«Черт! Не с кем не то чтобы радостью поделиться, делиться ни с кем нельзя. А вот разделить как следует… со студенточками этими из театрального, приятельницами Почасовика… зря отказался телефончик его тайного убежища взять. Бедный Почасовик, сам виноват, сам и эпитимью наложил».
— Давайте все сначала. Ваш муж выехал с хутора примерно в двадцать часов. В этот день он пил?
— Совсем немного.
— А обычно много?
— Нормально.
— Я не знаю, что значит для вас нормально.
— Обычно полстакана виски на ночь и немного днем.
— Вы тоже полстакана на ночь?
— Я тоже.
— Пур ля мур?
— Пур ля мур.
— Ему никто не звонил? Он звонил кому-нибудь? Ведь на хуторе есть телефон.
— Обычные звонки. Мама звонила, друзья.
— Какие друзья?
— Ну я не помню. Что-то связанное с ремонтом машины, что-то с кассетами.
— Вы мне вот что скажите, — задумчиво, нараспев произнес Герман Васильевич, — на какие средства так шикарно живете… жили…
— Разве шикарно?
— Ну а как же? Пьете вы виски, курите «Мальборо», одеты не из ДЛТ. На это все нужны большие деньги.
«Вот и не заметил, как выросло новое поколение шикарных б…ей. Уровень холености не уступает западным стандартам. И при этом умна, образованна и смела, смела… Не тварь дрожащая… Валютчика своего не то чтобы любила… нет, но привязана была, иначе рожать бы от него не стала. Тут вот что нужно понять… Ведь не для праведной жизни родила… такие назад не возвращаются… родила, чтобы с этим вопросом покончить, потому что впереди ждут большие дела. Он ей доверял, это ясно… Закручивался большой бизнес, уставной капитал — ее мозги, его энергия… Хорошо бы с ней переспать… предназначенная Почасовику упаковочка пригодится… финский спидок как-то ни к чему…»
— Почему вас уволили из «Интуриста»?
— Я уволилась сама.
— Сами подали заявление, но вас заставили. Проституция? Сигарета чуть дрогнула, но голубые глаза-молнии смотрели прямо и твердо.
— Что вы меня спрашиваете, узнайте сами.
— Не хочу. И еще такая деталь: не думаю, чтобы вы были заинтересованы узнать истину о гибели вашего мужа, не думаю. Более того, думаю, что вы ее знаете, в общих чертах.
— Мой муж разбился. Заснул за рулем и разбился.
— Но он был не один в машине, вы это знаете?
«Вот это, кажется, действительно неожиданность для нее. И сейчас переломный момент. Если скроет растерянность — давить до конца. Если придуриваться не будет — с ней можно работать».
— Вы уверены, что он был не один?
— Абсолютно. Машину запомнил инспектор в Нарве.
— Запомнил обычную «девятку»?
— Запомнил. Потому что ездит на лысой резине, а ваша «девятка» была обута в Гудьер. Вот он и решил остановить и спросить, не помогут ли… Обычные дела.
— Остановил?
— К сожалению, нет. Телефон прорвался, он и рванул в «стакан».
— Да, резина действительно фирменная; кстати, где она? Это большой дефицит.
— Справьтесь в ГАИ, это не мой вопрос.
«Что-то дрогнуло около губ. Какой-то тончайший нерв. Именно на последнюю фразу. Интересно».
— Вы теперь секретарем в кооперативе?
— Да.
— За семьдесят рэ?
— За семьдесят.
— Вы забыли получить зарплату. А кто вас устроил в этот кооператив?
— Никто. Раньше там работала мама. Я заняла ее место.
— А маму кто устроил?
— Знакомый.
— Кто именно?
— Не знаю.
— У вас хорошие отношения с матерью?
— Очень.
— Она знала, что ты валютная путана?
«Это был, как говорят на Западе, «хороший вопрос». Опрокидывающий. Но ее опрокинуть было нелегко».
— Знала.
— С Алексеем ты познакомилась в «Прибалтийской»?
— В «Европейской».
— Как?
— Шведский стол.
— Понятно. Он предложил тебе посреднические услуги?
— Он не был альфонсом. Он меня полюбил.
— Его можно понять.
«Незатейливый комплимент не прошел. Ни улыбки, ни потупленных глазок».
— Чем он промышлял?
«Опять странная реакция. Маленький нерв дрогнул. Но ощущение, что не на суть вопроса, а на что-то другое. На что?»
— Валютой.
— Ты знаешь английскую песенку про фермера и теленка?
— Конечно. Начальный курс обучения… On a vagon bought for market… Эта? Девятая песня, по методу Китайгородской.
— Совершенно верно. Сын учит. И вот привязалось:
Как смеются ветры,
Смеются во всю силу,
Смеются и смеются весь день
И половину летней ночи.
Слушай, ты такая красивая, умная, образованная. На х… тебе понадобилась эта помойка? Неужели стоящего мужика на тебя не нашлось: артиста, писателя?
— Почему? Находились.
— Ну и как?
— А это после траха. Доверительные рассказы. Ты ведь решил со мной трахнуться? Вопросительный?
«Здорово опрокинула. Как песочные часы».
— Ты с соплеменниками спала? Я имею в виду профессионально.
— Профессионально — да, отсюда и школа, но бесплатно, по любви, так сказать.
— На заре туманной юности?
— Совсем на заре.
«Странно встретились эти мужики. Похоже, — не виделись сто лет, и все же что-то не то. И Танюшку мою этот длинный знает. Знает, знает…»
— Вон тот, что сел в углу, кто это?
— Понятия не имею.
«Господи! Как же я ненавижу этот город!»
Черные железные двери разъехались, освободив проход в вагон.
«Как в крематории. Надо же такое придумать».
Ирина вышла на «Черной речке». На высоком этаже ждет пустота странной квартиры. Низкие потолки, из окон — фабричные дали, уныние новостроек. Но из зеркала девятнадцатого века смотрит неподвижное лицо. Чье-то, она не знает чье, потому что неинтересно разглядывать эту женщину. Она все о ней знает. Чай пьет на столике восемнадцатого века под елизаветинской люстрой. На стене портрет курчавого генерала двенадцатого года. Предок Муры. С Мурой, любимой, умной Мурой поменялись на неделю квартирами.
Фотография Орика в морской форме. Орика больше нет, но Мура сумела загнать уныние и тоску вдовства так далеко внутрь себя, что, глядя на ее свежее, бледно-розовое лицо маркизы, никто никогда не догадается о печали бессонных ночей. Мура может все. Она всю жизнь могла выдюжить все и привыкла к этому.
Вдруг передумала нажимать кнопки кода. Успеется. Впереди длинный вечер. Ведь здесь рядом место дуэли. Комендантский аэродром. Когда-то Кольчец привел сюда, почему-то с ними был пес — милый, веселый эрдель. Чей пес, не вспомнить. А вот как Кольчец в своей неизменной летчицкой курточке, в черном берете стоял у пилона и на берет вдруг неизвестно откуда, с неба, упала капля белого птичьего помета — помнит.
Остатки парка были замкнуты уродливыми промышленными строениями, рельсами железной дороги. По расчищенной аккуратно дорожке, снег здесь был чистым, не то что серое месиво на людных улицах, она подошла к пилону.
— Сколько раз вы ездили в Хельсинки?
— Раз пять.
— Ты знала, что у Алексея это с собой?
— Сначала не знала, а потом узнала.
— А как узнала?
— Алексей очень любил меня…
— Это я уже слышал.
— Я говорю по делу.
— Извини.
— Однажды ночью в гостинице он поссорился со мной и ушел один. Вернулся в три часа ночи. Мне показалось странным, он никогда раньше не был груб со мной и предлог для ссоры был смехотворным. Я предлагала идти гулять на набережную, а он хотел сразу в паб. Я сказала: погуляем и пойдем в паб. А он: что ты мне выламываешь руки! Я увидела другого человека, очень злобного и жестокого, а вернулся прежний. Потом я поняла, что ему нужно было идти одному, без меня. И еще… я поняла, что у него ломка.
— Откуда ты узнала про ломку?
— Моя подруга тащилась.
«Чьи это голоса? Неужели опять это наваждение, как утром на Невском? Я, кажется, действительно схожу с ума».
Ирина оглянулась. За голыми тополями, по дорожке-лучу прохаживались двое. Женщина лет двадцати пяти в умопомрачительной дубленке «лаке» и мужчина стандартного вида: ондатровая шапка, финское пальто-реглан.
Она слышала их разговор. Слышала, несмотря на расстояние, разделяющее их, несмотря на шум электрички, подъехавшей к платформе «Новая деревня», несмотря на машины, проезжающие совсем неподалеку. И более того: шум электрички, влажное шипение слякоти под колесами машин возникли только сейчас. Двое приближались к ней. Она пошла им навстречу: старая, никому не нужная тетка в когда-то шикарной шубе из очень щипанного бобра.
Женщина была хороша жесткой порочной красотой. Порок был не только в чувственной гримасе губ, в преждевременной резкости носогубных складок, — он был изначальным. Ничего не значащее слово определяло суть. Изначальный, то есть заложенный природой в один из генов.
— Даю тебе честное благородное слово, — услышала Ирина теперь уже вьяве.
«Какое честное благородное слово может быть у человека с таким рыбьим глазом?»
— Но я действительно не знаю, с кем он ехал последний раз.
— С человеком, с которым ты спишь, угадал?
— Нет. Не угадал.
— Ты уверена? Разве ты можешь быть уверена, что не спишь с кем-нибудь?
— Я уверена, что это был не тот, с кем я сплю. С другими я трахаюсь.
— А почему ты так уверена?
— Потому что его нет в городе.
— Как все б…и, ты имеешь предмет для души?
— Со мной обязательно так разговаривать?
— А разве ты не б…ь?
— Знаешь, что означает б…ь у Даля? Лживая.
— Совпадает.
— Нет, не совпадает. Я лгать не собираюсь, хотя ничего ты со мной сделать не сможешь.
— Как это не могу! Ничего себе: наркота, убийство, валюта — и я не могу. Очень даже могу.
— Я к этому отношения не имею.
— А ширяется кто?
— Это надо доказать.
— Докажу.
— Вот и работай, совок. Тебе за это деньги платят. А меня оставь в покое. Я скромный бухгалтер, у меня в автомобильной катастрофе погиб муж, и через несколько месяцев я выхожу замуж за финского подданного. Понял?