И вот теперь они здесь вместе провели ночь. Он почему-то не захотел оставаться в своем Голубом Доме, а тотчас увез ее сюда.
Она знала, что он ждет ее, может быть, единственный человек во всем мире. Подъехала утром к Голубому Дому загорелая, похудевшая, в том самом платье с мексиканской вышивкой, что подарил ей две недели назад. Она снова стала красивой женщиной: фрукты, сырые овощи и солнце Калифорнии сделали свое дело. А страх в глазах она прикрывала огромными радужными очками «от Энн Клейн», которые очень шли к загорелой коже и высоким скулам.
— Совсем калифорнийка, — сказал он, увидев ее на пороге, и обнял сильно и нежно.
Он напоил ее кофе со своими знаменитыми булочками из ржаной муки и все ее порывы рассказать о том, как прожила две недели без него, останавливал прикосновением к плечу:
— Подожди-подожди, потом.
«Потом» он усадил ее в желтый «лендровер» 1979 года и куда-то повез. Когда Ирина увидела первые дома Сольвента, она охнула от восхищения.
— Нравится? — спросил мистер Мюллер, не отрывая взгляда от дороги. — Мне тоже.
Только на иллюстрациях к сказкам Андерсена она видела такие городки-деревни. Белые дома, перечеркнутые черными балками по фасаду, цветущие изгороди, ветряные мельницы — белоснежные цилиндры с алыми черепичными крышами.
— Господи, как прекрасен может быть мир! — тихо сказала она.
Он возил ее по городку, пока она не выбрала, наконец, отель «Деревня Петерсена». Она посидела минут десять одна в желтом «лендровере»: он унес вещи, потом вернулся, вынул из кармашка солнцезащитного щитка какие-то документы и снова ушел.
Ирина думала о том, что будет дальше. Будут ли они вместе в одной комнате или он снимет два номера. Все время припоминалось, как он молится перед едой, благодаря Всевышнего за ниспосланную пищу.
«Как же для него серьезно должно быть то, что происходит сейчас с нами. А для тебя? Может, тебе тоже стоит поблагодарить Бога за то, что он послал тебе этого человека? Единственного в ее жизни Никогда Не Врущего Мужчину. Это уж точно. И как быть с Никогда Не Врущим ей — беглянке, воровке и лгунье?»
— Пожалуйста, надеюсь, тебе понравится. — Он открыл дверь машины, подал ей руку, помогая выйти из высокого «ровера».
Спасительное английское «ты-вы».
Это был двойной номер. Две комнаты с деревянной — «под датскую старину» — мебелью. Спальня и «ливинг-рум» с огромным камином. Под стать камину была и кровать — толстое покрывало цвета топленых сливок, кружева.
«До чего же трудно двум немолодым людям лечь вместе в постель», — подумала Ирина, глянув на кровать.
Душ был именно такой, к какому она привыкла и каким научилась управлять. Вместо обычной «лейки» — устройство, меняющее силу, качество и направление струй. Она сделала самый сильный, из мельчайших брызг и вдруг запела:
О, как ветры смеются
И улетают прочь.
Весь летний день смеются
Потом почти всю ночь, —
и по-английски:
Calves are easily bound and slaughtered
Never known the reason why.
But whoever treasures freedom
Like a swallow has learned to bly[31].
— У тебя уже совсем хороший английский, — сказал он, открыв дверь ванной.
И это было «ты», потому что он подошел к ней, высоченный, в джинсах, в клетчатой рубашке, и, сев на край ванны, прижался головой к ее животу.
Ирина ладонью притиснула голову сильнее и другой стала гладить седые волосы мистера Мюллера.
Брызги с силой ударяли ей в плечо, в шею, и она осторожно чуть повернулась, заслоняя его лицо от них.
— Тебе же больно, бедная.
Он поднялся, выключил душ, закутал ее в огромную махровую простыню и отнес на постель.
Он спеленал ее туго, как ребенка, и она, лежа неподвижно, смотрела на темно-коричневые балки потолка, пока он раздевался.
— Вот теперь расскажи мне, где ты загорала, — попросил он, осторожно распеленывая ее.
— Лагуна-Бич, Малибу…
— Погоди. Лагуна-Бич — это где?
— Это около…
— Нет, здесь где это?
— Вот. — Ирина дотронулась до плеча.
— Понятно…
Она назвала все места, где встречалась с океаном, и он был таким же, как океан, «тяжелым и сильным».
— Осторожно, — сказал ей какой-то мужчина на пляже Венис в Лос-Анджелесе, — осторожно! Пасифик тяжелый и сильный.
Нет, здесь она не была осторожной, она говорила ему по-русски все ласковые слова, которые знала.
Только под вечер она услышала, как за окном поет какая-то птица.
Ирина лежала, положив ему на плечо голову, вдыхая запах пота, смешанного с сильным, пряным запахом дезодоранта. В Америке это, пожалуй, был главный запах — запах дезодорантов.
Силуэт птицы отпечатался на фоне оранжевого калифорнийского заката, и ей вдруг припомнились другие птицы совсем в другом месте.
Маленькая деревня на берегу Рижского залива. Они с Кольчецом приехали в гости к друзьям. Чаепитие в дождливый прибалтийский денек. Огромные сосны, поднимающиеся со дна оврага, и среди их оранжевых стволов тяжело перелетают огромные глухари. Их темные силуэты с хвостами-лирами точно так же отпечатываются на лимонном закате. Нескончаемая болтовня Кольчеца, его всегда будто прорывало в гостях: слова никому не давал сказать. А потом молчали по нескольку дней дома, до очередной бутылки. Какой же гнусной жизнью она тогда жила! А теперь?
Ирина тихонько застонала.
— Что? — спросил Мюллер. — Что-то не так?
— Птица, — ответила Ирина, — все дело в птице.
Он вдруг тихо и ритмично произнес что-то.
— Повтори, пожалуйста.
Он произнес четыре рифмованных строки, и она узнала их, вопреки убожеству своего словаря.
Есть в пустыне родник, чтоб напиться,
И сосна есть на голой скале.
В одиночестве вещая птица
День и ночь мне поет о тебе.
— Шекспир. Стансы к Августе, — сказала она по-английски, — правда? Я правильно поняла?
— Скажи еще раз.
Она снова повторила по-русски, а он вдруг сказал:
— Метел.
— Метель, — поправила она.
— Метель. Красивое слово. Ты не знаешь, почему я тебя люблю?
— Не знаю.
Потом она долго не могла договорить, потом рассказывала ему о Мюриэл, о Марьяне, о русских, с которыми познакомилась в Лос-Анджелесе, о трамвайчиках в Сан-Франциско, о деревце на пляже в Кармеле, о крутой дороге, на которую она случайно попала, о курице, которая обыграла ее в крестики-нолики, о коте, который в Санта-Крусе бросился ей под ноги, жаждая ласк, о том, как она искала океан в Сайпрессе, о Доне, страдающем болезнью Паркинсона и катавшем ее на самолете над океаном, обо всем, что видела… обо всем, кроме ночи на улице Деларосса и мужчине на автозаправке возле аэропорта «Джон Вэйн». Мужчине, похожем на Леню. Ее жизнь для мистера Мюллера начиналась с Сан-Франциско. Он смеялся над историей с котом и курицей. Толково объяснил, почему курица всегда выигрывает, полет с Доном прокомментировал как безумие, «полное безумие», потому что каждый день в Эл-эй разбивается по нескольку самолетов с любителями, и даже не обязательно семидесятилетними и больными паркинсонизмом. Он был замечательным слушателем, он был замечательным во всем. А главное, впервые в своей пестрой и грешной жизни она была женщиной. Оказывается, она просто не имела представления, что это значит «быть женщиной», то есть существом, не боящимся ничего и ни за что не отвечающим в жизни, если рядом вот эти темные глаза, и родинка на правой щеке, и длинные руки с искалеченным какой-то тяжелой работой пальцем.
Казалось, она знает его давно, всю жизнь, помнит, как охотились на ракунов в соседнем лесу и как мальчишки однажды уехали в «Бурлеск», прихватив несовершеннолетнего, но высокого дылду Джерри. Как потом отец наказал Джерри Мюллера, лишив его права ездить на «форде» и стареньком «Катерпиллере», и, будто отвечая на ее мысли, он сказал:
— Ты для меня — все женщины русской литературы. Наташа Ростова и Настасья Филипповна, Авдотья Романовна и Татьяна Ларина.
Ирина почувствовала, как ухнуло и замерло сердце.
Он осторожно высвободил из-под ее шеи правую руку, перенес в кресло у окна.
— Пожалуйста, смотри только в окно. Смотри, а когда не сможешь — закрой глаза. И ни о чем не думай, я люблю тебя, я больше, чем люблю, — я друг.
Она смотрела, смотрела и смотрела на листья сикиморы, на оранжевый закат, смотрела из последних сил, и только когда эти силы иссякли, — закрыла глаза.
Утром они пили кофе на террасе «Деревни Петерсена». Он сам выжимал для нее сок из маленьких, но необычайно вкусных апельсинов и рассказывал, что этот уникальный калифорнийский сорт — потомок апельсинов Севильи. Он знал многое и о многом, наверное, обо всем, но, в отличие от Кольчеца, не демонстрировал свои знания, а, как ребенку, объяснял то, что именно сейчас нуждалось в объяснении.
— Скажи мне, пожалуйста, чего в Америке нет? — спросила Ирина.
— Хороший вопрос. Вот съешь еще булочку, и я расскажу. Имей в виду, что в Сольвенте лучшие в Америке булочки и пирожные. Лови момент. Вот смотри: пшеница для этих булочек, я думаю, из Канады, джем — из Англии, масло — из Франции, клубника — из Израиля, киви — из Австралии, кофе — из Бразилии. Видишь, в Америке нет самого необходимого, а ты спрашиваешь, чего нет.
— Я серьезно тебя спрашиваю. Я ведь понимаю, откуда что завезено.
— Пшеница, может быть, действительно из Канады. Специальные твердые сорта. А если серьезно… В Америке есть все. Демократия, свобода, бедность, хороший воздух, бесплатные музеи, промышленность и сельское хозяйство, любовь к ближнему, ненависть… Чего нам не хватает? Нам не хватает истории. Зачем она нам нужна? Мы тоскуем по истории. В отличие от вас. Сегодня у вас соревнуются, кто еще найдет в истории то, чему можно ужаснуться. А мы строим готические соборы и замки в стиле короля Виллема, в Сан-Франциско на месте сгоревшего квартала строят еще более «старый». Ты же видела эти новенькие, с иголочки, викторианские декорации. Мы сидим в декорациях датской деревни семнадцатого века, а рядом вылизанная, без пятнышка на фасаде, миссия первых испанцев на этой земле. Мы гордимся даже деревом, на котором вешали индейцев. Ты рассказывала, как удивилась, увидев вагон, в котором сохранилась надпись «для черных», и дерево на пляже в Кармеле с табличкой-просьбой не повредить ему. Трамваи во Фриско двигаются медленно, улицы гудят, стрелочники орудуют ломами, билет дорогой, на такси дешевле — если вдвоем, а ездят этими допотопными трамваями…