Но он был призван также еще раз подчеркнуть величие Бешта, то с каким почтением к нему относятся не только его сподвижники на земле, но и обитатели высших, духовных миров.
Одна из дошедших до нас записей сна Бешта свидетельствует, что в своих молитвах и духовных странствиях он мог защищать перед Небесным судом не только за евреев, но и за неевреев, которые были так или иначе с евреями связаны и, по меньшей мере, не причинили им никакого вреда:
— Однажды видел я во сне, — говорит запись от имени Бешта, — что иду по полю. И увидел издали что-то вроде тумана, и дошел я до того места, где был туман. Одну сторону, а также дорогу освещало солнце, а на другой стороне был туман. Место это напоминало длинный склон, и дошел я до конца долины, а рядом со мной оказался ханаанский слуга (украинец — Ш. Б.), который несколько лет назад ушел от меня. И увидел я, что он идет сильно нагруженный, несет на плечах вязанку дров. И когда он увидел меня, то скинул с себя дрова, пал к моим ногам и сказал: «Когда я служил вашему высокостепенству, я хранил субботу, а когда ушел от вас, то стал работать на одного откупщика, и он в субботу понуждал меня работать, приказывал ходить в лес за дровами в субботу. А ныне мы оба умерли, и я должен по субботам приносить в Преисподнюю столько дров, чтобы для откупщика хватило на всю неделю. Посему прошу вас, чтобы вы подождали, пока я не вернусь, и я укажу вашему степенству место, где вы можете попросить у них, чтобы они избавили меня от наказания, ибо они очень уважают ваше степенство в этом мире. А сейчас я не могу из-за начальничков, которые ходят за мною. Сказал он ему: „Коли меня так уважают в этом мире, брось дрова и ступай-ка со мной прямо сейчас“. И указал он мне место. Пошел со мной и показал некий чертог».
И Бешт вошел туда и стал просить избавить еврея от наказания, а заодно, кстати, замолвил слово и освободил от наказания и еврея-откупщика.
В комментариях М Яглома и И. Лурье к этой истории отмечается, что сама по себе она звучит как нравоучительная проповедь еврейским арендаторам, которые ошибочно полагают, что, указывая нееврею работать в субботу, они сами не нарушают заповеди о ее соблюдении. Однако нельзя не заметить и общегуманистического звучания этого сна, в котором Бешт предстает в качестве заступника как евреев, так и неевреев. Как, впрочем, нельзя не обратить внимание и на перекличку между этими двумя историями, подчеркивающими, что Бешт не просто принадлежит двум мирам одновременно, но и занимает высокое место в Небесной иерархии.
Но куда чаще, если верить самому Бешту, он проникал в высшие миры (которые, в соответствии с кабалистической традицией называл «чертогами» или «залами», что основано на созвучии и смысловой близости ивритских слов «олам» и «улям», соответственно обозначающими «мир» и «зал») и общался с их обитателями во время погружения в микву или молитвы. При этом он явно пользовался вполне определенными каббалистическими практиками, воспринятыми затем некоторыми из его учеников.
Одно из таких ярких «путешествий» в духовный мир хасидская традиция связывает с диспутом между раввинами и франкистами, который происходил в Каменец-Подольске незадолго до Рош а-шана и Судного дня 1757 года, по итогам которого епископ Миколай Дембовский решил затеять сожжение Талмуда.
Судя по дошедшим до нас преданиям, настроение у Бешта в те дни было таким же подавленным, как и у большинства евреев. Если обычно накануне Судного дня он благословлял каждого из приходивших к нему жителей Меджибожа и многочисленных хасидов, специально приезжавших на десять «грозных дней» в город, то в том году благословил одного-двух и остановился, а большую часть дня просидел, запершись, дома.
Тем временем праздник приближался. Бешт направился в синагогу, произнес там проповедь, а затем вдруг припал к ковчегу и громко запричитал: «Ой, лихо нам! Хотят забрать у нас Тору! Не сможем мы и полдня прожить среди народов!» — из чего, кстати, явно видно, насколько беспочвенны были все обвинения противников Бешта в пренебрежении к изучению Талмуда.
В грозящей евреям беде Бешт обвинил раввинов-талмудистов, которые своим искажением самой сути иудаизма вызвали гнев как Всевышнего, так и великих душ мудрецов Мишны и Талмуда, собравшихся в высших мирах на суд. Затем, уже когда прочли молитву «Коль нидрей» («Все обеты»), открывающей молитвы Судного дня, Бешт сказал, что обвинение против евреев усиливается.
В таком напряженном настроении прошел весь Судный день. Перед «Неилой» — завершающей молитвой этого дня — Бешт во время проповеди разрыдался в голос, прислонив голову к завесе ковчега, а затем дал указание начать молитву.
«Неилу» Бешт всегда вел сам, не заглядывая в молитвенник — кантор произносил очередной стих из молитвы, а Бешт громко повторял за ним. Но в тот момент, когда кантор дошел до слов «Открой нам врата», Бешт не повторил этот стих. Не сделал он этого и во второй, и в третий раз, после чего кантор замолчал, а в синагоге начало нарастать напряженное недоумение.
Дальше, думается, стоит остановить пересказ этой истории, и привести ее в том виде, в каком она приводится в «Шивхей Бешт»:
«И стал тот (Бешт — П. Л.) страшно раскачиваться, иногда так наклоняясь назад, что голова оказывалась вровень с коленями, и перепугались они всем миром, как бы не упал он на землю, хотели подхватить его и поддержать, но боялись. Дали знать р. Зеэву Кицесу — благословенна память о нем! Пришел, взглянул ему в лицо и подал знак, чтобы не трогали его. А глаза его были выпучены, и, раскачиваясь, он голосил, как зарезанный бык. И продолжалось это около двух часов, и внезапно он очнулся, выпрямился, начал очень быстро молиться и закончил молитву. На исходе Дня Искупления пришли все они к нему, чтобы выразить свое почтение, ибо всегда был у них такой обычай, и спросили его о приговоре, и он рассказал им:
„Стоя в замыкающей молитве я молился весьма успешно и переходил из мира в мир без всяких препятствий во время всех тихих благословений (т. е. индивидуальной молитвы — П. Л.), а также во время громких благословений, пока не достиг одного чертога, и оставалось мне пройти всего одни ворота, чтобы оказаться пред ликом преусловного и благословенного Господа, и в этом чертоге я нашел молитвы, которые пятьдесят лет не могли вознестись, а ныне, поскольку в этот день мы молились с приникновением, поднялись все эти молитвы, и каждая молитва сияла как утренняя звезда. И обратился я к этим молитвам: „Почему вы до сих пор не вознеслись?“.
И сказали: „Нам велели подождать ваше высокостепенство, чтобы вы повели нас“. И сказал я им: „Идите за мною!“. А ворота эти были открыты“.
И поведал он жителям своего города, что ворота эти были столь же велики, как весь мир, а когда стали подходить вместе с молитвами, то появился некий Ангел, закрыл ворота, навесил на них замок, и он рассказывал им, что замок этот был величиной с весь Меджибож.
„И начал я крутить замок, чтобы открыть его, но не смог и воззвал к наставнику моему (Ахии Ашилони — П. Л.) … и умолял его, говоря, что евреям угрожает такая страшная беда, а мне не позволяют войти, и в другое время не стал бы я так рваться туда. И сказал мне наставник мой: „Я пойду с тобою, и если сумею открыть тебе, то открою“. И когда мы пришли, то покрутил он замок, но тоже не смог его открыть. Тогда он сказал мне: „Ну что я могу для тебя сделать?“. И горько возопил я к наставнику своему: „Как покинешь ты меня во время такого бедствия!“. И ответил: „Я не знаю, чем помочь тебе. Пойдем-ка вместе, ты да я, в чертог Машиаха, может обретем там помощь“. И двинулся я с великим шумом к чертогу Машиаха, и когда Машиах, оправдание наше, увидел меня издали, то сказал мне: „Не вопи так!“. И дал мне две буквы, и подошел я к воротам, и, хвала Б-гу, и отомкнул я замок и открыл ворота, и ввел все молитвы. И была великая радость, поскольку поднялись все молитвы, и онемели благодаря этому уста обвинителя, и не стало нужды в моем ходатайстве, и упразднился приговор, и не осталось от этого приговора ничего, кроме отметины“[181].
Наконец, самые яркие свидетельства „визионерства“ Бешта мы находим в его письмах своему шурину р. Гершону, написанные в периоды, когда тот находился в Земле Израиля. История, связанная с одним из писем Бешта р. Гершону, настолько замечательна, что заслуживает того, чтобы быть рассказанной полностью.
Действие ее разворачивается в Цфате, где р. Гершон жил некоторое время.
Однажды он обнаружил, что у него закончились деньги, и ему не на что отпраздновать субботу. Р. Гершон обратился к раввину и главе суда местной общины с просьбой занять деньги, и тот ответил согласием. День был холодный, и р. Гершон явился в синагогу в теплом стеганом халате, а после молитвы остался в бейт-мидраше заниматься Торой. Когда ему понадобился платок, он потянул его из кармана и в это время у него выпал кошелек с замочком.
Раввин общины поспешил поднять его, на ощупь почувствовал, что там лежит пять монет, и решил, что это — турецкие дукаты. Немедленно подойдя к р. Гершону, он обвинил того во лжи — дескать, вот он просил в долг, утверждая, что ему не на что купить еду для субботы, и вдруг выясняется, что деньги у него, оказывается, есть.
Р. Гершон стал настаивать на том, что он сказал правду, но цфатский раввин продолжал стоять на своем, и так они продолжали пререкаться до тех пор, пока раввин не подскочил к Святому ковчегу и поклялся, что р. Гершон солгал.
В ответ р. Гершон тоже подошел к ковчегу и за ложную клятву предал раввина „херему“ — отлучению от общины, то есть одному из самых страшных наказаний, которому может быть подвергнут еврей.
В ответ раввин снял с себя башмаки, как и полагается отлученному от общины, пошел домой босиком, созвал к себе всю общину и рассказал о случившемся в синагоге.
— Мало того, что он лжец, так он еще посмел подвергнуть меня анафеме! — пожаловался раввин своим приближенным — и в доказательство своей правоты протянул подобранный кошелёк р. Гершона. Все присутствующие ощупали кошелек, пришли к выводу, что там и в самом деле лежат пять дукатов, и толпой направились к дому р. Гершона разбираться.