Шимон Дубнов также предлагает свое объяснение того, почему Бешт передавал свое учение в исключительно устной форме: «Основатель хасидизма, по-видимому, не особенно владел пером, и был более способен к устной речи, нежели к письменной. Для систематического письменного изложения своих мыслей он не имел ни надлежащих способностей, ни внешних литературных средств. Этому препятствовал и самый характер его мыслей — субъективный, восторженный, мистический, как бы сверхумственный.
Такого рода мысли весьма трудно поддаются письменному изложению, в котором они необходимо теряют большую часть своей силы, а гораздо удобнее передаются в устной речи, где жест, взгляд, интонация — приходят на помощь бессильному, бедному слову. Даже в устной своей речи Бешт, вследствие недостатка выражений, бывал часто краток, отрывочен, говорил намеками, словом, — развивал свои мысли не вполне, и только сущность их внушал своим ученикам.
Он и сам признавался в этом. По свидетельству учеников, Бешт часто говаривал: „Все, что я сам внес нового в область религии, или что заимствовал от других — все это хранится глубоко в моем сердце и ведомо лишь одному Б-гу; все же то, что я проповедовал людям, составляет только ничтожный остаток, невольно вылившийся из вместилища моего духа, как выливается малая часть воды из сосуда, наполненного через край“.
Это — очень характерное выражение. Бешт, действительно, всегда говорил от избытка чувств и мыслей, и от избытка же их не мог говорить систематически, формулировать ясно, more geometrico. Он был из тех людей, у которых мысль сильнее, интенсивнее слова, которых лексикон слишком 6еден для выражения их понятий; такие люди обыкновенно, при высокой искренности убеждения, считают профанацией излагать свои мысли письменно, ибо боятся ослабить, обесцветить эти заветные мысли несоответствующими выражениями. По этой же причине и Бешт не записывала своих мыслей, и не только сам не записывал, но даже выражал неудовольствие, когда другие их записывали, как о том передает его биограф»[188].
Это, безусловно, в целом верное наблюдение. Хотя, судя по письмам Бешта, он свободно владел пером и, безусловно, если бы посчитал нужным вполне мог бы написать книгу. Но одновременно он, видимо, и остро чувствовал, что при перенесении мысли на бумагу неминуемо возникает дополнительное искажение.
Тем, чем был р. Хаим Виталь для Аризаля, для Бешта стали его ближайшие ученики и сподвижники. Прежде всего, безусловно, р. Яаков-Йосеф Коген (1710–1784), оставивший нам книгу «Толдот Яков-Йосеф», содержащую изречения Бешта по самым различным аспектам Торы. Но не меньшее значение имеют и множество сборников изречений Бешта и историй из его жизни, записанные со слов ближайших учеников, из которых в итоге из них вырисовывается вполне целостная концепция мировоззрения Бешта.
Краеугольным камнем этой концепции является представление о том, что Б-г — единственная реальность, и наш мир, как и все остальные миры — лишь одно из бесчисленных проявлений Творца, который — Всё и во Всём.
Вот как излагается суть учения Бешта в давней статье Т. Б. Глейкимана «О каббале и хасидизме»: «Учение Бешта проникнуто своеобразным религиозным пантеизмом, в котором слышны отзвуки каббалы. Он учит, что Б-г во всем и везде. Стих пророка Исайи: „божией славой полна вся земля“ нужно понимать так, что божество воплощается в каждом проявлении мира. Но Б-г остается невидимым, потому что он скрывается за множеством преград, одеяний и покровов (mechizot, libushim wekisium), но сами покровы неотделимы от божества, как неотделима кожа оленя от него самого…
…Но если божество проявляется в мире, то отсюда еще не следует, что Б-г и мир равнозначные понятия. Мир все же является созданием Б-га. Отношение Б-га к миру есть отношение творца к творению. Но хасидизм в этом направлении идет еще дальше. Б-г есть своеобразный творец, мир — своеобразное творение. Творение рук человеческих может быть отделимо от создавшего его мастера, между тем, мир есть творение, существование которого неотделимо и вечно зависимо от творца. Поэтому уничтожение связи между Б-гом и миром повергло бы последний в хаос и разрушение. Но раз мир находится в вечной зависимости от Б-га, то это означает, что мир не только создан, но и создается, но и воссоздается, что Б-г вечно и беспрерывно создает, одухотворяет и поддерживает все существующее.
Какое же практическое значение имеет учение Бешта об отношении Б-га к миру? Если Б-г проявляется в мире, то мир есть воплощение божества. Если же мир есть воплощение божества, то в мире нет ничего низкого. Низкое есть только низшая ступень высшего. Зло есть только низшее состояние добра… Утопающий в грехах — не отверженный парий, как полагали ученые раввины, а человек, в котором проявляется божество… Поэтому к каждому человеку нужно относиться как к праведнику. „Ни один человек, — гласило одного из его изречений, — не падает так низко, чтобы не быть в состоянии подняться до Б-га“.
Здесь мы имеем основные черты хасидизма, из которых вытекают его практические лозунги. „Нет безусловного зла, — говорит он, — ибо зло есть также добро, только оно — низшая ступень совершенного добра. Добро и зло не в Б-ге, а в человеческих поступках. Когда зло причиняет добро, оно служит последнему как бы фундаментом, и таким образом, само становится добром“.
Цель человека — соединение с Б-гом (Dwikot), когда человек теряет сознание своего индивидуального существования (Betul hajesh)…»[189]
Дубнов излагает учение Бешта, делая особый акцент на различии между религиозным и философским пантеизмом. Причем излагает с присущим ему блеском, заслуживающим того, чтобы это отрывок из его «Истории хасидизма» был приведена целиком:
«Два великих принципа лежат в основании хасидизма — и один из них взят из теоретической каббалы, а другой — из каббалы практической. Первый из этих принципов, составляющий важнейшее начало теоретической каббалы, определяет характер миротворения и мироуправления. Он гласит, что мир образовался, истек из Божества, посредством самоограничения последнего. Божество или Бесконечное, прежде наполнявшее собою все, сжалось в известном центре, сосредоточилось, и в образовавшейся вследствие этого пустоте создало из себя же весь мир, как паук ткет из себя паутину. Бешт развивает это начало „эманации“ во многих своих изречениях.
„Деятельное творческое начало, — говорит он, — всегда скрыто в деянии, в творении. Мир во всем своем разнообразии создан как бы из самого Б-га и вместе с тем не отделим от Него, подобно тому как складка в платье сделана из самого платья и в нем остается. Мир — из Б-га и в Б-ге“.
От имени Бешта дошла до нас замечательная притча, ясно определяющая этот великий пантеистический принцип. Вот что гласит притча. Некий могущественный царь построил громаднейший дворец, с бесчисленным множеством комнат, расположенных так, что одна находилась внутри другой, по форме концентрических квадратов; сообщались между собою комнаты дверьми, которые находились в одном продольном направлении и проходились одна против другой, так что через них, когда они были открыты, можно было видеть все убранство комнат внутри. Царь обыкновенно сидел в самом отдаленном, внутреннем покое, далеко от зрителей. Когда постройка этого волшебного дворца была окончена, царь созвал всех своих вельмож и приближенных для осмотра чудного здания. Но как только они собрались и остановились в первых наружных дверях, закрылись все двери, все входы и выходы дворца — и гости увидели пред собою лишь ряд стен, за которыми ничего не видать было. И стояли они долго, дивясь сему странному зрелищу. Тогда вышел к ним сын царский и сказал: „Разве вы не знаете, что мой отец — величайший из мудрецов и обладает всевозможными искусствами и волшебствами? Так знайте же, что никакого дворца тут нет, а все это — лишь обман зрения, мираж. Перед вами — открытое со всех сторон место, незастроенное и незагороженное; перед вами же и отец мой, великий царь, которого вы не видите только потому, что вы очарованы его волшебством, а ваши глава покрыты как бы пеленою. И такова уж ваша доля — видеть разные дворцы, стены, картины, вещи там, где нет никого и ничего, кроме самого царя. — Таков и видимый мир. Все, что мы видим, есть сплошной мираж, один только оптический обман. Вне и кроме Б-га нет ничего; вся видимая материя — только одна из Его проявлений; это Его волшебная одежда, через которую мы его постигаем, но которая на самом деле не существует“.
Смысл приведенной нами притчи — очень глубок и захватывает область идей, над которыми ломали головы величайшие философы и метафизики от Парменида и Платона до Альгаццали, Спинозы, Берклея и Канта. Абсолютное и Кажущееся, идеи и формы, субстрат вещей, нумены и феномены — все это лишь различные способы выражения одного и того же исконного великого вопроса… Каббала по-своему разрешала этот вопрос — и ее пантеистический принцип как нельзя ярче изображен в удивительной притче Бешта. Из этого принципа само собою вытекает понятие об абсолютном всебожии, о том, что можно назвать „религиозным пантеизмом“, в отличие от пантеизма философского.
Последний отождествляет Б-га с непознаваемою сущностью, подкладкой (субстратом) всех видимых вещей, с так называемыми нуменами, но таким образом обезличивает Его, делая из Него более пассивное нежели творческое начало. Не так поступает пантеизм религиозный. Он не делает различия между феноменами и нуменами, между познаваемым и непознаваемым: он все выводит из личности Б-га, из Его творческой силы и воли, и таким образом все ясно познает; он видит Б-га во всем, в великом в малом, в вещах, мыслях, поступках и событиях. Пантеист-философ приводит к Б-гу тот остаток видимого мира, который недоступен человеческому познанию; религиозный пантеист весь видимый и невидимый мир выводит из личности Б-га. Первый говорит: Б-г есть все, т. е. ничто, называемое Б-гом есть все, что недоступно нашему познанию, все, что имеет действительное, а не кажущееся только бытие, все внечувственное, абсолютное; второй говорит: Все есть Б-г, все существующее, и доступное и недоступное непосредственному чувству, и не Б-г познается через вещи, а вещи через Б-га, которому все существующее служит как бы одеянием или жилищем. И таким образом все — ясно, очевидно, познаваемо и объяснимо»