Так, однажды, Бешт прибыл в Белое Поле и зашел в синагогу, в которой еще шла молитва. Встав в дверях, он позвал служку и велел ему немедленно снять изображение храмовой меноры (семисвечника), висевшее над той стеной, напротив которой молился раввин синагоги.
Служка выполнил указание, а когда раввин закончил молитву, то увидел, что изображения семисвечника перед ним нет. Узнав, что прибыл Бешт и семисвечник убран по его указу, он, разумеется, спросил, почему тот это сделал.
«Именно из-за этого семисвечника у тебя во время молитвы появлялась посторонняя мысль, сбивающая с нужного настроя», — объяснил Бешт. И действительно: после того, как семисвечник убрали, эта мысль перестала мучить раввина. Ну, а почему изображение храмовой меноры могло вызывать греховные мысли объяснили уже без Бешта: говорили, что нарисовавший его художник был недостойным человеком, и его духовная нечистота отпечатывалась на всем, что он делал, и начинала влиять на других[266].
И в заключение, чтобы читатель понял, какое значение Бешт придавал молитве в повседневной жизни человека, расскажем историю о том, как один торговец, у которого не шли дела, обратился к Бешту за советом, как их поправить.
Через некоторое время он снова явился к Бешту и рассказал, что в точности выполнил все его указания, но, увы, это ничего не дало.
— А ты молился, чтобы это все сработало? — спросил Бешт.
— Нет, — признался торговец.
— А, ну тогда все понятно. Без молитвы все мои советы бессмысленны.
Одним из важных нововведений Бешта в ритуальную практику иудаизма стало широкое использование нигунов — определенной мелодии без слов, обладающих той или иной «каваной» и таким образом, являющейся формой молитвы в виде музыки. В такой форме молитва напрямую, в обход разума, апеллирует к сердцу. Музыкальная традиция всегда была сильна у евреев; как известно, Б-гослужение в Храме также сопровождалось музыкой, да и в последующие столетия сложились каноны канторского пения и были написаны различные мелодии, на которые распевались молитвенные гимны.
Однако именно Бешт и его последователи превратили нигун в своего рода в особую форму молитвы; отдельный жанр еврейского музыкального искусства и особую форму служения Творцу. Сам Бешт, по преданию обладал прекрасным голосом, очень любил петь, и до нас дошли несколько сочиненных им нигунов. Затем традиция нигунов была подхвачена его учениками и лидерами хасидизма последующих поколений. И в наши дни хасиды поют нигуны, сочиненные Магидом из Межерич, р. Леви Ицхаком из Бердичева, р. Михл из Злочева, р. Шеуром-Залманом из Ляд, р. Цемах-Цедеком и др.
Рассказывают, что незадолго до смерти Бешт попросил своих хасидов спеть нигун «Итторерут шель рахамим рабим» («Пробуждение великого милосердия»), сочиненный р. Йехиэлем-Михлом из Злочева. Когда хасиды закончили петь, Бешт сказал, что всякий, кто будет исполнять этот нигун в последующих поколениях сможет прийти к полному раскаянию и удостоится милосердия Всевышнего.
Существует несколько преданий о Беште и его отношениях к нигунам, но мы остановимся только на одном из них.
Однажды Бешт шел со своими учениками по полю, и увидел пастушка, который играл на флейте какую-то мелодию. Когда он закончил играть, Бешт подошел к мальчику, дал ему монетку и попросил сыграть снова. Тот с радостью выполнил эту просьбу. Тогда Бешт дал ему еще монету и попросил исполнить мелодию «на бис». Пастушок попробовал, но у него ничего не получилось — выяснилось, что мелодия словно стерлась из его памяти.
— Ну вот, — сказал Бешт ученикам, — слава Б-гу, я выполнил заповедь о выкупе пленных. Нигун этот — из тех, что распевали левиты в святом Иерусалимском храме. После разрушения Храма эта мелодия отправилась вместе с нами в изгнание, распространилась среди народов, и так попала к этому мальчику. Теперь же я вернул ее к ее источнику, и никто из неевреев больше ее не помнит.
Глава 5. Лидер
Кода хасидизм достаточно распространился по Западной Украине, к Бааль-Шем-Тову стали обращаться как к Ребе. Это «величание» было в ту эпоху новым, и никто не может точно сказать, когда именно и каким образом оно возникло. Скорее всего, это произошло стихийно: ведь официально Бешт не был раввином, но вот меламедом он был, и потому к нему сначала обращались именно как к меламеду, но при этом вкладывая в слово «ребе» совершенно другой, куда более высокий смысл. С другой стороны, последователи Бешта смотрели на него именно так, как маленькие дети смотрят на меламеда — внимая и доверяя каждому его слову. И именно так хасиды любого направления хасидизма всегда смотрели на своего Ребе.
К концу своей, в общем-то, совсем недолгой, особенно по современным понятиям, жизни Бешт был бесспорным духовным лидером сотен тысяч евреев, проживавших на огромном пространстве, охватывающем значительную часть современной Украины и Восточной Польши.
Следует признать, что и противников у него даже в этих краях тоже было немало, и все же было нелепо отрицать, что созданный Бештом хасидизм (хасидут — «учение о благочестии») завоевывало день ото дня все больше сторонников, и если какое-то время их путали с последователями Иегуды а-Хасида, то со временем фигура последнего окончательно отошла в тень и стала забываться.
Само слово «хасидизм» начало ассоциироваться в еврейском мире только с учением Бешта и созданным им движением. И движение это все больше набирало силу, влияя на все сферы жизни народа и проникая во все институты управления жизнью общины.
«Религиозный авторитет Бешта в последние годы жизни был уже настолько значителен, что в некоторых общинах он сам назначал раввинов, резников, канторов и тому подобных представителей духовенства»[267], — отмечает Дубнов.
Словом, именно Бешт стал первым хасидским Ребе в том смысле этого слова, в каком оно употребляется в хасидизме — к нему в Меджибож круглый год ездили евреи, чтобы поделиться своими бедами, хворями и проблемами, а затем беспрекословно выполняли все данные им указания, какими бы нелепыми они порой ни казались. При этом он не занимал никакой официальной должности ни в Меджибоже, ни где-либо еще — не числился ни раввином, ни членом раввинского суда, ни старостой какой-либо синагоги, то есть не получал никакой денежной помощи, которую польские власти выплачивали духовным лицам, вне зависимости от того, к какому вероисповеданию они относятся.
В нем они видели главного заступника народа Израиля перед Б-гом, да и — как мы уже видели из многих рассказанных историй — и перед нееврейскими властями и польской аристократией, у части представителей которых Бешт пользовался почти таким же авторитетом, как и у евреев, а к части применял свои силы чудотворца.
Был он для своих сторонников и непререкаемым духовным авторитетом во всех вопросах, связанных с толкованием Торы и исполнением ее заповедей. И, наконец, примером для подражания, а также живой легендой — рассказы о совершенных Бештом чудесах уже при жизни волнами расходились по всему еврейскому миру.
И все же каким образом никому не известный, считавшийся невеждой в Торе отшельник из Карпат в течение короткого времени стал вождем нового духовного учения, в течение короткого времени охватившего столь значительную часть евреев? Ответ на этот вопрос отчасти кроется в истории, которую рассказывает Эли Визель в своих «Рассыпанных искрах»:
«Вот история о том, как рабби Яаков-Йосеф из Полонного приобщился к хасидизму.
Однажды утром явился он в Шаргородскую синагогу и увидел, что она пустует.
— Где же наши евреи? — спросил он служку.
— На рынке.
— Все? И это в час, когда им следовало бы молиться?
— Видите ли, там какой-то незнакомец рассказывает истории. А говорит он так, что никому не хочется уходить.
— Какое бесстыдство! Ступай и немедленно приведи его сюда.
Делать нечего, и служка повиновался, ведь это — его обязанность. Он побежал на рынок, пробрался сквозь толпу и передал повеление рассказчику.
— Прекрасно, — сказал незнакомец, — я иду. Рабби не встал ему навстречу:
— Кто ты такой, и как осмеливаешься ты совращать общину с путей Господних?
— Не сердись, — сказал пришелец, — такой рабби, как ты, никогда не должен поддаваться гневу. Вместо этого выслушай историю.
— Что? Еще история? Похоже, твоя наглость не знает границ. Ты поплатишься за это.
— Гнев — это то, что нужно держать в узде, — мягко заметил пришелец. — Послушай меня…
Что-то в его голосе взволновало рабби, и он замолчал. Он не мог не слушать, такого с ним раньше никогда не бывало.
— Эта история случилась со мной, — произнес Баал-Шем. — Я ехал в повозке, запряженной тремя разномастными лошадьми, и ни одна из них не ржала. Я не мог понять— почему? До тех пор, пока мы не встретили по дороге крестьянина, который крикнул мне, чтоб я ослабил поводья. И в ту же секунду все три лошади заржали.
Ослепительной вспышкой предстал перед рабби из Шаргорода смысл притчи. Чтобы душа трепетала и звучала, она должна быть свободной: обилие запретов душит ее.
И он начал плакать. Он рыдал так, как никогда не рыдал раньше: свободно, неудержимо, без всякого видимого повода. Что случилось позднее — хорошо известно: рабби Яаков-Йосеф стал одним из столпов нового движения».
Из этого рассказа ясно видна огромная харизма Бешта; его умение «подобрать ключи» и заставить себя слушать и достучаться до душ не только доверчивых и необразованных соплеменников, но и тех знатоков Торы, которые считали себя выше этой толпы. Но одновременно она в аллегорической форме раскрывает суть того, что совершил хасидизм: раввин-талмудисты своим постоянным устрожением Закона слишком сильно, причём зачастую необоснованно, натянули поводья еврейской жизни, так наполнив ее страхом перед возможным грехом, что она проходила в постоянном напряжении, и в ней не оставалось места ни для радости, ни для живого религиозного чувства.