езастывшая – изливается вольно и прихотливо, и на лицах будущих мёртвых героев нет никакой печати, ни малейшей тени. Невозможно понять, кто дотянет до сорока – а кто загнётся до тридцати, кого признают кумиром – а кто сопьётся в безвестности, кто сдохнет в нищете – а кто прилежно потянет обычную лямку дней-за-днями, приращивая скудный достаток. Кто отправится лунной дорожкой в небо – а кто выживет. Зачем-то. Никогда не намекнут даже зачем.
С дружком Тишкой я познакомилась при поступлении в университет на филфак, русское отделение, я не набрала баллов, а Тишка прошёл, я маялась в поисках непыльной работы, Тишка таскал меня в «Сайгон» и в другие занимательные места, привлечённый моей приветливостью, которую встречал редко.
Тишка был гомосексуалистом с явной стилистической окраской в манерах. Большинство советских людей этой окраски простодушно не понимало, но в культурных местах, куда ломился дух Тишки (Тихонов – фамилия, звали же моего дружка Владимиром), текст его жизни был ясен и считывался мгновенно. Отторжения Тишка не вызывал – он вызывал вежливость с насмешливостью, в разных пропорциях. Красивенький брюнетик с маленьким личиком, с красными губками (и он их ещё хронически облизывал), вертлявое тельце и руки – ручки! – которыми он всплёскивал, как графиня из старого дамского романа, провоцировали знакомых и незнакомых на улыбку – улыбочку! – которую Тишка не выносил, хотя старательно пытался этого не показывать. Я же общалась с ним без этой улыбочки, привлечённая его увесистой эрудицией и совершенно кроткой душой. Тишка был чистый голубь. Его постоянно бросали, да ещё и обворовывали. Неведомый мне мир гомосексуализма из-за Тишки первооткрывался мне своей печальной и драматической стороной. Видимо, гомосексуалистам было нужно очень много секса – иначе кто ж станет добровольно такую муку на себя принимать? – а где много секса, там много тьмы. И наслаждения, вестимо…
Конечно, тогда у меня этих мыслей не было. Мы шатались по городу и болтали о поэзии, однажды Тишка привёл меня в квартиру Офелии – Офелия был внук академика и принял нас в шёлковом халате цвета баклажан, жемчужных бусах в три ряда и белокуром парике. И это Тишка ещё казался кому-то манерным! Он хоть внешний мужской образ держал, а Офелия являла собой натурального фрика из картин Альмодовара, притом что до картин Альмодовара нам ещё предстояло пережить пару эпох, и пережили их далеко не все. Больше, чем облик, меня поразила необычайная надменность белокурой (и довольно жирной) Офелии, казалось, сейчас он-она-оно произнесёт «В Испании отыскался король, и этот король – я!» Странная, парадоксальная жалость пронзила меня, и пронзила правильно: через несколько лет Офелия попала в лапы мошенников, лишилась дедушкиного наследства, упустила квартиру и ходила ночевать по друзьям, причём всё её имущество укладывалось в пластиковый пакет. Потом прирезали ночью – она же вечно лезла к брутальным мужикам…
Сайгонская толчея явно несогласных с миром людей сама по себе не смущала, но я сопротивлялась из-за своей девической зажатости – тамошний люд смотрел непросто, оценивал быстро, клепал ярлыки моментально. Ведь сказал же мне Он вскоре после знакомства: «Ты этому своему дружку Тишке не доверяй – всех гомосексуалистов вербуют, вяжут на их склонностях, они сплошь стукачи, уж я знаю». Я была убеждена, что Тишка если что-то и рассказывал гипотетическим кураторам из КГБ, так только то, какие у него друзья таланты и молодцы, он не мог ничего другого сказать, даже про такого ядовитого человека, как Олег. Олегом Его звали. Друзья, вестимо, кликали Аликом, некоторые – Алом или Элом. Эл Кирбис – звучит ведь? В этот день, 19 апреля 1987 года, мы с Тишкой зашли в «Сайгон», и я присела на широкий внутренний подоконник, ноги не держали, так долго гуляли; Тишка стоял за столиком и что-то перетирал с бородатым замурзанным приятелем, не из «этих» его своих, а по делу, какие тогда могли быть дела – где когда концерт, кто что продаёт. Замурзанный был музыкант из рок-группы средней руки, не звёзда, но и не из тех, которым кричат из зала: «Вали со сцены! Пой дома!»
А Он подошёл с чашкой к нашему столику. На нём красовалась потёртая замшевая куртка цвета кофе с молоком. И шёлковый жёлтый шарфик, рваный – но чистый. Он любил мыться… Белая чашка-цилиндр без ручки и по краям как будто мышами обкусана-обгрызена. И вот когда я на него посмотрела, точно музыка зазвучала в душе, в голове, где она звучит, эта неслышимая внутренняя музыка, а он смотрел прямо на меня своими невыносимыми карими глазами и улыбался, и уголки губ загибались лукаво и весело. «Соблазн таится в уголках губ!» – говорил Тишка. Таится… Соблазн в случае Олега, Алика, Ала-Эла не таился, а довольно бесстыже резвился на фасаде. Он был сильно пьющий, но не алкоголик, потому что манила его и доля бабника – и он притормаживал положенный ему как поэту алкоголь.
Да, Он был поэт, сам по себе поэт, а ещё для одной рок-группы писал тексты, не настаивая на авторстве – «не жалко говна для хороших людей!». Волосы в ту пору он носил длинные, и курчавились они у него, мы же знаем, у кого вьются кудри. «Кудри вьются, кудри вьются, кудри вьются у блядей, отчего они не вьются у порядочных людей?» – он мне это и продекламировал в первый день знакомства, спросив: «А дальше знаете?» Я не знала, да что я вообще знала, восемнадцать лет только исполнилось, не поступила на филфак, детские сандалики, вельветовые брюки, свитер-самовяз, стрижка от Жени отросла, я была его кадр, естественно. «Потому что у блядей денег есть на бигудей, а порядочные люди денег тратят на блядей!» – «Хорошо. Правда? Нет, это не моё, Катенька. Прискорбно, но я так не умею!»
Ужасно ведь то, что ты говоришь с человеком так мирно, так доверчиво, а ведь он вполне может тебя взять и убить, а ты смотришь на него заранее, как на лучшайшего и прекраснейшего, кредит ему выдаёшь беспроцентный и платежей не требуешь вообще – такие мы были в нашем 1987 году. Когда нас всех, женских овец, связали и бросили мясникам на убой, конечно, мы были смелые и свободные, и при этом мы были безграмотные идиотки. Ладно, я была безграмотная идиотка. Я ничего толком не знала про постель. Не ожидала, что будет так больно в первый раз и так страшно. Неотвратимо. А уж когда он на третьем свидании сказал: «Тебе сегодня придётся в рот взять», я совсем опешила. Конечно, я знала про это, но никогда не думала, что придётся делать это самой. Сначала было противно и стыдно, он же ничего не объяснял, зачем это надо, просто констатировал факт, что сегодня придётся взять в рот. То, что было в постели, мы никогда не обсуждали за столом, я не представляла себе, какими словами говорить, а Эл не считал нужным. «Ты хочешь знать, что у нас такое с тобой, любовь или дружба? – спросил он однажды. – Отвечу тебе: не знаю!» То есть он так дружил, значит, подумала я не без печали, потому что дома у него вечно паслись «подруги», и они могли оказаться в том же положении, что и я, и тем же самым заниматься с Элом время от времени в постели. И им тоже приходилось, значит, брать в рот, а рты у некоторых были как мощные пасти, и куда было мне, с моими маленькими жалобными губёшками, с ними соревноваться? Любовь оказалась сопряжена с неизвестной наукой-практикой, ничего общего не имеющей с разными задушевными зигзагами. Скорее, что-то медицинское и спортивное проступало. В этой науке-практике были профессионалы, профессионалок я и отыскала, Тишка помог, и стала расспрашивать, бляди были говорливы, охотно делились опытом, но теоретическая подготовка в этих делах помогает слабо. Тренировка нужна, а откуда её взять? И здесь вышел анекдот – друг Тишка рвался предоставить мне искомый тренировочный предмет, аргументируя тем, что это будет дружеский массаж. Зато я смогу доставить блаженство своему Элу.
Моему Элу! Ясное дело, никогда он не был моим, никогда он не будет моим, да и что это может означать, в случае этих жутких омутов вместо глаз, и соблазна в уголках губ, и сотен разбитных девиц, без всяких материальных и духовных к нему претензий? Вот Вася – мой Вася, мой и больше ничей. Я только с ним поняла, какое это необходимое счастье для женщины – не какие-то «вообще мужчины», в расчёте на которых даются все эти кретинские советы («мужчинам нравится, когда…»), но только один, свой, личный мужчина, то есть муж. И как это замечательно придумано – вступать в брак девушкой, чтоб только ему, только для него, и тогда действительно ничего не стыдно и не страшно.
Но никакой сказки такой не получилось, ни у меня, ни у кого, я падшая, всё кончено. Я падшая, потому что меня уронили. Я не могу выяснить степень своей вины, я только прошу граждан судей учесть, что мне было восемнадцать лет и я была овца, начитанная овца, а про любовь знала из стихов и песен, что она есть обыкновенное чудо и таинственная сила, распоряжающаяся жизнью человека любого возраста, что она как нагрянет, так и всё, лапки складывай и подчиняйся. А про то, что придётся открывать рот, мне никто ничего не говорил.
Когда любишь, дни делятся на дни с ним и дни без него – и это разной протяжённости и разного окраса дни. Я всегда была начеку и отзывалась на зов мгновенно – позвонит в час ночи, мчусь в час ночи. Мы всё-таки довольно много времени проводили вместе – и на том рок-фестивале во Дворце молодёжи я держалась возле него, он не возражал. Его группа, которой он писал тексты, в первый день отстрелялась-пропелась и успеха не имела, там шла океанская волна, там обрушивался на нас Башлачёв, предъявлял «группу крови» Цой, а Костя Кинчев появился в чёрном плаще с алым подбоем и вымолвил залу: «Братья!» «Осчастливил принц, вышел весь такой в плаще и говорит – “братья!”» – нехорошо, недобро ухмыльнулся Эл, и я притушила свои восторги. Он был значительно старше этих мальчишек, Ему уже было тридцать шесть, и они пришли ликвидировать Его и всё Его поколение, цедившее годами дрянной, да хоть бы и отменный, кофе и писавшее стихи ни о чём друг для друга. У Его поколения всё уже было кончено, а у этих только начиналось. Любовь для них, падших, не значила ничего, а секс был кое-чем настоящим, чем можно гордиться и похваляться, вроде охотничьих или рыбацких трофеев. Поле самовольства. «Когда я брошу эту девочку, у неё будет синяк во всё сердце…» – как-то продекламировал Он и спросил меня, нравится ли мне, я кивнула и поинтересовалась, не Он ли сочинил (вдруг я – эта девочка?). «Нет, это Ширали». Но зачем Он мне это сказал? Я читала Его стихи, там ничего не было обо мне. Никогда ничего. Бесследно прошла… Да и леший с ними со всеми, поэтами и лжецами в шарфиках и без шарфиков, только как вспомню я эту девочку в сандаликах, у которой в результате и был синяк во всё сердце, реветь хочется.