– Вы расстроены, Катенька…
– Не то слово, Ирина Петровна. Этот плешивый старичок когда-то был главным человеком в моей жизни.
– О, понимаю.
– В его комнате на Садовой улице, на широкой постели, я потеряла невинность. На белье, на котором, я думаю, были десятки «следов интимной близости», как говорят в криминальных сериалах. Он, чёрт кудрявый, сам мылся, а белье постельное менять ленился. С грязи всё началось, и грязью всё и обернулось… вся жизнь моя косая, кривая, нелепая…
Я увидела детскую площадку, решительно направилась туда, оседлала железного конька-качалку, уткнулась в его ржавую голову и заревела. Никогда бы не подумала, что во мне таится столько слёз и они могут реально хлынуть, извергнуться, политься из нутра. Я рыдала в голос, и при всём отчаянии в то же время чётко видела себя со стороны и отмечала, что, слава Богу, людей нет, и стоит над моей душой одна перепуганная и опечаленная Ирина Петровна.
Рыдала я долго, издавая низкий коровий рёв, потом стала способна произносить отдельные слова.
– Сутками сидела… ждала… позвонит, позовёт… столько сил извела… времени… эти дни вернуть бы! потратить на себя! Хоть языки выучить… книги великие прочесть, я половину их не знаю… Джойса не читала!.. Я никогда в Гатчине не была!..
истратила столько жизни зазря… тупо сожгла в топке целые годы… сама виновата, сама виновата, мне восемнадцать было, дура, овца… а он теперь говорит, у меня книжка есть, а у тебя ничего нет, тебя вообще нет… так он прав, сука, прав!.. кто я, что я…
Ирина Петровна нежно гладила меня по голове, а от силы моего рёва у её ног слегка колыхалась в бутылях вода из святого источника.
– Пойдёмте, Катя, на скамеечку присядем, попьёте водички…
Я почти стихла, доковыляла до скамейки, попила из бутыли, облилась.
– Катя. Вам сколько лет?
– Полтинник зимой будет.
– Ой, молодуха совсем. Представляете, если вы ещё четверть века проживёте, а почему бы нет, это будет половина той жизни, что вы уже прожили, понимаете, огромное время.
Перспектива эта не показалась мне шибко радужной. Я глянула на свои руки и заметила, что обнимашки с коньком даром не прошли – ладони окрасились ржавчиной. Уж это всегда так, тесные контакты с миром никогда не бесследны.
– Это вы меня обрадовать хотите? Что мне ещё двадцать пять лет срок мотать?
– Но ведь это целиком ваше время…
– Моё время… Не знаю, было ли когда-нибудь оно моим. Вот этот… человек – он растоптал мою жизнь и не заметил. Вот у него всегда было Его время и Его желания. А теперь меня же и шпыняет – у меня этажерка снов, я есть, а тебя нет. Я кто? Я их публика! Даже не подтанцовка, не кордебалет, ох, извините, Ирина Петровна… Я публика! Книжки их читать. Песни их слушать, обмирая от счастья. Якобы выбирать их… Я сырьё, руда, глина, из меня добывают любовь, жрут её и на этом топливе живут своей жизнью в своём времени. И никто не заставлял, всё по доброй воле было. Ах – любовь была. Так ведь и она меня кинула, ах – любовь, нет её больше ни капли… Ничего не дрогнуло в душе, ничего!
Я почувствовала новый приступ рыданий, но Ирина Петровна вовремя подсунула мне воду. Не знаю, почему в кино всегда говорят – попейте воды, успокойтесь, и персонажи хлебают воду и успокаиваются, но что-то в этом ритуале есть, наверное, какие-то судороги в теле переформатируются на глотание, идёт отвлечение… Не может вода в самом деле успокаивать.
– Глупо всё, простите меня…
– Да что вы, Катенька, я столько повидала несчастных…
– Слёзы утираете… Ангел-утешитель.
– Я совсем не ангел. Или какой-нибудь завалящий, рядовой, без названия… Вот вы сказали – кордебалет… Знаете, а я гордилась тем, что я – Кировский балет, его необходимый атом. Быть частью чего-то великого, даже великой иллюзии, тоже радость…
Доброго человека Бог послал, ну спасибо. Теперь утихнуть, сосредоточиться и выстроить план окончания дня. Я исправно строю планы – а потом их сама и обрушиваю. Главное ведь, чтоб человек был чем-то занят.
– Ирина Петровна, я домой поеду, домой, домой, покажете, где станция?
– Может, останетесь? Завтра Сергей в город поедет, подвезёт…
– Нет. Видите, какая я… Никакая.
Ирина Петровна вздохнула деликатным хроническим вздохом заштатного ангела.
– Катя, помните, вы всегда можете сколько хотите жить у нас. Вы любите петь? Мы поём, у нас хор…
Хор трезвенников. Представила себе рельефно – и маленькая тоска кольнула, как комар куснул. Трезвые – и поют, зачем трезвому петь, спрашивается? Петь хором, пить воду, вышивать крестиком портрет дедушки Чарикова… мне кажется, я уже ела один раз этот винегрет.
Не смогу я петь хором…
– Прощайте, дорогая вы моя Ирина Петровна, я уж пойду, побреду…
19:50. Электричка
Стемнело, но нам с людьми, укрывшимися в электричке, было не страшно и не грустно, мы завершали наше воскресенье мирным путём домой; электричка наша не сияла ослепительной чистотой, нет, она ею не сияла, но была в меру потёртой и в меру грязненькой.
И мы были ей под стать. Всех жителей вагона жизнь покусала, помяла в лапах, но отпустила…
Надо будет сказать Васе, чтобы он чаще брился, а то у него небритого вид жалкий и неопрятный, как у того дядьки. Я смотрела на собственное отражение в стекле окна и, как всегда в таком случае, чувствовала себя персонажем фильма. Если бы ещё вошёл музыкант и заиграл – полное тождество. А что, пожалуй, день у чариковцев и заветную встречу с Ним у источника можно представить сценами из кино, только начать с чего? С 1987 года? Это ж сколько бутафории и костюмов придётся изготавливать для реконструкции. Дороговато выйдет… Остались разве кассы тех автобусов и трамваев, в которые мы опускали нашу заветную советскую медь? А «Сайгон» как восстановишь, а пирожковую на Литейном, а кондитерскую на Пестеля? Там резные дубовые панели были, потом исчезли, ободрали город знатно, причём начали рьяно именно в восьмидесятых, при первых звуках свободы. Мародёры всегда чуют перспективу. У катастрофы есть упреждающий запах…
Да, мы тогда с Кибрисом любили ходить по домам, поставленным на капитальный ремонт, когда жильцы уже съехали, а рабочие ещё не пришли. В квартирах валялись мелкие прекрасные предметы, уютный изящный хлам – рамки картин, подносики, подсвечники, настольные лампы и даже люстры. Мы не участвовали в грабеже – собирали брошенное, топтались на обочине, как настоящие прирождённые маргиналы. А тот, кто ободрал дубовые панели из кондитерской – он свёз их, наверное, себе на дачу, установил и зажил лорд лордом. Внукам оставит – или уже оставил. «Дед умел жить!» – говорит мамаша. Ведь и в блокаду сновали тучи умеющих жить, скупали драгоценности, создавали свои личные коллекции живописи, это великое племя – умеющих жить.
А мы не умеем жить. Впрочем, умирать мы тоже не умеем. Постоянно встречаю посты знакомых, полузнакомых, едва знакомых с молением о помощи с похоронами близких – человек умер и не имел никаких накоплений, и родственники его затрудняются оплатить гроб, как это странно, я помню, у поколения моих родителей, а уж тем более у дедов-бабушек, всегда были отложены деньги именно на похороны. Такое впечатление, что никто не собирается умирать, не предполагает подобного исхода… В голове по обыкновению кипел бульон из огрызков мыслей и воспоминаний, и поверх плавало отчего-то «Осеннее солнце»…
«Из вереницы траурных дней этот день, только этот день плачет…»
Облилась я водой серапионовой, могла простудиться, я легко простуживаюсь.
И зачем я убежала от Кибриса? Поболтали бы, прошлое вспомнили, знакомых помянули, ведь общение с ним наконец-то ничем не чревато и безопасно для меня. Текст его поведения, который когда-то был предметом жадных и мучительных толкований, теперь прост и ясен. Он был неподдельно приветлив, он был рад встретить свою девчонку из восьмидесятых, девчонку, которая любила его и помнит молодым. Зачем я волоком тащу сквозь годы свои жалкие скорби? Стереть, как тряпкой стираешь мызги на столе.
Надо всё-таки уговорить Юру не курить, он так тревожно кашляет.
Смешно, что в числе своих упущений по причине любви я упомянула Джойса. Это не совсем верно, я пыталась его читать. Я Музиля не читала, этого самого «Человека без свойств»… русскому трудно понять, что это такое – человек без свойств. У нас не бывает…
Я смотрела на своё обыкновенное, грубоватое лицо в окне и проникалась – нет, не идеей, а чувством трезвости. Её мироощущением, её атмосферой. Это… что это? ясность, чистота, покой, расчёт. Это я. Это моё тело. Это моё время. Это моя жизнь.
Всем надо распорядиться. Для того чтобы всем распорядиться, следует всё о себе узнать. Начать с самого простого: состояние здоровья. Человек, выкушивающий бутылку водки за вечер, здоров быть не может, в то же время являясь, конечно, богатырём. Завтра же пойду сдаваться врачам, есть же у меня полис… кажется. Вроде бы есть. Дома аппарат для измерения давления где-то валялся. Это скучно, это не поэтично, это не спасёт мир, но человеку следует знать свои ресурсы. Что-то вышло из меня с потоками слёз, излитыми на ржавого конька! Я меняюсь… сижу в электричке и меняюсь. Превращаюсь я!
Вася, Юра, я теперь буду полезна вам… Я знаю, вы любите меня, но я хочу, чтобы вы меня уважали, да, уважали…
Я же могу пойти учиться. Даже в консерваторию, есть консерватория для взрослых у нас в городе, и плату там берут небольшую. Куда хочешь иди – на вокал, на инструменты. Но это потом, сейчас главное – распорядок дня… когда в последний раз у меня был распорядок дня?
Вообще – был когда-нибудь?
Какая моя странная, нелепая жизнь… встану сейчас и крикну: люди! У вас есть распорядок дня?
И тут в вагон зашёл скрипач и стал играть Вивальди.
ВибратоРассказ
Когда мама говорила о Римме, её взгляд начинал раскаляться, как спираль старинного электрического обогревателя. Жар маминой души изливался на образ Риммы бурно и свободно, ибо та стала для мамы символом таланта, погубленного роком женской доли. Любимым двойником, потому как мама тоже ощущала в себе заживо похороненный талант – драматической актрисы.