Тётя Римма? «Мама умерла». Лёгкая тень пробежала по гладкому загорелому лицу. Двое детей, дом в Репино. Пробился.
Мы присели выпить кофе, и Федя неожиданно заявил: «А ведь я был в тебя влюблён!» – «Да ладно». – «Честно-честно!» – «Что не сказал? – «Стеснялся. Я толстый был, маленький… Помнишь, когда вы уезжали, я нарисовал твой портрет?» – «Слушай, помню! Только было непохоже». – «Всё было похоже! Это вы с мамой твоей воображали из себя, знатоки всех искусств…» – «Мама уже ничего не воображает. Из дома не выходит». – «Вы вместе живёте?» – «Вместе. Там же, на Ветеранов. Я здесь случайно, в кассу филармонии заехала – билет на Курлыгина выкупала». – «Курлыгина?» – «Да, баритон Курлыгин, ты разве не слышал?» – «Ну, слышал…»
И я с изумлением увидела стародавнюю судорогу ненависти на благополучном Федином лице.
«Слушай, Оль, скажи откровенно, зачем тебе все эти Курлыгины-Мурлыгины, вся эта шайка-лейка, которая вас дурит по всему миру причём? Вот ты пошла и денежки свои трудовые отдала за билет, чтобы приобщиться, значит, к святому искусству, а он выйдет на сцену, сытый, бесстыжий, и пойдёт разводить перед дурочками своё вибрато…»
«Что?»
«Вибрато. Всё это оперно-классическое пение – это же одна наёбка. Ты разве не слышишь? Ах да, у тебя же слуха нет. Но ведь что-то ты улавливаешь? Понимаешь, как они дрожат-вибрируют этим своим якобы голосом, ну вот как краску по стене размазывают? Они же в ноты не попадают! У них вибрато! В их деле главное – делать вид. Выйти на сцену эдаким крейсером, поставить себя, голову откинуть – и пошёл завывать! Сидишь на втором ряду – ни одного слова не разобрать. Сплошное вибрато…»
«Я не думаю об этом… я просто слушаю. Мне нравится».
«Да что тебе нравится? Ты же в музыке безграмотная. Вас таких миллионы, целое пастбище. Тебе нравится заявиться в красивый зал, сесть в кресло, обитое бархатом, и кругом нарядные люди, и люстра в тысячи свечей медленно гаснет, и выходит Он или Она, и ты переносишься в другой мир… Потом, музыка-то всё-таки звучит – оркестр или фортепиано, у них нет вибрато, там всё более-менее честно. А певцы… Ну, может, есть в мире несколько человек, которые реально умеют петь. Остальное – фальшак, фасад, раздувание щёк и наёбка дурочек. И с ними всё понятно – они деньги делают, а вы – что делаете вы? Зачем вы питаете эту свору своими копеечками?»
«Ты… так ненавидел свою маму?»
«Да не ненавидел я маму! Я её жалел! Она тащилась от этого фальшака, она тоже хотела в мафию раздувания щёк под девизом “ах, классика”. Ну ладно. Вас не исправишь. Каждому своё… Знаешь, где этот девиз был написан?»
«На воротах Освенцима».
«Именно там. Где пара мужиков с собаками гнали толпу, тысячи голов, и никто не догадался броситься на этих мужиков и разорвать их голыми руками. Масса – страшная сила, когда ж она это поймёт? Ведь догадывается уже… Хорошо, Олька, топай на своего Курлыгина».
Погубил мою жизнь и ушёл. Потому что я впустила в голову ужасную мысль про «вибрато».
Погас волшебный фонарь. Я пришла на Курлыгина (прекрасное место в 18 ряду) – а голос обожаемого баритона перестал поступать прямо в душу. Везде мне чудилось проклятое обманное вибрато. Проникновенно-серьёзное лицо певца показалось глупым и надутым, а внимающие кругом слушатели – фальшивыми актёришками… Почему-то вспомнилось мне моё застиранное скудное исподнее, всё не могла собраться купить что поприличнее, и даже на Курлыгина пришлось нацепить дешёвые чёрные трусишки с дыркой на боковом шве. А чего там, мне же не раздеваться. Да я теперь раздеваюсь где, разве у врача, и то – от шеи до пояса.
Дорогие вещи – ведь вожделеть к ним это порок, грех и пропасть; прожила я без них всю жизнь, и зачем мне золото, если у меня есть Эрмитаж? А бельишко это вообще бабская чушь. Тем более книги как подорожали, и что – вместо книг трусы теперь покупать? Но жертва священна, когда она оправдана, а что если мой храм культуры – надувательская декорация, сплошное «вибрато»? Как теперь жить?
Выбрала время, погуляла по Обводному каналу, тётю Римму вспомнила, которая никуда не пробилась, да никто никуда не пробился, потому что некуда нам пробиваться, по совести говоря; пошёл снежок, такой родной, такой на детский похожий, съела три пышки, посмотрела на бодрых толстых тёток в пышечной, перестала жалеть потраченные на Курлыгина деньги, вспомнила, что дома ждёт непрочитанный роман Дины Рубиной…
Мироздание, покачнувшись, встало на своё место.
Ферштейн?Рассказ в лицах
Казённая комната. В ней сидят двое: мужчина и женщина. Мужчина казённого вида, средних лет, женщина обывательского вида, непонятных лет. Мужчина за столом, женщина на стуле напротив. На окне в объёмном горшке чахнет хлорофитум.
Мужчина (пишет):
– Так. Так. Анна Львовна Ферштейн, … года рождения… проживает… еврейка…
– Что так вдруг сразу еврейка? Интересное дело.
– То есть вы не еврейка? Анна Львовна Ферштейн…
– И что? Мало ли. Сами должны знать, что всякое бывает. Человек опытный…
– Вашего отца звали Лев Ферштейн?
– Как сказать. Кто-то водил меня в зоопарк, я фамилии не спрашивала.
– В свидетельстве о рождении что написано?
– Я свидетельство о рождении давно не открывала и не читала. Хватит с меня квитанций на оплату. Вот их я читаю, и глаза на лоб. В прошлом месяце квартплату начислили пять тысяч триста пятьдесят два рубля, а в этом – пять тысяч пятьсот восемьдесят пять! Что я такого сделала на двести тридцать три рубля, мне кто-нибудь подсказал бы, а я послушала. Без интереса.
– Если вашего отца звали Лев Ферштейн, вы, вероятно, еврейка.
– А маму звали Ольга Иванова. У евреев национальность по матери.
– Хорошо, пишем: русская.
– Так у русских национальность по отцу!
– Что писать?
– Вы определитесь, на какой вы платформе. От чьего лица выступаете. Если от лица евреев, то я русская. Если от русских, я еврейка. Возьмите ответственность, вы же государственный человек.
– Как я могу взять ответственность человеку национальность давать?
– А кто тогда?
– Пишу: Анна Львовна Ферштейн, русская.
– Ничего, смешно.
– У меня графа: национальная принадлежность.
– Мы в роддомах лежим калачиками, все красные и косоглазые, как тебе китайцы, орём и сиську требуем. Где там национальность тогда, вот вопрос.
– Анна Львовна Ферштейн, еврейка.
– А вот тоже не сказать, чтоб звучало.
– Почему? Нормально звучит.
– Так если б знать, что у государства в голове. Если за еврейку паёк дают, ладно. А если наоборот? Вы знаете, что на уме у государства? Давайте под честное слово: вы знаете?
– У нас с вами совершенно не об этом вопрос.
– Ха, не об этом. Давайте говорите, а я послушаю. Без интереса.
– Анна Львовна Ферштейн, … года рождения, в графе «национальность» ставлю прочерк.
– Вот даже и хорошо: прочерк. Помните, в старом фильме говорят – вся наша жизнь прочерк, тире между двумя датами.
– Не помню.
– Да уж я понимаю, куда вам помнить.
– Анна Львовна Ферштейн, давайте уточним и дату рождения, пожалуйста.
Анна Львовна смеётся с поразительной искренностью.
– Как я вам уточню дату рождения? Вот документы, читайте. А там – кто знает. Нам говорят – мы верим. Документы, знаете ли, из бумаги сделаны, и пишут их люди, а что такое люди, не мне вам говорить.
Мужчина не стал возражать. Даже искра симпатии к собеседнице промелькнула в его стеклянных глазах.
– Хорошо, я напишу по документам. Всё равно других источников нет.
– Источников нет. Иссякли. Мама умерла, папаша, я так мечтаю, тоже. А то заявится с меня требовать по суду на содержание, были случаи. С ужасом жду и надеюсь на лучшее.
– Значит, вам … лет.
– Скажу прямо, не чувствую я себя на свой возраст. Абсолютно. Поэтому, знаете, вы правы в своих обоснованных сомнениях насчёт моей даты рождения. Я чувствую, вкралась ошибка. Вы видите мой цвет лица? Это бывает такой цвет лица в эти годы? Это бывает у абрикосов на закате дня… в Италии. И возьмём морщины. Их три! Правильно? Ну и где в эти годы, что написаны в документах, могут быть три морщины? У младенцев в колясках больше морщин. А мироощущение? Я встаю утром и кричу: «Здравствуй, мир!» – если не отключили горячую воду, но если отключили горячую воду, я тоже кричу. Я кричу: «Жизнь! Я готова к борьбе!» Так сколько мне лет? Уверяю вас: вкралась ошибка.
– Пишу: Анна Львовна Ферштейн, неопределённых лет.
– Приятно звучит. Поэтически.
– Но гражданство – России? Так? Не понимаю, что вы молчите. Анна Львовна!
– А что вы хотите, чтобы я сказала?
– Чтобы вы подтвердили, что вы гражданка России.
– Знаю я вас. Вам только что-нибудь подтверди, ха. Мне в девять лет красный галстук повязали, и я обещала бороться за дело коммунистической партии, как завещал великий Ленин. Потом выяснилось, что Ленин – упырь, а партия – шайка бандитов. А теперь опять кое-что выясняется: Ленин, значит, упырь, но великий и гениальный, а партия – шайка бандитов, но построила вместе с народом чудесное социальное общество. Так я чудесное общество строила или у бандитов на стрёме стояла? Мне красный галстук сжечь или достать из шкафа и повесить на видное место? Подтверди ему. Ничего не знаю!! Вообще ничего.
– Лицо без гражданства. Так запишем?
– Как ты меня замучил, боже ж мой.
– Я замучил?
– А кто? Пиши что хочешь.
– Анна Львовна Ферштейн… Получается, вы лицо без гражданства, неизвестной национальности, неопределённого возраста… пол – женский…
– Стоп-стоп-стоп!
– Что значит: стоп-стоп-стоп?
– Пол женский… С одной стороны да, а с другой?
– С какой такой другой стороны?
– У каждого явления есть другая сторона!
– Какая тут-то может быть другая сторона?
– О, как вы отстали от жизни!
– То есть вы – трансгендер, Анна Львовна?
– В некотором смысле. Красный молоток. Сейчас объясню. Я прошла один тест. Надо было сразу, быстро, не раздумывая, назвать первое, что пришло в голову – сначала цвет, потом инструмент. Затем в пояснении было написано следующее: если вы сказали – красный и молоток, вы мужчина, если – зелёный и ножницы, вы женщина, а если что-то другое, вы – оригинал и вас 4 % на Земле…