– Ну и?
– Я ответила – красный молоток…
Мужчина молчал, глядя на собеседницу.
– Я – мужчина! Очевидно, что у меня мужской ум. Я всегда это подозревала! Мне и люди говорили: мужской у вас ум, Анна Львовна. Что ж, ничего страшного. Хоть какой-то ум, и то хорошо. Чаще всего никакого нет, правильно?
– Но биологически вы женщина?
– Тоже, знаете, возможна дискуссия… Ну да, писаю сидя. А так… Одно название. Вы бы прочерк поставили, ближе к истине бы получилось.
– Анна Львовна Ферштейн, лицо без гражданства, неизвестного возраста, неопределённых лет, пол не установлен, проживаете… город… проспект… дом… квартира…
– Квартира! Одно название, что квартира.
– Но вы там живёте?
– Вопрос. Живу ли я. Это разве жизнь! Тут одни вопросы, начиная с города.
– Что не так с городом-то?
– Потому что я родилась в другом городе.
– Ну так что. Проживаете в этом?
– Проживаю. Заметьте, с самого рождения. Никуда не переезжала.
– А… вот вы о чём. Так это мы все…
– Мы все, а почему я одна отдуваюсь за всех? Сижу и отвечаю на вопросы, а на них ответить невозможно.
– Почему – ответить невозможно?
– Потому что вы спрашиваете, женщина ли я, русская ли я или еврейка, где я живу… и при этом знаете ли вы, что такое быть женщиной, что такое быть русской или быть еврейкой и что такое это ваше «жить»? Вы мне выдайте на руки заверенный и утверждённый справочник, где будут определения всего, я загляну туда и отвечу, есть ли соответствия. Ферштейн?
– Это фамилия ваша – Ферштейн – или вы по-немецки меня спросили, понимаю ли я?
– Вот видите, как всё таинственно.
– Анна Львовна, я работаю по заявлению…
– Вы работаете по заявлению, а между тем ничего не ясно с Иваном Грозным. Как вы можете работать по заявлению и какие могут быть заявления, пока мы ничего не поняли с Иваном Грозным?
– При чём тут Иван Грозный?
– Иван Васильевич Грозный, великий самодержец, собиратель русских земель, гениальный царь – правитель Руси. И музыку писал.
– Так.
– Тиран, душегуб, мучитель, убивец. Залил землю кровью невинных.
– Так.
– Так, так. Иван Грозный – душегуб или великий самодержец?
– И то, и то…
– То есть великим самодержцем может быть душегуб и убивец?
– Может. Наверное…
– И после этого он спрашивает меня всякие глупости! Если великий царь может быть душегубом, я не могу разве быть и женщиной и мужчиной, русской и еврейкой, проживать в городе и не проживать в городе, и чему тут поможет мой возраст? В чём мы вообще можем быть уверены при таких обстоятельствах?
Мужчина задумался, а думать ему было вредно.
– Вы, Анна Львовна, говорите по-философски, а у нас с вами вопрос чисто бюрократический. Мы не истину с вами ищем, Анна Львовна, а составляем документ…
– Анна Львовна! Вот всегда я вздрагивала от этого «Анна Львовна».
– То есть вы вдобавок и не Анна Львовна…
– Я Анна Львовна. По документам. А по существу – Анна ли я Львовна? Ну какая из меня Анна? Ну где вы видите Львовну? Такие разве бывают Львовны. Тем более – Анны.
– Львовны всякие бывают…
– Вот со всякими и разговаривайте. А вы разговариваете со мной.
– Так. Какое обращение вас устроит?
– Меня устроит обращение «дорогая…»
– Дорогая, вы прописаны по адресу…
– Прописка! Прописку обещали отменить ещё тридцать лет назад. Не соответствует потому что правам человека. Попирает! Не должно быть никакой прописки, живи где хочешь. Что в результате? В результате я паспорт обязана предъявлять чуть не в общественном туалете. Потерял паспорт – всё, иди вешайся. Нет прописки – ступай в изолятор.
– Но у вас, дорогая, всё в порядке – и паспорт, и прописка.
– С волками жить, знаете ли. Я и за коммуналку плачу до десятого числа следующего месяца. Смешно сказать, голосовать хожу с моих восемнадцати лет и ещё ни разу не пропустила. При Советах я, под изумлёнными взорами избирательной комиссии, скрывалась в кабинке для тайного голосования, перечёркивала всех кандидатов и писала крупно: Василий Иванович Чапаев.
– А потом?
– Что – потом?
– А как вы голосовали потом?
– Своеобразно. Больше ничего не скажу.
– Да я так, мне просто интересно стало.
– А мне вот как раз давно уже стало неинтересно.
Мужчина кивнул понимающе и принялся читать бумаги на своём столе. Анна Львовна была не из тех людей, что в состоянии сидеть на попе ровно.
– Ну что вы там всё читаете? Подумаешь, прям «Война и мир».
– Дорогая, я не хочу делать ошибок.
– Люди созданы, чтобы делать ошибки. Какой гордый выискался, без ошибок хочет прожить.
– Имеется заявление, обязан реагировать.
– Заявление! Стоял бы на свете 37-й год, вам этих заявлений на меня было бы в шкаф не упихать.
– А у меня пока только одно заявление. Видите, как времена изменились.
– Дак что им ещё делать, кроме как меняться, они больше ничего не умеют. Меняться и проходить. Или вы в том смысле, что нам с вами повезло?
– Анна Ль… Дорогая! Но ведь это – ВАШЕ заявление!
Женщина опешила. В комнате сделалось одновременно тихо и грозно.
– Какое такое… какое такое моё заявление?
– Пожалуйста, вот оно, смотрите.
– А-а-а… Я его писала два года назад!
– Так оно шло по инстанциям и дошло до меня.
– И вы, значит, пытаете меня про пол, возраст, национальность и прописку – и это по моему заявлению?
– Я обязан всё уточнить.
– Уточнили?
– Будем так считать, что уточнили.
– А заявление?
– А заявление дальше пойдёт по инстанциям. Я кладу резолюцию: «Рассмотреть».
– Рассмотреть… Это ведь два года назад было… То есть уже рассосалось всё само собой… В смысле – проблема не актуальна.
Мужчина приободрился – теперь он был в своей стихии.
– Проблема не актуальна! Откуда вы знаете? Откуда я знаю? Имеется заявление, обязаны реагировать. Таков порядок.
– Порядок… сидят за столами… бюрократы…
– Да, бюрократы! Да, за столами сидим! А если бы мы не сидели, что бы с вами было, господа-товарищи, обыватели-граждане? Вы бы вмиг друг другу глотки перегрызли. Да вы бы в первых рядах, дорогая Анна Львовна Ферштейн, в расход пошли. А пока мы сидим – танцуйте тут себе на здоровье. Потому что нам всё равно, как вы там себя ощущаете и что воображаете про себя. Вот – заявление! Вещь! Документ! Будем реагировать.
– А я не могу написать отказ от заявления?
– Невозможно.
– Разве никак нельзя написать заявление, что предыдущее заявление недействительно?
– Заявление существует! Внесено в реестр. Вот номер. По заявлению проводится проверка… то есть будет проводиться проверка. Я же написал: рассмотреть.
– А зачем всё это? Если не актуально…
– Откуда я знаю? С ваших слов? Ваших слов, дорогая, недостаточно. Мало ли что вам показалось. Вы вон утверждаете, что вы красный молоток, так что теперь. Есть реальность! Есть порядок! Придёт комиссия, проверит факты. Составит отчёт. По результатам проверки вам будет направлена резолюция. Ну что, теперь ферштейн, Анна Львовна?
– Ферштейн…
Бабаза руTable-talk, или Застольные разговоры
Повстречались однажды
Впервые я увидала её в кафе «Огонёк». Там всего девять деревянных столиков, стоящих в три ряда.
Я сидела в уголке и доедала салат «Витаминный». Он так и назывался в меню, из чего был довольно ясен средний возраст администрации кафе. Он составлял примерно сорок лет, и уводили его вдаль от советской власти две малолетние и малорослые официантки. Все остальные крепко помнили, что мелко нарезанная капуста с морковкой, облитая подсолнечным маслом и сбрызнутая уксусом, – это салат «Витаминный». Не «Молодость», не «Свежесть», не «Овощной каприз» и не «Сон в Пекине». Это, гады, салат «Витаминный», и он пребудет им во веки веков.
Справа от меня через ряд, тоже в углу, сидел мужичонка с графином прозрачной субстанции и тремя солёными огурцами на блюдце.
Два часа дня, а он уже. Подумала я беззлобно – мне ему капельницу не ставить, – и куда в них лезет. Пришла коварная, ласковая мысль, не жахнуть ли и мне по примеру. Одной жахнуть? Ой, я вас умоляю.
И тут в «Огоньке» появилась та, которую впоследствии я иногда обзывала бабазой ру. Среднего роста, широкая в кости, полная здоровой полнотой молодой пенсионерки, в ярко-красном костюме и белой блузке с воротом-шарфиком. Походка, которую описал ещё Шекспир в одном сонете – «не знаю я, как шествуют богини, но милая ступает по земле». Села в моём ряду, но через столик, и распорядилась быстро и грамотно. Борщ, пельмени, чёрный хлеб, двести «Столичной», вода без газа. А, да, салат «Витаминный».
Волосы русые коротко стриженные, глаза голубые, словно со слезой и чуть навыкате. Взгляд смелый, даже нахальный. Тут можно было бы написать, будь я лгуньей, что я сразу почувствовала родственную душу. И ладно бы, что мой заказ был точь-в-точь её заказ, кроме «Столичной», насчёт которой я впала в рефлексию. Но я тоже молодая пенсионерка среднего роста, широкая в кости и коротко стриженная. И костюм на мне похожий – только синий. И блузка с воротом-шарфиком, но серенькая. Я в школу ходила насчёт… потом расскажу. Мимикрировала под стиль «завуч».
Но я лгать не стану про душу родственную. Вместо сестринской симпатии я ощущала досаду. Она теперь кусает меня за сердце всякий раз, когда я смотрю в зеркало.
Мужичонка с огурцами не шелохнулся. А куда ему было смотреть? Тумба раз, тумба два. Мы такие окружаем его стеной.
Посетительницу в красном костюме отличал от меня разве бодрый задор, с которым она сама себе налила рюмку, и откровенный аппетит, с которым она принялась за борщ. Великое правило жизни, которое мне никак не удавалось соблюдать, – «то же самое, но с удовольствием!» – эта женщина исполняла без натуги.
Прикончив борщ, красная взглянула мне прямо в зрачки и ухмыльнулась. Сердечным жестом поманила к себе за стол, щёлкнув при этом пальцем по графинчику. Мне бы возмутиться, а я рассмеялась. Взяла и пересела!