Грустить не надо
– Вы страдаете, глядя на наш список? – заботливо спросила она. – Вы хотели бы стать могильщиком или президентом России?
– Борони Бог, как говорят тунгусы. Хотя тут есть над чем подумать: отчего, скажем, акробаты и воздушные гимнасты бывают обоих полов, а жонглёры – только мужчины? Везде нужна ловкость, координация…
– Может быть, грудь мешает?
– Да ладно… акробаткам не мешает, жонглёрам мешает? И затянуть её можно, цирковую-то грудь.
– Что-то с традициями. Традиция не велит.
– Но почему, я не понимаю… Положим, есть занятия, предполагающие изрядную физическую силу (грузчики, силачи в цирке) и в принципе никто не запрещает женщинам рискнуть, но как-то желающих не находится. Некоторые профессии нуждаются в определенной душевной выносливости, даже бесчувственности (могильщики, санитары морга), тут на женщин надежда плохая. Разное отношение к сексу привело к разделению полов и в сфере интимных услуг: невозможно представить себе женщину, становящуюся режиссером порнографии. Возможно, им нельзя смотреть в реале на это со стороны… Есть и традиции, ещё властные, – к примеру, нечего женщинам делать на пожаре и в других слишком опасных стихиях.
Но многие сферы неженских занятий меня изумляют. Почему в филармонии спокойно выходит тётенька в бархате и провозглашает: «Сегодня в нашей программе…» – а в цирке то же самое делающий шпрехшталмейстер обязательно и непременно мужчина? Какой рок преградил женщинам путь к нажористой должности чистильщика обуви? Почему дамы чураются электричества в принципе, как чёрта? Что такого уж катастрофически неженского в реставрации мебели?
– Не понимаете, а одобряете отшельника Виноградного пика, который и постановил себе законом – «не понимать». Вы хотите понять! И все хотят. Так что насчёт загробной жизни, если совсем честно?
– Если честно. Да, хотелось бы встретить родных и друзей. Но есть законы забвения, и что тут поделаешь. Любимый образ словно относит куда-то на тёмных волнах… Болит год, два, три… Видишь ушедшего ясно-ясно, а потом всё тускнеет, уплывает, подёргивается тиной. Через пять-семь лет боль дёргает лишь изредка. Через десять – она становится далёкой и даже приятной мелодией… ты меняешься, но и они там меняются. Я встречу, если встречу, вовсе не свою бабушку Веру Антоновну, которая заплетала мне косички, варила кашку и попивала портвейн тайком! Та была в морщинках, худенькая, ругательница и свирепый борец с любыми соседями. Прошло тридцать лет с её смерти – что, бабка Вера так и осталась в морщинках и ругается на том свете матом? Кого я встречу-то? Это моя бабка разве будет? Это будет какая-то там в жопу душа, прошедшая какие-то там очистки и перегонки.
– Так, так… дальше…
– Что дальше, ничего дальше. У меня был друг-одноклассник Славка, мы с ним полжизни прошли бок о бок, в юности даже… ну, маленький роман случился. Мы обожали нашего учителя по литературе. Моя первая любовь настоящая была… Юрий Григорьевич. Он умер давно, пятнадцать лет прошло. У меня сохранился его портрет, я к нему часто обращалась мысленно, и он мне вроде бы отвечал… я будто слышала голос. Так вот, Славку убили два года назад, твари из мрака вышли и убили, ночью, во дворе, шёл домой. А Юрий Григорьевич при своей жизни Славку любил и много ему помогал. И что, он совсем не мог ничего поделать из своего того света? Не мог Славку спасти? Были более интересные занятия? Да они там напрочь забывают нас, как эмигранты – свою бывшую родину. Я портрет Юрия Григорьевича в дальний ящик письменного стола положила и больше не смотрю и не спрашиваю ни о чём.
– Обиделись?
– Не обиделась, а так. Раз вам начхать, то и мне начхать.
Ну выпила, раскраснелась, стала выражаться. А Наташе хоть бы что – улыбается и головой качает. В ушах золотые серёжки с висячим янтарём попрыгивают.
Конец молчанию ягнят
– Хороши серьги, да? Это от мамы-покойницы… Тут зимой один урод прижал меня в подъезде и говорит: «Сымай сама, или ушки рвать буду?»
– А вы что?
– А я сторонник того, чтобы навеки закончить эру молчания ягнят. Надо сопротивляться, бить, орать, всегда что-то есть под рукой или даже на руке. У меня ногти длинные, к примеру, и острые. Я ему со всей дури пальцем в глаз. Пальцем в глаз отлично получается, неожиданно. Следующее действие, когда он завоет и схватится за лицо, – ногой в пах. Здорово, если каблуки… Но со всей силы.
– Жертву обычно парализует страх.
– Совершенно ни к чему. Я вам не жертва! Какой страх? Кого бояться? Что, по-настоящему сильный человек пойдёт одиноко бредущую бабу грабить, серёжки-колечки с неё снимать? Ясно, что не пойдёт, а нападают на женщин трусливые дегенераты, спившиеся-сколовшиеся. У них силы нет. Пальцем можно их сделать. И обязательно надо делать. Пусть по всей русской земле слух пройдёт, что молчание русских ягнят закончилось и бабы ополоумели и стали влёгкую мочить грабителей и насильников.
– А нравственные преимущества?
– Чьи?
– Наши, то есть женские.
– В чём бы они заключались?
– Мы жертвы. Не палачи.
– Вы в это верите?
– Это же статистика.
– Вы предлагаете гибнуть, чтобы статистику не испортить?
– Чтобы не превратиться… в такое же.
– Но мы превратимся.
– Я – нет.
– Вы – нет. И я – нет. Но так будет.
– Не в России!
– Даже в России. Но, конечно, с нашим чудесным замедлением…
– Чудесным?
Россия как наслаждение
– Патриотизм – не русское слово, – сказала мне она. – И я им вообще не пользуюсь, но вовсе не потому, что принципиально нерусскими словами не пользуюсь, это была бы шиза высшего загиба, мне недоступная. Я не пользуюсь не русским словом именно для определения своих чувствований к России. Тут потребно какое-то иное слово. Мощное и свежее, хотя где его возьмёшь… Понимаете, в России есть действительность, и я ею наслаждаюсь.
– Что такое действительность?
– Не знаю. Может быть, действительность – это я. Я здесь, и я действительность. А Гдетотам я исчезну или превращусь. Как писала Ахматова другу-эмигранту: «Прав, что не взял меня с собой и не назвал своей подругой, я стала песней и судьбой, ночной бессонницей и вьюгой. Меня бы не узнали вы на пригодном полустанке в той молодящейся, увы, и деловитой парижанке». Тут ведь есть роковой вопрос: да, жизнь надо улучшать, но надо ли улучшать жизнь?
– Как это?
– А так это. Жизнь надо улучшать, но в той же мере, в какой следует улучшать условия жизни заключённых, то есть в меру, поскольку основное условие тюрьмы – лишение свободы – изменено быть не может. Построение идеального справедливого общества невозможно глубинной невозможностью, нам никогда не дадут его построить. Подпольный человек Достоевского об этом писал, предупреждая человечество: требуется, чтобы дитя (человечество) всё время было занято и не предавалось пагубной праздности. Однако всё, что дитя построит, никогда не будет доведено до конца. Его удел – строить, но не построить. Иначе сам принцип земной жизни как исправительно-трудового заведения будет пагубно нарушен. Так разве именно Россия не представляет собой заповедник исторической динамики, красочную иллюстрацию на тему «Строить вам не перестроить»? Её выставляют какой-то неправильной страной, а она – самая правильная страна в мире.
– Это если верить в будущую жизнь после смерти. Тогда, конечно, многое можно претерпеть.
– Да ведь это всё равно, верить или не верить. В любом случае ни одна земная система не будет окончательно достроена. Нас будут неутомимо водить за нос. Расщепляли материю, дорасщеплялись до бозона, а у того нет вообще материальной составляющей! А свет, который одновременно и частица, и волна? Постигаете?
– Не постигаю. Но вообще-то не отказалась бы стать волной…
– Мы и есть волна. Представьте себе жизнь человека, от рождения до смерти, в полной версии «младенец – старик». Что это за сучья траектория, в которой между образом начала и образом конца нет никакой связи? А ведь мы якобы состоим из материи, из частиц этих самых…
– Так можно упереться в идею, что, дескать, всё – иллюзия, и нечего ножками дрыгать. Это тупик.
– Как раз в России никакого тупика нет, потому что в ней есть действительность, которая всегда готова, как серенький волчок, взять вас за бочок. «И утащит во лесок, под ракитовый кусток…»
– Утащит. И это хорошо?
– Это не хорошо, это чудесно.
Смеркалось
Между тем вечерело. В город, нехотя шаркая резиновыми сапогами и поёживаясь от колкого ветра, ещё на прошлой неделе притащилась подзабытая за год весна. А, это ты… или ещё не ты? – всматривались в гостью недоверчивые горожане. Как настоящие петербуржцы, они тайно мечтали о счастье, но не хотели оказаться дурачками. Ведь ужасный христианский грех обмана доверия ей, язычнице-весне был нипочём. Корить ли её календарём, возмущённо указывая на слово «март», когда она филонила, бывало, и в апреле? Но юноши уже сердито скидывали шапки и распахивали куртки – вот он я! Жизнь, ты всё равно будешь моей!
В нашем «Огоньке» прибывало народу. Вошли явные сослуживцы, добавить радости после дня рождения, начатого на работе, три женщины и двое мужчин. Юридическая контора из мелких? На Васильевском острове – а мы окопались на нём, в одной из линий – их навалом. Мы с Наташей подъели первый заказ и взяли тарелку солений на закуску.
– Вот вы говорите – наслаждайся Россией…
– Не хочешь наслаждаться, можешь страдать. Твоё дело. Свобода!
– Но это же штука органическая – способность к наслаждению, у кого какая природа чувств…
– Видите – огурец? – она взяла половинку солёного огурца двумя пальцами. – Вот он, крупный, пупыристый. Окрашен неровно, смотрите, сколько оттенков, но цвет плавно сгущается от середины к кончику. Может быть, в мире где-то ещё есть солёные огурцы, кроме России, но я не встречала.
– Вот это для меня загадка.