– У кулинарных традиций много загадок, одну я разгадала.
Умрём, но лягушек есть не будем
– Голод, голод… И сейчас на земле есть голодающие, но нам трудно себе и представить, что такое был голод ну хотя бы в так называемые Средние века. И были народы, решившиеся в роковые времена значительно и резко расширить привычный круг пожираемого. Явились отторженные в сытое время виды моллюсков и птиц, сгодились в пищу насекомые – те же акриды… В ход пошли даже змеи (Китай) и лягушки с улитками (Франция). При этом, заметьте, французы пренебрегли змеями, а китайцы игнорировали улиток. Отсюда, с голодухи, завелись особенности французской и китайской национальной кухни. Попробовали – понравилось! Так, теперь смотрите: у русских всё в порядке с голодом… хм… так нельзя сказать, в порядке с голодом… то есть имелись голода. Да. Змеи, лягушки и улитки всегда с нами, правильно? Но если кто когда и осквернил себя поганой этой едой, то замолчал прискорбный факт наглухо, и в национальную кухню твари не проникли. Умрём, но лягушек есть не будем! Хотя в священных книгах никаких запретов на это нет.
– Евреи тоже… – попыталась я.
– Нет, не получится, – твёрдо ответила баба-за. – Я никогда ничего не говорю про евреев. Смиритесь. Это принцип.
– А нельзя узнать почему?
– И почему – нельзя узнать.
И тут завязалась история
Я почувствовала, что теряю нить разговора – бозон, лягушки… Как всегда в подпитии, расширился слух – я стала слышать разговоры за дальними столиками, но сузилось зрение – я видела в пределах «центрального коридора», а за его гранями что-то стало подпрыгивать и подмигивать. Клубилось там.
– Надо ехать! – провозгласила собеседница.
– Как ехать, куда ехать, зачем ехать?
– На машине. Ко мне домой. Добавить.
Чёткая баба, возразить нечего.
– Такси возьмём?
– Вообще-то я за рулём.
Вот не надо тут мне ничего восклицать. Я сопротивлялась. Я категорически возражала. Я возмущённо отказывалась ехать неизвестно куда с пьяной женщиной за рулём!
– Друг Наташа, – сказала мне она с грустью, – вы имеете дело с аномалией… это трагедия моей жизни. Я не пьянею. У некоторых народов есть непереносимость алкоголя, это может сказываться даже через поколение: дед был черемис, внук выпивает рюмочку – и хлоп в отключку. А у меня наоборот: фатальная переносимость.
– Зачем тогда пить?
– Настроение улучшается и на контакты иду легко и весело. А больше ничего. Тут недалеко – километра не будет. Но если вам некомфортно – ладно, пошли пешком.
Там гардероба-то нет, в «Огоньке», одёжу на крючки народ вешает, поэтому вышел танец с саблями, когда одевалась: вытащишь шарф из кармана – пальто рушится на пол, поднимешь – кепка закатилась, а всё сразу в руки взять я вам не жонглёр, неженская профессия, и в рукав сразу попасть не футболист, хотя почему футболист… потому что у меня не непереносимость и не переносимость, я нормальная. Четыреста граммов за раз – нормально и шарахнуло.
Наташа смотрела на меня ласково, но никакого движения помочь не сделала. Потом она даже озвучила этот свой жизненный принцип: «Можешь не помогать – не помогай». Мы вышли в сумерках на NN линию Васильевского острова из своего подвальчика (запомнила: пять ступенек, потому что я теперь, когда поднимаюсь, а ноги скрипят и ноют, всегда пою мысленно Высоцкого – «отставить разговоры», первая ступенька, «вперёд и вверх, а там», вторая, «ведь это наши горы», третья, «они помогут нам», четвёртая, «они помогут нам!», пятая, как раз хватило припева)… Направились к припаркованной неподалёку маленькой, как бы коренастой, вислозадой и горбоносой машинке, чей цвет я не постигла – что-то серенькое/голубенькое, – а в знак на капоте вникла: желтый крест бантиком. «Шевроле».
– Ждёт меня голубок! – провозгласила моя собутыльница. – Ей-богу, не поверите, но он мне улыбается. Иногда открывается до того, как я кнопку нажму. Он у меня простой добрый мальчик. У меня и другая машинка есть, но, когда направляюсь в застолье, беру только его. Ну не хотите – не надо. Ковыляем!
Как она решилась
– Я четыре года как стала «баба за рулём», так сказать, бабаза ру. Я ею сделалась накануне пенсии, в тот острый период, когда тебе уже за пятьдесят, но ты ещё не. Такой островок напряжённого и опасного времени. Это время превращения, прямо как в знаменитом рассказе Кафки, где человек стал тараканом… Я как-то встретила одну эффектную, крайне привлекательную женщину сразу после её пятидесятилетия, и она сказала мне про себя с иронической улыбкой отличной выделки: «Промысловое значение утрачено». Ну, моё промысловое значение было утрачено куда раньше. Если вкратце: я развелась в сорок девять лет, детей нет. Это дико странно, конечно. С виду я мамаша и бабуля, а на деле всего лишь тётя… Так вот, муж мой держал машину с шофёром. Мы не были богаты, но на эту историю нам хватало, и за четырнадцать лет такого житья мы поменяли пять машин и семь шофёров.
Поместившись в машину, я обычно каждый раз прикидывала: а могла бы я сама сесть за руль, – и заявляла отчётливо и громко, на весь мир внутри головы: нет, нет и нет. Один из наших шофёров был удивительно толковый, рассудительный человек, и он уверял меня, что каков человек, так он и будет ездить. Но как узнать доподлинно, что ты за человек?
То есть не сев за руль, не поймёшь. Всё бесполезно: созерцание водителя, наблюдение трафика, планы и фантазии. Я предполагала, какой из меня родится водитель, но истина не была мне открыта вне практики. Как и предупреждал Ленин. О, мы на месте. Третий этаж, вы готовы?
На случай третьего этажа
А на этот случай «ведь это наши горы» маловаты, и у меня есть другая припевка, тоже из Высоцкого. «По выжженной равнине, за метром метр, идут по Украине солдаты группы “Центр”» – кстати, это одна и та же мелодия, один ритм. «На первый-второй рассчитайсь! Первый-второй!» Хватает на несколько маршей. Дошла бодро. Бабаза моя предупреждала, что «сейчас откроются недра», но на такие недра я всё ж таки не рассчитывала.
Бабаза оказалась рукодельницей-художницей. Квартира была оклеена обратной стороной обоев и расписана прямо по ним картинами, изображающими сказочную славянскую жизнь, с яблонями и вишнями, с печками и вилами-косами-серпами, с младенцами в рубашонках, не прикрывающих попку, с зайцами, котами, птицами действительными и фантастическими, с громадными рыбами, разевающими зубастые, но весёлые пасти, с пышными бабами в сарафанах и бородатыми мужиками, и над всем этим чудовом там и сям сияло солнце с усами, солнце-Бог, солнце – Он. В доме (две комнаты) не было ни единого предмета мебели старше 1970-х годов, а спальня – та и вообще была обставлена в стиле «и зажили мы после войны»: кровать на пружинном матрасе, с железными спинками, на ней горка подушек, застланных кружевным покрывальцем, круглый деревянный столик на одной ноге, а на окнах – ситцевые занавески в мелкий цветочек. Всюду сундуки, в которых можно было бы спрятать пару трупов, и масса тряпья во всех углах. Признаков современности не обнаружила я и в кухне – однако там, как выяснилось, таилась стиральная машина, замаскированная лоскутным ковриком.
– Да, – сказала мне она. – Пришлось капитулировать перед стиральной машиной. Мне руки нужны, как вы понимаете!
– А интернет? – спросила я робко.
– Проведён. Знаю всю глубину своего падения, – вздохнула хозяйка, доставая из холодильника водочку, хлеб, масло, огурцы и полукопчёную колбаску, – но я и так, собственно говоря, на обочине жизни, так что превращаться в идейного упёртого маргинала типа «дьявол живёт в современных технологиях» – значит, решительно встать на тропу войны, а я не нахожу в себе сил стоять на тропе войны… Но уж бляццкий евроремонт забыть вечным забвением имею право. Я в бляццком этом евроремонте пятнадцать лет отжила. Белые стены, белые стеллажи – чистое наваждение шайтана! Муж у меня, знаете, был эдакий русский европеец. Из тех, что в советское время в комиссионках себе фирменное барахло выискивали, подбирая гардероб к джинсам, купленным за двести рэ у фарцы. Это они потом евроремонтов понаделали на первые деньги от продажи Родины…
– А где ваш муж теперь? Что делает?
Хозяйка успела переодеться в чёрные свободные брюки и чёрную майку без принта и без надписей – где только нашла такую.
– Он у меня во френдах на фейсбуке, слежу за его передвижениями. То он в Риме, то в Барселоне, то в Праге, то в Лиссабоне – вот разбери-пойми, что он делает? Власти русские ругает исправно, каждый день. При этом постит закаты-рассветы, цветочки-музейчики. Но в основном жрачку. Где в Риме съесть пиццу, а в Барселоне паэлью – это к нему. Страшный стал, толстый, бороду отрастил, на БГ сделался похож. А посмотришь на нынешнего Гребенщикова, отчётливо понимаешь, как повезло Цою… Ну что, подруга, отлетим? Надеюсь, вы никуда не спешите?
Никуда я не спешила.
– Послезавтра ученик у меня, я репетиторствую маленько… Готовлю к ЕГЭ по русскому. А на завтра нет ничего обязательного, голова не нужна.
– Так и вырубим её, эту голову!
Начали вырубать голову
– Знаете, – сказала бабаза, внимательно посмотрев мне в глаза, – а вы крепкий экземпляр. Ясно понимаете, что у нас впереди. А впереди, душа моя, зима… И вот насчёт головы – давно подмечено, если у человека вырубает голову, остальное тело преисполняется неиссякаемой жизненной силы. Оно наконец свергло тиранию разума и может блаженствовать, пропуская через себя чистую стихию бытия… Человек превращается в животное, а каково назначение животного? Жрать и срать. Некоторые так живут лет по двадцать.
– Знаю, знаю… У меня бабушка такая была…
– Боитесь?
– Боюсь, но без паники. Вдруг мимо пронесётся чаша сия?
– Да. Главное свойство ударов судьбы – это их внезапность. Вы заметили, когда волнуешься, тревожишься, накручиваешь себя насчёт воображаемых будущих несчастий – их никогда не происходит? И наоборот: сидишь пьёшь чай солнечным утром, а тебя – бух! Вот точно судьба гнушается исполнить прогнозы и оправдать подозрения. Нет, ей подавай неожиданность, её стиль – нападение без предупреждений, в неурочный час, из-за угла, «тяжёлым тупым предметом».