— К чему вы это, собственно? — недовольно покосился на него Галдин.
— Да как же… Вы ведь знаете, конечно, о графе Донском…
— Знать то знаю,— сухо отчеканил Григорий Петрович,— но нахожу ваши шутки неуместными…
Когда Галдин был чем-либо рассержен, лицо его становилось каменным, усы подымались вверх, а глаза тускнели и будто не видели ничего перед собой. Он походил тогда на готовящегося к борьбе коршуна. Но он был отходчив и добр, быстро на губах его появлялась добродушная усмешка. Почтмейстер смолк, замельтешил, а после обеда распрощался, отговариваясь делами, и уехал.
— Вы дровец ему послали? — полюбопытствовал граф, когда Погостов скрылся.
— Каких дровец?
— Как же! Это необходимо сделать. Я и то ему даю. Тут все так делают…
— Но за что же? — изумился Григорий Петрович.
— Да ведь он почтмейстер,— очевидно, тоже удивляясь непонятливости хозяина, настаивал граф,— он вам иначе заказные письма сразу доставлять не будет, а сначала повестку пошлет — возня лишняя, будет требовать доверенность от вашего человека — вообще затруднения…
Граф засмеялся.
— Я вот, говорят, дурак, а все-таки многое что вижу, вообще мог бы целый роман написать… много прохвостов…
Он нахмурился и замолк, угрюмо барабаня пальцами по губам.
Григорий Петрович тоже молчал, не зная, с чего начать. Он еще раз потрогал то место, где у него было спрятано письмо, и в раздумье потянул себя за ус. Конечно, это она ему пишет. О чем? Может быть, просит опять приехать к себе? Или что-нибудь относительно брата. Но, собственно, говорить о таких вещах — история довольно щекотливая, а тут и прямо не подступишься.
— Послушайте, граф,— наконец прервал молчание ротмистр. Достал трубку и начал ее тщательно прочищать.— Вам Анастасия Юрьевна говорила что-нибудь?..
— Что? — растерянно повел глазами гость.
— Я хотел спросить… А, да к черту! — воскликнул Галдин и вскочил с места.
Граф вздрогнул.
— Вы серьезно намерены жениться? — приступил Григорий Петрович прямо к делу.
— А… да, да… я собираюсь…
— Ну вот, так я вам скажу, что вздор… Вы не обижайтесь на меня и не обращайте внимания на мои выражения, а слушайте… Меня Анастасия Юрьевна уполномочила поговорить с вами, сказала, что вы мне доверяете.
Он подсел опять поближе к графу и слегка дотронулся до его колена. Граф просиял. В эту минуту у него было что-то общее с сестрою. Галдину он положительно стал симпатичен. Григорий Петрович заговорил от чистого сердца:
— Нет, вы послушайте… Вы, конечно, знаете, что сестра ваша вас любит и желает вам добра… Она умоляла меня подействовать на вас, объяснить вам, что то, что вы задумали, ужасно. Конечно, можно полюбить простую девушку, но тут ведь совсем другое…
Григорий Петрович чуть не сказал, кто такая эта девушка. Он считал себя не вправе голословно обвинять Клябина, которого мало знал: Анастасия Юрьевна могла ошибаться…
— Что вы! — воскликнул граф с восторженным убеждением.— Помилуйте! Вы не знаете, что это за женщина. Я вижу, вы порядочный, добрый человек, и я вам скажу: она замечательная девушка! Вот моя первая жена — бог ей прости — та была настоящая ведьма, хуже ведьмы! А эта… Нет, вы взгляните…
Граф взволнованно полез к себе в боковой карман и вытащил оттуда фотографическую карточку, завернутую в папиросную бумагу.
— Вы только посмотрите,— продолжал он,— я ее заставил сняться, карточка скверная, но все равно… Разве это не ангел, не сама доброта?
Галдин взглянул на портрет. Он был, точно, очень плох и трудно было что-нибудь толком разобрать, но Григорию Петровичу удалось все-таки различить миловидное женское лицо, несколько круглое, несколько грубоватое, но все же не лишенное приятности. Такие лица часто встречаются среди мещаночек победнее. Не будучи физиономистом, Галдин все же сразу мог догадаться, что она вовсе не была таким идеалом доброты, какою ее представлял себе граф. Скорее в ней проглядывала расчетливость и некоторая хитрость.
— Что — видите? — говорил граф, не выпуская, как сокровище, из рук своих карточку и захлебываясь.— Но ее нужно знать, как знаю я. Вы скажете — она пала?..— А мы разве безгрешны? Разве мы смеем казнить других, будучи их грязнее?.. Вздор! Неправда! Не можем! Ей, вы думаете, не тяжело?! Она не ненавидит Карлушку? И тяжело, и ненавидит. И я ей помогу. Должен! Таких людей мало, она никогда надо мною не смеется, у нее слова такие есть… вы не знаете их… Нет, не говорите, это неправда все, что вы скажете. Я только один знаю ее — один, один.
Граф замолк. В глазах его стояли слезы. Этот несчастный — почти кретин, почти пропойца,— казался великим в своей любви. Григорий Петрович не знал, что возразить. На такие чувства нет возражений. Он даже позавидовал ему,— черт возьми, этак не всякий любит!
Оставшись, наконец, один и так и не успев разубедить графа, Григорий Петрович вынул из кармана письмо, пошел к себе в спальню, зажег свечку, так как уже наступили сумерки, и разорвал конверт.
Писала Анастасия Юрьевна.
«Григорий Петрович, вы будете удивлены, получив мое письмо. Я сама не знаю, что со мной. Вот уже несколько дней я не нахожу себе места — мне не хватает вас. Как ни страшно женщине первой говорить это, но все равно я вам говорю — люблю. Я не Татьяна, мне уже тридцать лет, и это письмо может показаться смешным, диким, но знаю, что и вы не Онегин, что у вас есть сердце. Может быть, я ошиблась, но ваше отношение ко мне дало право думать, что вы относитесь ко мне с участием. Я не думаю о будущем и не хочу его. Я больна, измучена, но я еще могу любить — могу ли быть любимой? Думая о муже, я не чувствую себя преступной — он сам оттолкнул меня от себя — я для него давно уже умерла как человек и как женщина. Брат вам передаст это письмо — разорвите или храните — мне все равно,— только ответьте мне, где мы можем встретиться. Простите мои ошибки, я плохо пишу по-русски, французский же здесь был бы не у места. А. К.»
Неужели это писала Анастасия Юрьевна? Ну да, конечно, не могло быть никаких сомнений. И это правда? Правда то, что она его любит?
Григорий Петрович закрыл глаза, потом зажмурился, глядя на огонь свечи. Минуту он любовался все расходящимися лучами света, ни о чем не думая. Он нарочно старался ни о чем не думать, потом сказал громко:
— Я получил письмо от Анастасии Юрьевны.
Осторожно положил письмо на стол, расправил помятые листки и улыбнулся. Улыбка долго не сходила с его губ.
«Ну конечно, она меня любит… Об этом можно было догадаться сразу, но ведь дело и не в том — ведь и я ее люблю. Ведь не проходило дня, чтобы я о ней не думал. И потом, разве не из-за нее я разозлился на почтмейстера? Конечно, конечно… Но что-то будет дальше? Нет, лучше не думать об этом… Стыдно, стыдно — не мог первым написать ей. Легко сказать — написать письмо; черт возьми, легче попасть из пистолета в подброшенный пятак, чем написать письмо!»
Галдин внезапно поднялся и быстро прошелся по комнате, потом схватил стул, высоко поднял его одной рукой на воздух, но и это ему не помогло. Мысли никак не могли освоиться со случившимся.
— Ну да, я получил письмо,— снова проговорил он громко, и вдруг его охватила такая бешеная радость, такое желание двигаться, бегать, кричать, смеяться, что он опрометью выскочил из спальни, в два прыжка спустился с лестницы и очутился на дворе.— Антон! Антон! — закричал ротмистр.— Скорее там!
— Что прикажете? — отвечал голос кучера из конюшни.
— Живо оседлай Джека и веди его сюда!
Но как же быть с ответом? Обязательно нужно ответить! — Григорий Петрович задумался. Нет, только не сейчас. Сейчас надо что-нибудь делать, а завтра…
— Ты не спишь еще, Никита Трофимыч?
Старый повар сидел на крылечке перед кухней.
— Нет, ваше благородие, отдыхаю. Вечер-то больно хорош — как бы только, на ночь глядя, дождика не было.
— Не будет, милый,— весело отвечал Галдин.— Теперь все светлые дни настанут.
Старик с изумлением посмотрел на барина. Антон подвел Джека.
— Прощай, Трофимыч!
Откуда-то вынырнувшие Штык и Пуля кинулись под ноги лошади.
— А ну — кто скорее?
Джек рванул и понес.
Давно уже с таким наслаждением не мчался Григорий Петрович на своем гунтере. Через дороги, через канавы, рвы, изгороди, по овсам и ржи скакал он, все прибавляя ходу, все желая больше и больше скорости. Впереди темнел лес. Вскоре густой запах смолы и неподвижные сосны преградили ему путь. Лошадь убавила шагу. В сумерках, разыскав тропинку, Галдин опустил поводья и закурил трубку. Лес спал. Слышен был только треск сухих сучьев под лапами неугомонных псов. Тишина леса убаюкивала, успокаивала приподнятые нервы.
Чем дальше вглубь, тем становилось темнее. Галдин не различал головы своей лошади. Она фыркала, прислушиваясь к шорохам. Он чувствовал, как бьется кровь на ее сухой шее. Шаг ее стал осторожен и упруг.
Потом донесся мерный шум, похожий на приближающийся ветер.
«Эге, да я уже около клябинской мельницы»,— подумал Григорий Петрович.
И точно, вскоре мелькнул просвет. На лугу, покрытом сплошь куриной слепотою, которая желтела при луне, как золотой ковер, показалась мельница. Сквозь открытые шлюзы с грохотом падала широкая волна воды. Сейчас же за мельницей, чуть поднявшись на холм, можно было увидеть усадьбу Теолин. Случайно приехав сюда прямиком, Галдин остановился в нерешительности.
В барском доме горели огни. Его тянуло на эти огни. Он два раза проехал вдоль ограды мимо парка. Даже слез с лошади, подошел к калитке, отворил ее и посмотрел внутрь. Сад был пуст. Но Галдин все-таки не вошел в него, а, постояв несколько минут, сел опять в седло.
Он не мог оставаться один, не мог лечь и заснуть у себя дома — ему нужны были люди, с которыми бы он мог говорить, смеяться, которым мог бы крепко пожимать руки от переполнявшего его счастья. Он спустился к реке, въехал на паром и перебрался в Черчичи,— была не была, ему пришло в голову посетить пана пробоща.