— Почему не закусываешь? — спросил Степан.
— А чего тут закусывать? — усмехнулся монах, закидывая удочку в воду. — Всего-то у нас с тобой одна бутылка на двоих. Проскользнет, поди, и без закуски.
Выпивая, они опять заговорили о крестьянском житье-бытье. Игнат рассказывал о малоземелье в России, о недородах и голодовках российских крестьян, о бегстве мужиков из родных деревень, куда глаза глядят, с единственной надеждой — надеждой на помощь божью.
Степан внимательно слушал монаха и лишь изредка вставлял свое слово насчет монастырей и монахов, молитвы которых бог должен бы услышать и помочь мужикам. Но Игнат обходил слова Степана молчанием, либо отделывался короткими фразами:
— Конечно, на все воля божья… Господь все может… Только не всегда он хочет помочь…
День этот был солнечный, тихий. Пахло сосной, таежной прелью и багульником.
Они сидели на берегу, около самой воды, под тенью большого куста черемухи.
А перед ними раскинулось гладкое и широкое плесо реки, усеянное темно-зелеными пятнами островков. Далеко от них на востоке маячил противоположный таежный берег реки. Прозрачное светло-зеленое зеркало реки, точно сказочное живое чудище, мчалось мимо них с огромной быстротой. Сквозь мчащееся тело этого чудища плыли против течения стайки хариусов с быстро мелькающими хвостами.
Игнат, почти не переставая, говорил и в то же время то и дело выдергивал из воды крупных хариусов. Ведерко его быстро наполнялось рыбой.
А Степан напряженно следил за нитью его рассказов, решив на этот раз во что бы то ни стало перехитрить монаха и выведать у него как можно больше о жизни монастыря и монахов.
Когда Игнат бросил в ведро очередного хариуса и стал наживлять на крючок метляка, Степан, как будто мимоходом, спросил его:
— Скажи, брат Игнат, что это в последние дни стал я примечать, что во время заутрени в храме послушники стоят у вас на коленях… А монахи молятся, стоя на ногах?
— И монахи нередко стоят на коленях, — ответил Игнат. — Только ты не заметил…
— Это верно, — сказал Степан, — монахов я не замечал. Должно быть, редко это бывает у вас?
— Какое там редко! — произнес Игнат, махнул левой рукой, а правой придерживая уду. — Попадает и монахам… Только на коленях-то стоят у нас монахи малого чина.
— А почему такой порядок заведен у вас? — спросил Степан.
— Чудак! — со смехом ответил Игнат. — Да ведь эти монахи и послушники отбывают церковное наказание, эпитимию!.. Да попутно и следят друг за другом…
Понял?
— Вот оно что, — так же со смешком произнес Степан. — То-то я на днях видел, как во время заутрени два послушника подзатыльники получали от монахов!
— Видел?
— Видел своими глазами.
И Степан рассказал о том, что видел в храме и что слышал около кухни, когда отец Мефодий распределял монахов и послушников по работам.
— Видать, этот самый отец Мефодий большую власть имеет у вас над монахами? — спросил он Игната.
— О! — воскликнул монах, быстро поднимая вверх уду и вытягивая из воды хариуса. — Отец Мефодий у нас гроза! Ибо он есть правая рука нашего владыки, архимандрита. Ну, и как всякий добрый пастырь, отец Мефодий не о себе печется, а о стаде христовом… о нас, грешных…
Сняв с крючка хариуса и бросив его в ведро, Игнат вновь наживил свою удочку, закинул ее в воду и стал следить за поплавком.
Степан спросил:
— Неужели отец Мефодий и по морде бьет послушников и монахов?
— О-о, еще как бьет-то! — захохотал Игнат, выдергивая из воды пустую уду и кладя ее рядом с собой. — Говорю тебе: отец Мефодий у нас — гроза!.. Он ведь монастырский казначей и всему делу голова!.. Отец Мефодий на особом почете у владыки… Понял?
Игнат взял в руки бутылку, запрокинул голову и, глотнув два раза, передал ее Степану.
— На отце Мефодии лежит все хозяйство монастырское, — продолжал слегка захмелевший монах. — А хозяйство у нас большое, Степа!.. Одной ржи да пшеницы мы засеваем около ста десятин. Да под огородами около десятка десятин. Да гостиница. Да кухня… Ведь помимо монастырской братии надо круглый год кормить богомольцев. Сам видишь, сколько народу идет к нам со всех концов матушки-России!
Игнат снова побулькал из горлышка бутылки себе в рот.
— Теперь ты понимаешь, Степа, сколько забот у отца Мефодия? Чуешь, сколько под его началом народу… послушников, монахов, простых деревенских мужиков?.. Ведь на летнюю пору и на осень монастырь нанимает на работу мужиков из соседних деревень и с заимок… Как тут справишься с такой оравой без зуботычки? Такое хозяйство вести — не лапти плести…
— Это верно, — согласился Степан. — А за что Мефодий бил послушников Ивана и Митрия? Видать, шибко провинились они?
Игнат махнул рукой:
— Тут отец Мефодий малость пересолил…
Следя за бегом светло-зеленой воды и ища в ней хариусов, Игнат спросил Степана:
— Вот ты, Степа, сам ответь мне: может человек без сна жить, аль не может?
— Можно, конечно, — ответил Степан. — Только долго без сна не продюжишь.
— Верно, — подтвердил Игнат. — Ежели человека держать долго без сна, далеко на нем не уедешь… А у нас сейчас все монахи и послушники, которые работают на пашнях, на огородах да на черных работах в самом монастыре, кончают свою работу только-только к ночи. А поднимаются на работу чуть свет.
Игнат выдернул из воды очередного хариуса, бросил его в ведро и, положив рядом с собой уду, еще раз глотнул из бутылки.
— Ты, Степа, — вновь заговорил он, — видел около кухни только десятую часть монахов и послушников — только тех, которые работают в монастыре. Ведь заутреня-то начинается у нас… сам знаешь… в шесть часов утра… А братия поднимается на работу с рассветом. Вот ты и прикинь: много ли приходится на сон монахам малого чина и послушникам?
— Да, не много, — согласился Степан.
— Распорядителям, досмотрщикам да разным там попам, дьякам и прочему клиру — что?! Они и днем выспятся… вдоволь!.. А монахам малого чина и послушникам днем роздыху нет… Нет, Степа, нет!.. Дай-ка бутылку-то…
И вновь забулькала водка в широкий рот брата Игната.
Он заметно пьянел, по по-прежнему пил не закусывая, а лишь сладко причмокивал губами после каждого глотка.
— Нет, Степа, — говорил он, следя за удочкой и за гигантской и прозрачной лавиной воды, мчавшейся мимо них, — у нас, в монастыре, люди работают по-разному и разно живут.
Монах помолчал, подумал и вдруг громко выпалил, не оборачиваясь к Степану и следя за удой:
— Уж ежели ты желаешь знать, Степа, я тебе прямо скажу… как другу… У нас тут, в обители, одни люди горбы гнут, а у других животы кверху прут… Да, да! А ты думал — как?
Степан засмеялся:
— Раньше я не так думал… Теперь вижу: пожалуй, ошибся…
Игнат выдернул уду с хариусом.
Еще раз хлебнул из бутылки, почмокал губами, крякнул:
— Эх, люблю я эту святую водицу!.. Что греха таить… люблю!
Немного помолчав, он вдруг помрачнел и, не то ворчливо, не то с досадой, сказал:
— А эпитимию отец Мефодий зря наложил на ребят… Ведь это что же получается?.. Выходит, что с одних и тех же волов отец Мефодий по две шкуры содрал. И морды набил и эпитимию наложил. Так, что ли?
Степан усмехнулся:
— Выходит, что так.
— Н-неправильно! — воскликнул Игнат коснеющим языком. — Еж-жели ты пастырь стада христова, т-ты шерсточку-то со своих овечек стриги, а шкурку не дери!.. Ш-шкурку не трожь!.. Пот-тому… шкуры не будет, и стричь некого будет… Прав-вильно, Степа, я говорю?
— Значит, не одобряешь? — посмеиваясь, спросил Степан.
— А кто это одобрит?.. Никто так-кой пор-рядок не одобрит… Дай-ка бутылку…
Игнат взял было в руку уду, но тут же бросил ее на бережок и пьяно продолжал:
— Степа… Т-ты м-мой друг… И потому… т-тебе я с-скаж-жу… Да… тебе скажу…
Язык у него чем дальше, тем больше запинался, но говорил он осмысленно.
— У нас, Степа, не один отец Мефодий бьет людей… Вот, скажем, отец Гермоген. Он всеми пашнями ведает. На нем же уборка… обмолот… Народу у него полно!.. Ты что думаешь, он не бьет?.. Бьет и он. Только отец Гермоген бьет с разбором… Он зря не тронет человека.
Монах покрутил головой и, пьяно посмеиваясь, воскликнул:
— Зато… уж и бьет, сукин сын!.. В кровь! Да и отец Кирилл, у которого подворье… то есть гостиница монастырская… Он тоже тяжел на руку… Ух!.. Беда!
И монах опять засмеялся и замотал головой:
— А ему что… отцу Кириллу-то? Ведь кто бьет, тому не больно, Степа!.. Да, не больно… Его, поди, тоже били, когда послушником был…
Повторяя уже рассказанное и прибавляя и рассказанному новые истории, Игнат попутно говорил о богатствах монастыря, о торжественных монастырских богослужениях, о вольготной жизни церковного клира, вновь говорил о послушниках и о тех издевательствах и побоях, которые приходилось им переносить.
— Зачем же послушники терпят все это? — спросил Степан.
Игнат долго смотрел пьяными глазами в лицо Степана. Потом сказал:
— Зачем?.. А куда им деваться?..
— От такой жизни я бы сбежал, — ответил Степан.
— Чудак ты, брат Степан! — воскликнул монах. — А куда бежать?.. Ты не забывай, Степа… в большинстве… послушники идут в монастырь по обету… Понимаешь?.. по о-бе-ту!.. Такой человек, Степа, все готов перенести… как искус самого господа бога… А монахи… Что ж монахи — как быки… привыкли к своему ярму… А главное в том, Степа, из монастыря бежать некуда!.. Отсюда только два хода: один — в работники к богатому мужику, а другой — бродяжить… И так каторга… и этак — смерть под забором… либо в лесу… в тайге…
Монах помолчал, посмотрел задумчиво на реку и вновь заговорил уже не особенно складно, по-прежнему запинаясь:
— А то возьмем такой пример: со мной работает в покоях владыки послушник Яков… Да вовсе он никакой не послушник… Яшка-то… Он варнак… бандит… и больше ничего… Понимаешь?.. Ему бы, Яшке-то, надо бы в тюрьму идти… на каторгу… А он пришел в монастырь… Дошел до самого владыки!.. Понимаешь?.. Добился… А владыка назначил ему эпитимию… После снял с него все его кровавые грехи… и приставил к делу… Так теперь владыка-то из него веревки вьет!..