— Давно она у тебя без владения-то? — допрашивал Игнат.
— Давно, братие, давно… Годов пятнадцать не чуял ее!.. А сейчас чую!.. Сымайте костыль, братие!.. Отвязывайте!..
Костыль отвязали.
Степан судорожно вытянул ногу вперед, потом встал на обе ноги. Выхватил у городового старый деревянный обрубок-костыль, обвязанный ремнями, и, подняв его над головой, захлебываясь, закричал:
— Вот он, вот… братие… Православные!.. Пятнадцать годов ковылял я на нем!.. Пятнадцать годов страждал, братие!.. Теперь чую свою ноженьку… Чую!.. Дайте поклониться угоднику… дайте!..
Он рванулся из рук городовых и монахов, повалился на колени, закрестился и завыл, кланяясь в пол:
— Осподи! Батюшка!.. Помилуй грешных… Исусе Христе!.. Осподи!..
Быстро сгрудившаяся вокруг саркофага толпа замерла. А там, у входа, все еще напирали и галдели. Здесь же стояли ошеломленные, радостно взволнованные, прислушивающиеся к каждому звуку, летевшему от саркофага. Несколько голосов крикнули:
— Тише там!..
— Православные, тише!
— Чудо произошло…
Тишина охватывала храм все шире и шире, замирая уже у самого входа.
Слова монахов и Степана разносились по всему храму и гулким эхом отдавались под куполом.
— Откуда ты будешь, дядя? — спрашивал Степана уже полицейский пристав.
— Не здешний я, братие, не здешний, — все так же захлебываясь, говорил Степан, обтирая рукавом с бледного лица пот, льющийся градом.
— Тебя спрашивают — откуда? — сердито допрашивал пристав. — Говори толком… из каких мест?
— Из-под Москвы я, ваше бла-ародь… не здешний… Из-под Москвы, — твердил Степан заученные от монаха Игната слова.
— Какого уезда? — допрашивал пристав.
— Из Сергиева посада я… из Сергиева, братие…
— Зачем же ты сюда пришел?.. Ведь у вас там свой угодник есть.
— Не помогал, братие! — торопливо, запальчиво выбрасывал Степан заученные слова. — Молился я… Одних свечей сколько переставил… Сергию-то… Ну, только не помогал наш угодник… Вот и пошел я, братие, сюда… Вот и вышло дело-то… Сами видите, братие!..
Недоверчиво, сурово смотрел пристав в лицо Степана. Заметив этот недобрый, колючий его взгляд, Степан побледнел.
Но Игнат говорил ему ободряюще:
— Не бойся, дядя… Коли господь сподобил… не бойся!.. Худа тебе не будет… Садись-ка на пол… снимай оба сапога… Показывай ноги… Обе показывай!..
Степан повалился на пол, трясущимися руками быстро сбросил сапоги, размотал грязные портянки и, закатав штаны выше колен, вытянул обе ноги:
— Вот, братие… смотрите!
Левая нога по цвету ничем не отличалась от грязных портянок, валявшихся около Степана, а правая нога его играла белизной, словно была она известью выбелена или тщательно вымыта.
Из-за монахов высунулась старушка, повалилась около Степана и, хватая его за белую ногу, восторженно зашамкала:
— Батюшка!.. Исчелилась твоя ноженька… исчелилась!..
Рядом со Степаном какой-то мужик истово закрестился и громко произнес:
— Господи!.. Сотворил еси…
В напряженной тишине храма около мощей угодника электрической искрой разорвалось и полетело во все углы:
— Чудо! Чудо!..
И вслед за этим словом полетели к выходу, на паперть и в ограду, обгоняя друг друга, взволнованные голоса:
— Исцеление!
— Чудо!
— Мужик исцелился!..
— Что, женщина разрешилась?..
— Нет, у мужчины нога…
— Исцеление!..
— Чудо!..
— Нога!..
— Чудо!..
Толпа дрогнула и заметалась сначала в храме, потом клубком закружилась на паперти, а затем, словно подхваченные вихрем, понеслись люди к храму со всех концов монастырского двора и даже из деревни.
Бежали люди к храму и перекликались на ходу:
— Что случилось?..
— Чего там такое?..
Десятки голосов наперебой кричали в ответ:
— Исцеление!
— Чудо!
— Да кто исцелился-то?
— Женщина!..
— Нет, мужик, говорят.
— Кто такой?
— Там, в церкви…
— Чудо!..
— Исцеление!..
В монастырском храме толпа, охваченная безумным восторгом, металась из стороны в сторону; люди опрокидывали друг друга на землю, прыгали через калек и больных, поджимали здоровых, задыхались, крестились и кричали:
— Чудо!.. Исцеление!.. Чудо!..
Над головами смятенных людей в черных сумерках надвигающейся ночи разливался торжественный перезвон церковных колоколов:
«Три-лим-бом… три-лим-бом… три-лим-бом…»
Около паперти и на паперти началась давка.
Людской поток уже несколько раз подхватывал и доносил Петровну почти до самых дверей храма, и всякий раз толпа, отхлынув назад, сбрасывала ее вниз со ступенек паперти. Но она снова и снова рвалась к дверям храма. Хотела своими глазами взглянуть на того, кто удостоился благодати святого угодника. Казалось ей, что после того, как вместе со всем народом увидит она дело божьих рук, спадет какая-то тяжелая ноша с плеч молящихся и с ее плеч. Казалось, что вот сейчас совершится еще одно чудо — для всех страждущих и обремененных: под звон церковных колоколов раздастся с неба голос самого бога, и услышат люди слова его великого прощения всему миру. И тогда падут все бремена людские, воссияет свет радости великой, и начнется на земле новая легкокрылая жизнь. Потому-то и рвалась так страстно Петровна в храм.
Навстречу ей неслось стройное и торжественное пение:
«Свя-а-аты-ый бо-о-же-е… свя-а-ты-ый кре-еп-ки-ий…»
Медленно двигаясь по храму, хор монашеских голосов приближался к выходу. Впереди хора шло несколько человек попов, одетых в светлые ризы, за которыми монахи вели под руки исцеленного. У всех монахов и у попов в руках были зажженные восковые свечи.
Освещенный лучами желтых огоньков, Степан казался еще более бледным. Курчавая и светлая бородка его вздрагивала. Особенно заметно вздрагивали тонкие ноздри его продолговатого носа с горбинкой. Голубые глаза его были навыкате. Высоко над своей головой он держал деревянный костыль-култышку с болтающимися ремнями.
Лишь только вышла процессия из церкви, в толпе со всех сторон послышались возгласы:
— Ведут! Ведут!
— Который?
— Вон, под руки-то…
— Исцеленного ведут!..
— Тише!..
Петровна метнулась вперед, впилась безумными глазами в исцеленного и на момент подумала, что видит сон. Разглядев как следует лицо мужа, она вдруг судорожно вздрогнула и в обмороке повалилась на руки мужиков и баб, окружавших ее и вместе с нею рвавшихся к паперти.
В толпе закричали:
— Женщина померла!.. Женщина!..
— Посторонитесь!.. Православные!.. Женщина померла!..
Но хор монахов и попов заглушал голоса:
«Свя-а-тый бес-смерт-ный, по-ми-луй на-а-ас».
Над толпой в густых сумерках все еще переливчато вызванивали монастырские колокола:
«Три-лим-бом… три-лим-бом… три-ли-ли-лим-бом…»
Земля куталась в черный покров безлунной ночи, и волчьими глазами светились кое-где в монастырском дворе желтые керосиновые фонари.
Глава 15
Почти до полуночи просидел Степан в келье Игната — под замком.
Около полуночи в келью вошли Игнат и Яков.
Игнат сухо сказал Степану:
— Поднимайся. Пошли.
— Куда? — спросил Степан.
— На твою квартиру… Да поживее ворочайся! Не мешкай!
Степан не перечил. Чувствовал, что неладное что-то затевают над ним монахи. Насторожился.
Все трое они проворно вышли из покоев настоятеля. Быстро миновали двор и монастырские ворота и направились к селу.
По дороге Степан попробовал было заговорить со своим дружком:
— Пошто, брат Игнат, провожаете меня? Я и сам знаю дорогу к своей квартире.
— Молчи! — угрюмо буркнул Игнат. — Разговаривать нам не велено…
Монахи расплатились за Степана с хозяевами за постой и велели Петровне идти вместе со Степаном к монастырю.
Петровна чувствовала себя разбитой, опустошенной.
После того как отлили ее водой в монастырском дворе и привели на квартиру, она залезла на сеновал и лежала там без движений, без дум.
Сейчас она даже не спросила, зачем поведут ночью ее в монастырь.
Пока Степан поднимал и одевал Демушку, Петровна собрала и уложила в котомки весь свой дорожный скарб и, как во сне, не попрощавшись с хозяевами, пошла за ворота.
По дороге Степан пробовал с ней заговаривать, но она молчала. Плохо соображала, что происходит вокруг нее.
У монастырских ворот поджидал их глухой возок, запряженный тройкой гнедых лошадей. На козлах сидел кучер-монах.
Игнат и молодой послушник пожали Степану руку, причем Игнат сунул ему пять пятирублевых бумажек и насмешливо сказал:
— Это тебе от отца Мефодия, от казначея, на дорогу. Видишь, какой у нас отец Мефодий — заботливый!
— Спасибо, — сказал Степан, посмеиваясь. — У вас ведь денежки-то — что голуби: где обживутся, тут и поведутся, с нас же грешных дерутся.
Стоявший тут же четвертый монах — полный и темнобородый — сурово покосился на Степана и угрюмо заворчал:
— Ну, ну-у!.. Помалкивай!.. А то эти денежки туда же и вернутся, откуда мы их принесли тебе, а ты голышом обратно пойдешь.
Степан осмотрелся кругом и, видя, что уже начинает алеть утренняя заря и что в случае чего можно шум поднять, озорно сказал толстобрюхому бородачу:
— А ты не стращай, отец… Поди сам знаешь: у всякого Федорки свои поговорки… Голый-то человек все равно что святой — нужды не боится.
— Садись, — все тем же суровым голосом сказал бородач. — Побыстрее усаживай жену и мальчишку…
Степан усадил в возок жену и ребенка, после того и сам туда же вскочил, крикнул Игнату и его молодому собрату:
— Счастливо оставаться!.. Дай вам господь бог попировать… А нам бы крохи подбирать — и то ладно!..
Бородатый монах вскочил на козлы, сел на облучок рядом с кучером и тихо сказал ему:
— Ну, с богом… трогай…
Застоявшиеся кони потоптались на месте, пофыркали и дружно рванулись вперед. Глухой возок покатился по мягкой и пыльной дороге.
Дорогой Степан попытался разузнать, куда их везут, спросил толстого бородача: