— Значит, богатей? Миллионщик? — спросил дед Степан, косо поглядывая на уполномоченного новой власти.
— Да, — ответил Немешаев. — Евлампий Сысоич человек богатый, действительно миллионер… вы угадали.
Дед Степан хмыкнул в свои желтые, прокуренные усы:
— А люди говорят, что разбоем добытые деньги тяжелым камнем на душу ложатся… Значит, это неправда?
Немешаев похлопал деда по плечу и не то шутливо, не то серьезно сказал:
— Про Евлампия Сысоича нельзя так говорить, Степан Иванович. Во-первых, то, что вы говорите, трудно доказать. А во-вторых, Евлампия Сысоича уважает весь город. В течение многих лет он был гласным Городской думы и председателем биржевого комитета. А кроме того, Евлампий Сысоич самый щедрый наш благодетель. Ну, конечно, по-прежнему он человек богомольный!
— Кто? — воскликнул дед Степан. — Евлашка-то? Да он сам мне говорил когда-то, что бог для дураков выдуман!
Уполномоченный пожал плечами:
— Вера в бога или неверие — это уже его частное дело… Нас с вами не касается…
— Ну, что ж… — усмехнулся дед Степан. — Знать, не зря говорят: когда черт шибко провинится, он тоже начинает богу молиться…
— Да, вот так, Степан Иванович, — серьезно проговорил уполномоченный. — В городе все-таки уважают Евлампия Сысоича. Сейчас, после падения самодержавия, избрали его председателем Комитета общественной безопасности.
— Народ, конечно…
— Народ? — изумился дед Степан. — Наши мужики ни за что не выбрали бы этого разбойника!.. А у вас там, в городу-то, поди, господа выбирали… из образованных которые… ну и чиновники разные…
— Все выбирали, Степан Иванович, — сказал Немешаев, по-прежнему всматриваясь в приближающийся грохочущий тарантас. — А про старое теперь что вспоминать? Знаете пословицу: кто старое помянет, тому глаз вон… Ведь сколько годов прошло!.. Многое за это время изменилось… и люди изменились… Вы ведь как будто в ссылку шли… тоже по уголовному делу…
Это замечание больно кольнуло деда Степана. Он хотел резко ответить уполномоченному, но в эту минуту к ним подъехал и остановился городской тарантас, запряженный взмыленными лошадьми. Из-за спины бородатого кучера высунулось сухое лицо бритого, с седыми усами человека, одетого в парусиновый дождевик с надвинутым на голову капюшоном.
Уполномоченный вскрикнул, обращаясь к усатому человеку.
— Товарищ Капустин!.. Да где же вы были?.. Почему так запоздали?.. А мы тут терпеливо ждали вас до полудня.
Не вылезая из тарантаса, усач ответил:
— Всю ночь плутали!.. Мы из Чумалова выехали вчера почти вслед за вами, да не на ту дорогу попали. Ну и заблудились… Куда ни сунемся, везде вода. И откуда здесь столько воды? Одним словом, поехали в Белокудрино, а попали в Крутоярское… Сейчас едем оттуда…
Подошли старшина и староста. Старшина поздоровался с приезжим, как со старым знакомым:
— Здравствуйте, товарищ Капустин… Эвона откуда вас бог принес… из Крутоярского! А мы вас действительно долгонько здесь поджидали.
Обращаясь ко всем, Капустин спросил:
— Собрание состоялось?
— Состоялось, — ответил старшина, — да не совсем ладно…
— А что случилось?
На этот вопрос вместо старшины ответил рыжеусый солдат:
— Бабы сорвали собрание! Не дали даже закончить, всех мужиков увели…
— Ну, ничего, ничего! — бодро сказал усач. — Деревенский мир — что весеннее половодье: пошумит, побурлит, затопит луга и низины да опять же войдет в прежние берега.
Обращаясь к приехавшему, Немешаев сказал, посмеиваясь:
— Это не диво, товарищ Капустин, что вы заблудились в здешних лесах и болотах. Не диво и то, что митинг наш закончился провалом. Не разобрались люди — только и всего!.. А вот я вам доложу о случае, который произошел в давние, далекие времена, а раскрывается сегодня, можно сказать, сейчас, вот здесь…
— Какой такой случай? — спросил приезжий, освобождая голову от капюшона.
И лишь только открылось все его усатое, давно небритое и сухое лицо, с розовым шрамом на левой стороне верхней губы, дед Степан подумал: «Он… Непременно он!.. Тот самый… Капустин!..»
— А вот такой, товарищ Капустин, случай, — продолжал Немешаев, посмеиваясь и поглядывая то на деда Степана, то на Капустина. — Случай этот произошел больше тридцати лет тому назад, где-то на границе Урала и Сибири, когда мы с вами шли на каторгу. Кажется, на масленице к нам в камеру втолкнули молодого белокурого паренька, который сразу же под порогом запел и заплясал. Потом он часто веселил нас в пути. Помните?
— Что-то такое припоминаю… — ответил Капустин. — Очень интересный был этот парень… Да, да, припоминаю…
Немешаев указал рукой на деда Степана:
— Ну, так вот… этот веселый паренек стоит перед вами. Это выяснилось буквально сейчас… сию минуту… По пути с собрания. Зовут его Степаном Ивановичем, а по фамилии — Ширяев. Вылезайте из тарантаса и знакомьтесь с ним… еще раз!
— Да не может быть! — весело проговорил Капустин, берясь за поручни тарантаса. — Черт возьми!.. Ведь до чего же велика наша страна, а людям все-таки тесно… Нет-нет да и встретятся на жизненном пути… А ну-ка, позвольте мне хорошенько рассмотреть этого почтенного гражданина…
И он легко и быстро, совсем не по-стариковски, выпрыгнул из тарантаса.
Улыбаясь, дед Степан подал ему руку и сказал:
— Здравствуйте, товарищ Капустин! А я вас сразу признал…
— По шраму на губе? — спросил Капустин, крепко пожимая руку деда.
— Да, по нему признал, — ответил дед Степан. — Личность у вас приметная…
— Царские жандармы нагайкой метили! — смеясь сказал Капустин.
Глава 22
К удивлению всей деревни, вновь прибывший горожанин остановился не у богатых людей, а у Ширяевых.
Он вошел в дом Ширяевых так, как будто много лет был знаком со всей семьей деда Степана. Своей простотой и приветливостью он сразу понравился всем.
Бабка Настасья и сноха Марья ради такого гостя закололи курицу и приготовили необычный в военное время обед. Стол накрыли в горнице.
За обедом дед Степан и Капустин предавались воспоминаниям.
Капустин рассказывал Степану Ивановичу о своей жизни.
Отбыв каторгу, он вышел на поселение и был приписан к глухому сибирскому селу, где прожил много лет, занимаясь кузнечно-слесарным делом. Там же он женился на сибирячке, которая родила ему восемь человек детей. Из них выжили только трое: две дочери и один сын. После революционных событий 1905 года он получил право жить во всех городах Сибири. Но большая семья да нужда надолго приковали его к сибирскому селу. Лишь перед мировой войной, после того как подросли дочери и сын, Капустин переехал с семьей в небольшой уездный городок, неподалеку от родины жены. Здесь он продолжал заниматься слесарным делом. Этому ремеслу обучил и сына, который в войну был призван и воевал на западном фронте. Как в ссылке, так и в городе Капустин не прерывал письменных связей с некоторыми старыми товарищами по политической борьбе. Они посылали ему книги, журналы и даже газеты, и он много за эти годы читал, стараясь пополнить свое образование. А когда началась революция, товарищи помогли ему выбраться из уездной глуши в губернский город, откуда он сейчас и прибыл.
Дед Степан так же подробно рассказал о своей почти полувековой жизни в Сибири.
После обеда Капустин попросил угостить его холодным молоком.
— Очень уж я люблю холодное деревенское молочко, — сказал он, обращаясь к бабке Настасье. — Если есть, угостите, Настасья Петровна.
Марья тотчас же принесла из погреба кринку молока.
Сидя за столом и попивая молоко, Капустин слушал рассказы Ширяевых о том, как прошло собрание, созванное старшиной, что говорили на этом собрании уполномоченный губернского Комитета общественной безопасности и приехавший с ним солдат. Рассказывали поочередно: то дед Степан, то бабка Настасья, то Павлушка.
Рассказывали так, как они восприняли и поняли все то, что произошло на этом собрании. Капустин слушал их внимательно, стараясь не пропустить ни одного слова, помогая им разобраться в том, чего они не понимали.
Во время этого разговора Капустин все время называл деда Степана на «ты», а дед величал его на «вы». Капустин несколько раз говорил ему:
— Брось ты, Степан Иванович, называть меня на «вы». Ведь мы же с тобой старые друзья по несчастью.
Дед упорно твердил:
— Нет уж… так-то мне сподручнее.
Закончив еду, Капустин свернул цигарку, прикурил ее от трубки деда и спросил:
— А это верно, что собрание было сорвано бабами?
— Неправда, — ответил дед, посасывая свою трубочку. — Кричали все… и мужики, и бабы… Это верно, кричали!.. Ну, только ушли мы со схода всей деревней… гуртом.
— А как держали себя на собрании ваши деревенские богатеи?
— Да ничего… Как все… так и они.
— Не пробовали поддержать старшину? Не просили вас не расходиться?
Дед Степан махнул рукой:
— Ну-у, куда там… Ежели бы кто-нибудь и удерживал нас… все равно народ не стал бы слушать… ни старшину, ни горожан… Все равно разошлись бы по домам.
— А почему? — спросил Капустин.
Дед Степан пососал трубку. Подумал. И наконец ответил:
— Потому, что такие речи не понравились миру… Не нужны нам такие речи… И слабода такая мужикам ни к чему. Я ведь давеча говорил вам: шум на сходе начался из-за войны да из-за податей и недоимок. Да еще из-за моего дела…
И дед еще раз рассказал, что произошло на собрании, когда он заспорил с уполномоченным о своих правах.
Капустин сказал:
— Напрасно ты, Степан Иванович, горюешь о своих прежних правах. Ты раньше-то к какому сословию был приписан? Мещан или крестьян?
— Крестьянин я, — ответил дед Степан. — Никогда в городу-то и не жил.
— Ну, а революция отменила все старые сословные перегородки и всех нас поравняла. Теперь мы все равноправные граждане. Понял, Степан Иваныч? Граж-да-не!
— Что-то не совсем понятно, — качнул головой дед Степан. — А кто же поравнял-то всех? Закон, что ли, новый вышел?