Изменилась и бабка Настасья после того, как побили ее казаки. Сердитая и задумчивая стала. Часто прихварывала. Опять о грехах своих и о смерти думала. А умирать не хотелось. Конца кровавой мороки хотела дождаться и посмотреть, как по-новому жизнь устроится да как бабья доля сложится. Прислушивалась к разговорам деревенским, присматривалась к борьбе, которая закипала крутом, оглядывалась в далекое прошлое, вспоминала жизнь городов, через которые в молодости проходила, вспоминала жизнь свою на Васьюганье, воскрешала в памяти картины и образы далекого прошлого, давно миновавшего, и видела теперь, что кровавая морока, окутавшая деревню, уже тогда висела над городом; уже тогда приметно было, что разделились в городах люди на два лагеря: в одном были хозяева, господа большие, купцы да чиновники, а в другом — мужики, рабочие да городская голытьба подневольная; уже тогда видела, что оба лагеря ненавидят друг друга и готовы в горло вцепиться друг другу. Видела, но не понимала. А теперь из десятка городов, из сотен деревень и из тысяч встреченных в жизни и давно позабытых людей вдруг выделился и встал перед глазами образ бледнолицего и голубоглазого трудника Бориса. Встал он перед глазами как живой — в черном барнаульском полушубке с белой оторочкой, замахал руками и заговорил о произволе царя и его чиновников, о страдании простого народа, о борьбе за землю и за волю народную, а за речами трудника Бориса полезли в седую голову смелые речи корявого солдата Фомы. Понимала теперь Настасья, что правильно говорил трудник Борис о воле народной, да не знал, видно, он, какой будет мужичья воля, не знал и путей к этой воле; сам заблудился на глухих таежных тропах. А вот простой солдат Фома, должно быть, знает, куда и по какой дороге идти мужикам. Понимала, что ухабистый и кровавый путь выбрал Фома. Но видела, что нет иного пути для мужиков.
Под влиянием воспоминаний и под напором нахлынувших на деревню событий стала бабка Настасья смотреть на жизнь другими глазами. Только теперь стала она понимать по-настоящему, почему в городах давно уже разделились люди на два лагеря и отчего раскалывается сейчас деревня на две половины. Валежников, Гуков, Оводов, Ермилов, Гусев и другие богатые мужики хорошо при царе жили — от всей деревни почет, да и сейчас не худо им было, потому и не желали возвращения Советов и Фомы Лыкова. А дегтярнику Панфилу, кузнецу Маркелу, Афоне-пастуху да Сене Семиколенному нечего жалеть о прошлом. Эти мужики всю жизнь в нужде горб гнули, вместе с ними мучились и бабы их. И чем больше думала бабка Настасья и перебирала в уме человеческие жизни и пройденный деревней путь, тем больше и больше понимала, отчего тяжела и беспросветна бабья доля.
Когда пришла к ней Маланья и впервые сказала скупо; «Подбиваю мужиков в партизаны идти… и сама собираюсь…» — бабка Настасья подумала и ответила коротко:
— Иди… помогай им нужду скачивать да свои права добывать…
— Ладно ли порешила-то я? — допытывалась Маланья.
Все так же сурово и коротко сказала ей бабка Настасья:
— Ничего… Ладно удумала… Бабье счастье в нужде мужичьей зарыто да неволей присыпано… Иди…
А мужики в разговорах вечерних и тайных все больше и больше к одному приходили:
— Правильно сказывал Авдей Максимыч насчет Колчака…
— Конечно, правильно…
— Должно, передали нас иноземным державам…
— Теперь сами должны в понятие взять…
— Подыматься надо… всем миром.
И когда над урманом, после недолгой оттепели, замелькали и снова закружились белые мухи, когда хорошо подмерзли и запорошились снежком таежные тропы, двадцать белокудринских мужиков, вооруженных охотничьими ружьями и топорами, во главе с Маркелом-кузнецом, с Сеней Семиколенным да с Афоней-пастухом, темной ночью пошли звериными тропами в ту сторону, где, по словам звероловов-заимщиков, партизаны орудовали.
Вместе с ними ушла в тайгу и жена Сени — Маланья.
Часть четвертаяПоследняя тропа
Глава 1
С тех пор, как убрали с престола царя, три раза повертывалось солнце вокруг земли. Три раза небо плакало холодными слезами, омывая кровавые раны земли. Три раза покрывалась земля белым саваном и крепко засыпала. Но и во сне проступали красные пятна сквозь белый покров земли. И сквозь сон долетали тяжелые стопы земли до глухих и далеких углов урмана. И три раза за это время повертывалось солнце к земле лицом. Посылало свои горячие поцелуи земле, будило ее от тяжкого, в кровавых муках проведенного сна.
Третья зима подходила к концу. Но морозы стояли еще крепкие.
Части Красной Армии и отряды партизанские, несмотря на стужу и снега глубокие, словно половодье весеннее, шумно катились на лыжах и розвальнях по урману дремучему, к деревенькам глухим и разоренным; ломали колчаковскую изгородь из белых отрядов; смывали начисто старые порядки и устанавливали по деревням революционную власть Советов.
Слухи об этом доходили до самых отдаленных и глухих таежных углов. Всюду уже открыто поговаривали о том, что колчаковщина падает, а по следам ее Советская власть идет, новые порядки устанавливает.
В деревеньке Белокудрино люди по-разному жили.
Вечерами длинными и вьюжными, как в старину, жгли в богатых домах сальники, а у бедноты и в средних домах — лучину трескучую и дымную.
Но думали и говорили все об одном:
— Ужо придут партизаны… Совет будут мужики выбирать.
— Вестимо, Совет…
Ждали партизан из волости, из Чумалова. А они заявились совсем с другой стороны — по дороге из переселенческого поселка Новоявленского.
В полдень морозный, по солнечный ребятишки белокудринские скотину на речке поили и приметили вдалеке длинный обоз. Выехал этот обоз из темной тайги на снежное поле и давно уже нырял между белыми луговыми увалами, по извилистому руслу реки, направляясь к деревне.
Лишь только разглядели ребята вооруженных людей, сидевших в розвальнях, и у передней подводы флажок красный, к дуге привязанный, кинулись от водопоя в улицу и мигом разнесли по деревне весть о прибытии партизан.
Вся деревня побежала в проулок, к спуску на речку. Бежали мужики и бабы, старики и старухи, молодежь и ребята малые. Некоторые выбежали на улицу раздетые, на ходу падевая армяки и шубы.
А партизаны в шубах и шинелях, с красными бантиками на шапках, влетели на тридцати подводах галопом на бугор проулка, повскакивали с розвальней, сорвали с дуги флаг красный и, сгрудившись, двинулись навстречу бежавшему народу.
Панфил Комаров выкрикивал какую-то команду, пробуя построить партизан в ряды, но крики народа заглушали его команду; партизан быстро окружили бабы, мужики и ребята.
Мужики выкрикивали имена партизан:
— Афоня!
— Андрейка!
— Сеня-то, Сеня-то!
— А вон и Панфил!
— Ур-рта-а!
Бабы, обливаясь слезами радости, кидались к своим мужикам и причитали:
— Соколик ты м-о-ой!
— Яша, Яша… родной!
— Ва-ню-шка-а-а!..
Среди партизан много было незнакомого народа: были городские рабочие, были мужики из волостного села Чумалова и из переселенческих поселков. Некоторые мужики перекрестили свои груди патронными лентами. Почти у всех за плечами торчали винтовки. Вместе с партизанами шла в толпе Маланья, в шинельке и в мужской шапке, с винтовкой за плечами.
Не было только Фомы Лыкова и членов первого Совета: Кузьмы Окунева, Ивана Теркина и Федора Глухова.
В толпе, окружившей партизан и разноголосо кричавшей, как-то сразу стало известно, что Фому расстреляли в тюрьме, а остальные трое белокудринских мужиков, убежавшие с другими из концентрационных лагерей, погибли в партизанских боях с белыми.
Толпа медленно поднималась вверх по дороге и заворачивала уже в улицу.
Бабка Настасья, в легонькой шубенке, с выбившимися из-под платка седыми волосами, без шали, бежала по морозу к толпе и охала. Вслед за ней бежала сноха Марья. А дед Степан и Демьян уже были в толпе партизан.
Бабка Настасья вместе с Марьей ворвались в толпу, повисли на шее Павлушки и заплакали.
А партизаны, побросавшие подводы на волю ребятишек, двигались улицей деревни и, размахивая красным флагом, кричали:
— Да здравствуют Сове-ты-ы-ы!
— Ура-а-а!
Мужики бросали вверх шапки и с воодушевлением подхватывали:
— Ура-а-а!
Даже деревенские богатеи, вместо со старостой Валежниковым, выбежали встречать партизан.
В толпе они жались друг к другу отдельной кучкой, но вместе со всеми кричали «ура».
Больше всех надрывался и громко выкрикивал Валежников:
— Нашим партизанам ура!
Среди обнимающихся, целующихся и орущих людей суетился старик Лыков, без шапки, с длинными сосульками на усах и бороде, — суетился и тоскливо спрашивал:
— Братаны! Где же Фома-то? А? Неуж убили? А?
К нему подошла Маланья, обняла старика, поцеловала в щеку и сказала:
— Погоди, дедушка… после все расскажем…
Но Лыков не унимался, бежал с толпой и всех спрашивал:
— Братаны! Где же Фома-то? А? Неуж убили? А?
Девки деревенские толкались и с хохотом лезли в середину толпы. Каждая старалась протискаться поближе к своему миленку, наскоро пожимала ему руку и шла неподалеку, скаля зубы и переглядываясь с ним.
Маринка Валежникова крутилась в толпе близ Павлушки Ширяева, но подойти к нему не могла. Очень уж плотно обступили его мать с отцом да дед с бабушкой. Павлушка видел Маринку и делал вид, что не замечает ее. Бросал взгляд в сторону Параськи, идущей в обнимку с прихрамывающим отцом Афоней. И Параська кидала взгляды в сторону Павлушки. Но лишь встречались их взгляды, Параська хмурилась и отворачивалась к отцу: не хотела показывать Павлушке свою неугасающую любовь к нему. На ее черноглазом лице пылал румянец, ноздри вздрагивали…
А толпа мужиков и баб, перемешавшись с партизанами, шумно двигалась по улице.
Сеня Семиколенный звонко, а Афоня хриповато выкрикивали:
— Да здравствует Советская власть!
Толпа разноголосо отвечала: