– Нашли общую тему? – посмотрела она по очереди на обоих мужчин. – Я очень рада. – И сказала уже одному Виктору Витальевичу: – Я тогда оставлю вас. Пойду с бабушкой посижу.
Она хотела уйти, но Виктор Витальевич не дал ей.
– А что ты там у бабушки будешь делать?
– Я книгу ей читаю.
– Какую же, любопытно?
– «Принца и нищего» Марка Твена.
Виктор Витальевич расхохотался. Его распирала веселость, рожденная видом Евгения Анатольевича и разговором с ним, распирала и просила выхода, и вот он нашел возможность дать ей волю.
– «Принца и нищего»? Скажите на милость! Что малому, то и старому… – Он нахохотался и, понизив, голос, указал глазами на Евгения Анатольевича: – Это кто такой?
– Не знаю. Первый раз вижу, – ответила Лида, тоже невольно понижая голос, чтобы не быть услышанной Евгением Анатольевичем. Конечно, он понимал, что шепчутся о нем, но одно дело – понимать, другое – услышать, когда при тебе говорят о тебе: «Первый раз вижу».
– Хм. Поня-атно, – протянул Виктор Витальевич. И через недолгую паузу проговорил во весь голос: – Да, Лидочка! Имел ведь вчера удовольствие видеть твоего отца в сдаче спектакля. Ты была, конечно?
– Конечно.
– Какой он блестящий актер. Какой блестящий! Все на нем, весь спектакль! Убери его – и провал. Вот мнение рядового, так сказать, зрителя. Интересно ему – можешь передать.
– Хорошо, – коротко отозвалась Лида.
Она подождала мгновение – не скажет ли Виктор Витальевич что-то еще, но он, видимо, исчерпался, и она, не добавив больше к своему ответу ни слова, поторопилась скрыться в бабушкиной комнате.
Мужчины снова оказались наедине друг с другом.
– М-да. Блестящий, – повторил в пространство Виктор Витальевич и повернулся к Евгению Анатольевичу. – А знаете ли, голубчик Евгений Александрыч… то есть Анатольич, простите, – возобновил он прежний их разговор, прерванный появлением Лиды. – Знаете ли, я вам должен сказать, что раньше, до всей этой так называемой эмансипации, женщине жилось лучше. Счастливей. Женщина – это ведь профессия. И мужчина – профессия. Две разные профессии. И мужчина остался мужчиной, а женщина стала… – он запнулся, подыскивая слово, и засмеялся, – чем-то вроде гермафродита. И мужские функции на нее возложили, и женские при ней оставили. Так что, голубчик Евгений Алекса… Анатольич, простите, женщина сама больше всего и страдает от нынешнего положения вещей. Выигрыш на копейку, а проигрыш на рубль, уж не меньше. Поверьте мне как адвокату, уж я такого нагляделся…
– А, вы адвокат! – перебил его Евгений Анатольевич, не в силах больше обуздыватъ себя и молчать. – Юрист, значит. Но если вы юрист, как же вы можете утверждать такое: что лучше жилось. Паспорта своего женщина не имела! Захотела от мужа уйти, невмоготу с ним, – никак, если муж ей того не позволит! Разве не рабство? Чистейшее рабство. А крестьянская женщина? Куда ей, если без мужа? По миру, считайте. Такой крестьянский труд был, что женщине без мужчины просто невозможно.
Виктор Витальевич по свойственной ему привычке похмыкал.
– Вы, Евгений Анатольич, все о зависимости женщины от мужчины. Я ведь не об этом. Я о том, каким образом женщину от мужчины освободили? Переложив на нее мужские общественные функции. И получился у нее в итоге двойной жизненный воз.
– Но раньше, во всяком случае, лучше не было! – не имея больше аргументов возражать, не сдался, однако, Евгений Анатольевич.
– В том плане, в котором вы рассматриваете, безусловно нет. – Виктор Витальевич говорил со снисходительной и как бы любующейся собой вескостью. – Но в целом эмансипация пошла не по тому пути. Она должна была идти по высвобождению женского. А она пошла по уподоблению мужскому.
– А что это такое – по высвобождению женского?
– Женское, голубчик Евгений Анатольич, это женское. Те ее функции в жизни, что определены ей природой.
– Материнство, значит? – догадался Евгений Анатольевич.
– Материнство, правильно. Человек ведь, если по существу, мужчина ли, женщина ли, – существо весьма далекое от идеального. Но в каждом человеке это идеальное есть. И если уж говорить о высвобождении, то высвобождать нужно это вот – идеальное в человеке. Чтобы человек стремился к нему, подтягивал себя до него. А что в женщине идеальное? Материнство. Материнство – это ведь не только родить. Это воспитать. Вливать по капельке каждый день, вкладывать по зернышку. Это труд. Громадный. Грандиозный. Тяжеленнейший. А когда женщине исполнять его? Некогда. Она другой труд исполняет – что ей мужчины от себя отдали.
Говори сейчас Виктор Витальевич самые абсолютные истины, Евгений Анатольевич ни за что не согласился бы с ним.
– Однако не будете же вы отрицать, – сказал он все с тою же прежней горячностью, – что есть у нас женщины и ученые, и руководители. И хорошие ученые, хорошие руководители!
– Помилуй бог, помилуй бог, Евгений Алекса… Анатольич, простите! – Виктор Витальевич, заложив руки в карманы пиджака и оставив снаружи большие пальцы, неторопливо прохаживался по комнате мимо сидящего подле стола Евгения Анатольевича туда-сюда. Торчащими снаружи большими пальцами он прибарабанивал в такт произносимым словам. – Вы меня еще обвините, будто я умственно отсталыми их считаю!.. Есть. Есть. И ученые, и руководители, кого только нет. Но все за счет материнства, голубчик вы мой. Лишь! Или она вообще, глядишь, не рожает. Или родит одного – и уже несчастна: ах, вся ее карьера прахом пошла! А то свое материнское на кого-нибудь другого перекладывают. Воля покрепче – так и на мужа, глядишь. Я же вам говорю, я адвокат, я-то уж знаю, я такого нагляде… – Он вскинул голову, чтобы затем выразительно качнуть ею, ноги между тем несли его вперед, и он налетел на раковину и упал бы, если бы Евгений Анатольевич, мгновенно вскочив, не поддержал его. – Ч-черт! – выругался Виктор Витальевич. – Нашли тоже место…
– Это кронштейнов необходимых нет, – отпуская его, сказал Евгений Анатольевич.
Виктор Витальевич посмотрел на Евгения Анатольевича с недоумением.
– Каких кронштейнов?
– Раковину установить. – Евгений. Анатольевич, отвечая, словно бы винился. – Под старой кронштейны двадцать семь сантиметров, а под эту нужно тридцать два.
Виктор Витальевич сообразил наконец о чем речь.
– Это мужика в доме нет, а не кронштейнов, – сказал он.
– Это вы напрасно про мужика… – теперь Евгений Анатольевич как бы оправдывался. – Эти кронштейны большой дефицит. Их и в магазинах не бывает, и на стройках они – каждый на учете.
Как о чем-то весьма основательно изученном сказал он о магазинах и стройках.
– Вот так! За все в жизни приходится расплачиваться. – В голосе Виктора Витальевича была глубокомысленная ирония.
Евгений Анатольевич не успел ответить ему – в прихожей зазвенел звонок.
– Лида! – позвал ее открыть дверь Виктор Витальевич.
Но она уже шла и сама.
Виктор Витальевич двинулся в прихожую следом за ней.
– Ну, наконец-то! – воскликнул он, увидев в дверях Нину Елизаровну с Аней. – Ладно, у меня здесь компания составилась, а так бы хоть в петлю от тоски!
– Здравствуй! – с утомленностью ответила ему Нина Елизаровна. – Какая такая компания? – И увидела за плечом своего бывшего мужа, там, в комнате, Евгения Анатольевича. – Вы? – изумленно, не веря себе, проговорила она.
– Д-дa… я так подумал… я пришел… я решил, что… – сбиваясь, забормотал Евгений Анатольевич, не смея выйти из комнаты в прихожую.
– И очень не ко времени. – Голос Нины Елизаровны был холодно-тяжел, не лед, а остылый камень. – Просто очень.
– Н-но я… я так понимаю… – заволновался Евгений Анатольевич, – может быть, я посижу… подожду… у меня есть время…
– Да. Посидите. Подождите. Пойдите на кухню. – Он дернулся к двери, и Нина Елизаровна увидела на обеденном столе в комнате вазы с цветами и яблоками да еще и бутылку коньяка. – И заберите с собой это – приказала она, – это сейчас совершенно ни к чему!
– Да, да… хорошо. Конечно, – ответил Евгений Анатольевич.
Он взял со стола бутылку, поколебавшись мгновение, цветы с яблоками оставил и как-то боком, боком вылез из дверей в прихожую, и так же боком, молча протиснулся мимо всех на кухню.
– Это еще кто такой? – провожая его взглядом, спросила Аня.
Нина Елизаровна с резкостью оборвала ее:
– У тебя сейчас вообще ни на какие вопросы нет права! Ты только отвечать можешь!
– Ой, мама, только не в таком трагическом тоне! – в голосе Ани было как раз одно лишь это право – не чувствовать за собой никакой вины.
– А в каком можно еще?! В каком? – с истерическим гневом закричала Нина Елизаровна. – Допрыгалась! Добегалась!.. – Она заплакала и сквозь плач, утирая рукой бегущие слезы, сказала Виктору, Витальевичу, словно бы обвиняя его: – Ей тюрьма грозит. Она воровка. Мы только что от следователя. Я позвала тебя, думала – все до следствия остановить, а тут звонок, и требуют приехать прямо немедленно…
– А нечего было ехать, подумаешь – требовали! – вставилась Аня.
Слезы у Нины Елизаровны вмиг высохли.
– Прекрати! Сейчас же! – снова закричала она. – Чтобы ни слова больше! Ты уже отговорилась!..
Лида взяла Аню за плечи и повлекла ее на кухню.
– Пойди, побудь там. Так будет лучше. Поставь чайник. Пойди.
Аня благоразумно не сопротивлялась ей. Лида передала сестру на попечение Евгения Анатольевича, наказав, ей одновременно занимать гостя, и вернулась к матери с Виктором Витальевичем. Они уже были в комнате, сидели напротив друг друга за обеденным столом, и Виктор Витальевич был весь подобран и напряжен. С лица его даже смыло обычную печать преуспеяния.
– Так-так-так… – прибарабанивая большими пальцами лежащих на столе рук, говорил он, когда Лида вошла в комнату. И попросил Нину Елизаровну: – Ну-ка все по порядку.
Лида отодвинула от стола еще один стул и тоже села.
– Да. Именно. По порядку. – Нина Елизаровна волновалась и старалась взять себя в руки. – Значит, так… У нее украли джинсы. История, в общем, совершенно нелепая… Есть у нее подруга, Светка такая. Заманила в какой-то подъезд, у каких-то парней будто бы есть джинсы – обменяться. Ее, этой дурищи, джинсы забрали, а сама она ничего не получила, осталась там в этом подъезде в одних трусиках. И вот она в отместку заявилась к этой Светке, когда той не было дома, сказала ее матери, что Светка брала у нее джинсы, пошла копаться в ее вещах, своих джинсов, конечно, не нашла, но прихватила Светкины. Светка вернулась, мать ей, конечно, все рассказала, все выяснилось, и они побежали в милицию…