– И что она, твоя самостоятельность? – в Анином тоне не было прежней агрессивности, но зато он сделался обличающим. – Водить экскурсии по музею? «Посмотрите сюда, посмотрите туда, обратите внимание на то…» Все! Стоила овчинка выделки.
Нина Елизаровна решила не реагировать на Анин выпад.
– А ты почему, собственно, не собираешься? – обратилась она к Лиде. – Тебе ведь уже выходить скоро.
– Я не еду, – сказала Лида.
– Ничего не понимаю. Почему?
– Да так, мама. Одним словом не объяснишь.
– Что… этот твой обиделся, что ты из-за отцовского спектакля перенесла отъезд на день позже?
– Да нет, мама…
Лида уклонялась от ответа, и слишком явно уклонялась.
Нина Елизаровна поняла, что так просто, сейчас во всяком случае, ничего об истинных причинах Лидиного решения она не выяснит. Но кроме того, ей не терпелось узнать и еще кое о чем.
– Что, хороший спектакль? – спросила она с плохо скрытым любопытством. – Виктор сейчас в прихожей говорил, что у него были пригласительные и он видел… будто бы отец просто блистателен?
– Да, мама, все хорошо, – по-прежнему уклончиво ответила Лида.
Нина Елизаровна вновь, как только что в разговоре с Аней, взорвалась.
– Что ты со мной, – гневно закричала она, – как с чуркой?! Я что, не могу поинтересоваться твоими делами? Одна только шпыняет меня… другая как с чуркой… ты в конце концов даже не жила самостоятельно, не знаешь, что это такое, все за моей спиной… и я могу от тебя потребовать…
– Ма-ам, – с язвительностью перебила ее Аня, – у тебя вообще-то гости…
Это она, корча на крик Нины Елизаровны всякие гримасы и чтобы мать не видела их, отвернулась – и обнаружила, что в дверях комнаты, уже, видимо, некоторое время, с оглушенным видом, явно не зная, как ему поступить – дать ли о себе знать или, наоборот, ретироваться, – стоит с бутылкой коньяка в руках Евгений Анатольевич.
Нина Елизаровна стремительно повернулась в сторону Аниного взгляда.
– Ой, – воскликнула она, – боже мой! Это вы…
Евгений Анатольевич попытался улыбнуться.
– Вообще… мы, Нина, ведь и на «ты» переходили…
– Девочки, что у нас с ужином? – не отвечая ему, приказывающе поглядела Нина Елизаровна на дочерей. – Так уже поздно. Пойдите на кухню, организуйте-ка что-нибудь.
Аня не поняла истинного смысла ее приказа.
– Да Лидка там уже… – начала было объясняться она.
Но Лида не дала ей договорить и потащила ее из комнаты:
– Пойдем, пойдем. Нечего все на меня.
Как будто Аня собиралась сказать о том, что для приготовления ужина достаточно одной Лиды, а вовсе не о том, что ужин Лида давно приготовила и можно садиться.
Нина Елизаровна с Евгением Анатольевичем остались вдвоем.
– Ну, вы, скажу вам… так неожиданно… без звонка… – Нина Елизаровна испытывала страшное смущение, она с трудом заставляла себя говорить что-то и не в силах была встретиться с Евгением Анатольевичем взглядом.
Он же, напротив – и лишь язык старинных романов уместен тут, – буквально пожирал ее глазами.
– Нина! Милая! – проговорил он. – Мне уезжать завтра. А ты все это время… с того раза… почему? Почему ты меня избегаешь? Что произошло? Как же я могу уехать, ничего не понимая? Мы встретились… наши пути пересеклись, и мы не должны потерять друг друга… – В руках он все так же держал бутылку коньяка и, говоря, прижимал ее к груди, что выглядело довольно комично.
– Нет, разве так можно! – оправляясь от смущения, воскликнула Нина Елизаровна. – Без звонка, не предупредив… Мне не до вас сейчас, не до вас, неужели вы сами не видите? И еще с этой, – ткнула она пальцем на бутылку у него в руках, – чего вы все с нею тетёшкаетесь? Выпить хочется, а больше негде?
Евгений Анатольевич потерялся.
– Что? – недоумевающе посмотрел он на бутылку. – Мне?.. Н-нет, Нина, ты что! – он торопливо шагнул к столу и поставил на него коньяк. – Я просто думал… ну, вообще как-то… Я вижу, да… у тебя что-то… но это ведь преходяще, это сейчас важно, а потом будет неважно, это не должно мешать нашему… Мне бы хотелось сказать – чувству, но я боюсь…
Он умолк, опасаясь обмолвиться случайно каким-нибудь не тем словом и все испортить, потому что, едва он произнес «чувству», в Нине Елизаровне будто что-то переломилось, загорелся некий огонь, в ней проснулась та, какою она была несколько дней назад, во время их утреннего свидания, – это проявилось во всем: в выражении ее лица, глаз…
– Ах, боже мой, Женя! – сказала она после изнурительно долгой для Евгения Анатольевича паузы и поглядела на него. – Если бы ты знал, как мне хочется отдаться чувству. Чтобы потеряться, раствориться… Это смешно в нашем возрасте, но это так… и однако же, разве жизнь дозволит? Уезжай, Женя. Спасибо, что пришел, напомнил… уезжай, и пусть в наших воспоминаниях останется тот чудесный, тот, светлый, тот солнечный наш порыв друг к другу!
Евгений Анатольевич бросился к ней.
– Нина! Чудная! Милая! Невыразимая! Мы не можем… я не могу потерять тебя, когда я тебя обрел! Когда человеку долго не везет и, наконец, везет, он не имеет права уезжать от своего везения!
Во время этого своего монолога он все пытался обнять Нину Елизаровну, но она не далась.
– Такова жизнь, Женя, такова жизнь!
– Но надежду! Чудная! Милая! Невыразимая! Надежду! Ты приедешь ко мне? Я один как перст. Никого рядом, пустая квартира, и я в ней… Сын взрослый, старший лейтенант уже, в Казахстане… а я как перст…
Говоря это, Евгений Анатольевич предпринял новую попытку обнять Нину Елизаровну, она, уже не очень противясь тому, отступила назад – шаг, еще шаг, и может быть, спустя мгновение уже сама подалась бы к нему, но наткнулась на оказавшуюся у нее за спиной умывальную раковину и, вцепившись непроизвольным движением в руку Евгения Анатольевича и увлекая его за собой, упала, больно ударившись о край раковины бедром.
Падение, боль от удара – все это разом вернуло Нину Елизаровну в прежнее состояние духа, и от недавнего возжжения его не осталось в ней и следа.
– Да ну какой же вы… ничего толком! – оттолкнув руки Евгения Анатольевича, пытавшегося помочь ей, поднялась она на, ноги и, морщась от боли, принялась ощупывать ушибленное бедро. – Оттого вам и не везет в жизни, и не будет везти! Я чуть не убилась… Что вы «не можете»? Ну хотели доставить друг другу удовольствие, не вышло… что ж тут сейчас! Или вы что, жениться на мне задумали? Прописку получить?!
– Н-но… Н-ни-ина… – начал было Евгений Анатольевич. Глаза ему застилал стыд, от нелепости и непоправимостн всего случившегося он чувствовал себя невероятно ужасно, и окончательный смысл того, что говорила Нина Елизаровна, еще не вполне дошел до него.
Нина Елизаровна, однако, не дала ему объясняться. Она еще не выговорилась.
– Только мне замужества и не хватало! Взять да по рукам, по ногам связать себя. Этого только! У меня уже дочери взрослые, вон, вы их видели, вырастила одна, справилась, зачем мне сейчас хомут?!
– И у вас у всех хорошая, любимая работа, и вы все трое дружны, и вот это-то всего дороже, в этом и счастье… – теперь смысл сказанного Ниной Елизаровной полностью дошел до Евгения Анатольевича.
– Чего-чего? Что вы несете такое? – раздраженно воскликнула Нина Елизаровна.
Того, что это он лишь повторил ее собственные слова во время их свидания, она не поняла.
Евгений Анатольевич не ответил ей. Лицо у него было потрясенное и несчастное. Какое-то мгновение он еще стоял в молчании, потом медленно пошел из комнаты. Уже на пороге он остановился и повернулся.
– А кронштейны я вам достану, – сказал он. – Я уже наводил справки. Это очень дефицитная, штука. На стройке надо доставать. Или даже на домостроительном комбинате. Санузлы ведь прямо на комбинате собирают… Я вам пришлю. Приеду домой, достану и пришлю.
Не дожидаясь ответа, он снова повернулся, вышел из комнаты, прошуршал в прихожей снятый с вешалки его плащ, и следом за тем, открылась и закрылась входная дверь.
Некоторое время, как дверь за ним захлопнулась, Нина Елизаровна стояла неподвижно, все продолжая держаться за ушибленное бедро, потом всплеснула руками:
– Ну это надо же! Нет, это надо же!.. А благородный! Кронштейны он все-таки достанет…
Длинным пронзительным звонком зазвонил телефон. От неожиданности Нина Елизаровна вздрогнула, будто ее ударило током. И суматошливо бросилась к аппарату.
– Алле! – крикнула она в трубку с этой суматошливой запаленностью. Следом все лицо ее пришло в движение, переменилось, сделалось улыбчивым, оживленным и жизнерадостным, полным силы сделался голос: – А, Леночка! Здравствуй, милая, да!.. Сказать, что от Веры Петровны… Ну, я же говорила, что сработает! Это стопроцентно, абсолютно стопроцентно. Может, и Веры Петровны никакой не существует, а это у нее, у Любы этой, просто пароль такой… А массаж как делает, чудо, да? Просто как в раю побывала. Я лично прямо заново рожденной от нее выхожу. Благодарить не надо, не за что, рада была оказать тебе… – Помолчала, слушая, и воскликнула: – Ой, надо! О стольком тебе сказать есть. Но у меня сейчас такая пора… Созвонимся, да. Так по тебе соскучилась… Давай, да, давай. Целую, милая. И я тебя, да. – Она положила трубку, и, пока опускала ее, улыбку с ее лица как смыло. – Кронштейны он, видите ли, достанет все-таки! – воскликнула она, всплескивая руками.
– Уперся, да, мы слышали, – появляясь в комнате, сказала Аня. Прошла к дивану и плюхнулась на него. – Дверь хлопнула.
Нина Елизаровна посмотрела на нее долгим, тяжелым взглядом.
– Что значит «уперся»? Что у тебя за выражения? «Ушел», знаешь такое слово?
Она тоже вернулась в комнату, но остановилась на самом пороге и, заложив за спину руки, прислонилась к косяку, и было в этой ее позе и в выражении ее лица что-то такое смиренно-жалкое, раздавленное…
– Ну, ушел! – поправилась Аня. – Со смаком и выразиться не дадите. – И спросила мать: – Кто такой? На кухне мы с ним сидели – такую поэму про тебя слагал. Прямо святая дева Мария пополам с Афродитой. У меня аж уши вяли.