– Что, добавить хочется, на бутылку не хватает? – вмешалась в разговор Аня.
– О! Маленькая, а догадливенькая, – слесарь посмеялся одобрительно и довольно… – У сторожа в магазине бутылка сейчас десять рублей.
– Тебе что, куют здесь деньги? – сказала Аня. – Портвейн купишь.
Слесарь, подавшись вперед, пригляделся к ней повнимательнее и развел руками с зажатыми в них кронштейнами:
– Не принимает организм, догадливенькая. Только пшеничную…. – Он отвел от нее взгляд и тут увидел на столе бутылку коньяка, оставленную Евгением Анатольевичем и все это время так и простоявшую здесь. – О! – с радостной развязностью вскинулся он и обвел теперь оценивающим взглядом всех троих. – А вы, я вижу, сами гуляете! Одни девочки… Берите меня с другом в компанию. Ух, парень… закачаетесь!
Нина Елизаровна решительно ступила к столу, взяла бутылку и протянула слесарю:
– Вместо водки. Устроит вас?
Слесарь не принял бутылку.
– Коньяк, что ли? Клопами пахнет.
– А ты что, как клопа раздавишь, так его нюхаешь? – спросила Аня.
Слесарь замер. Пьяное его, заторможенное сознание высчитывало, какова степень нанесенного ему оскорбления. И высчитало, что он оскорблен – сильнее не может быть.
– Ты что, падла, издеваешься над мужчиной? – угрожающе двинулся он к Ане. И замахнулся кронштейнами. – Я вот сейчас… уделаю – ни один урод замуж не возьмет!
Едва ли он собирался действительно ударить ее, но Аня испуганно отшатнулась, попятилась, и это ее движение бросило Лиду к слесарю, она ухватилась за кронштейны и попыталась отнять их:
– Да что вы тут!..
– Ах, падла!.. – рванул слесарь кронштейны из ее рук.
Лиду мотнуло вслед за ними, пальцы ей разжало, и она выпустила кронштейны. А в следующее мгновение ее прожгло неожиданной жаркой болью над переносицей, и от этой на миг ослепившей ее боли она упала на колени. То один из вырванных у нее из рук кронштейнов, описывая в воздухе дугу, мазнул ее концом своего тяжелого чугунного тела.
– А-аа!.. – дико, страшно закричала Аня, продолжая пятиться и прижимая к груди руки с судорожно скрючившимися пальцами.
– Лидочка! Девочка моя! – бросилась к Лиде Нина Елизаровна.
Слесарь, неверными торопливыми движениями заталкивая кронштейны за пазуху, скорым скользящим шагом спешил уже убраться восвояси.
– Отродье бабское! – сплюнул он на ходу.
Аня наконец опомнилась от своего испуга, побежала за ним и захлопнула дверь, так все это время и простоявшую открытой.
Кронштейн рассек Лиде кожу на лбу, и через переносицу на щеку ей, на губы, на подбородок струйкой точилась кровь.
– Да, в общем-то, и не очень сильно. Это я от неожиданности… – смущенно и виновато улыбаясь, проговорила Лида, поднимаясь с коленей.
Нина Елизаровна поддерживала ее под руку.
– Но у тебя кровь! – Она метнулась к шкафу, открыла с размаху створку, вытащила пакет с ватой, оторвала клок и, намочив в одеколоне, приложила к Лидиной ране. Намочила еще один клок и стала вытирать кровь у нее с лица. – Боже мой, господи боже мой, взять и ударить женщину!.. Что за свиньи мужики, что за свиньи! Все, кругом, куда ни глянь! За что их уважать… за что?! Трусливые, подлые, пьянчуги… Ни в одном намека на личность!
– Не надо, мама, перестань. – Лида морщилась от щиплющей боли, но терпела, не отстранялась. – Что мужчины… что их ругать. Они нас, мы их… и все это бессмысленно.
– Ага, он тебе по щекам ни за что ни про что, а ты – бессмысленно? – Аня, вернувшаяся в комнату, обхватив себя крест-накрест руками, ходила быстрым дробным шагом по узкому свободному пространству между обеденным столом и дверью, где на ночь обычно ставилась для нее раскладушка. – Ни ответить ему тем же, ни в милицию на него подать, так хоть душу отвести могу?!
Лида, глядя на Аню из-под руки Нины Елизаровны, которая все останавливала и никак не могла остановить ей кровь, сказала:
– А я за тебя так испугалась, Аня… Бросилась к нему, а сама думаю: вдруг и вправду ударит этими штуками мою Аньку…
Аня, стремительно развернувшись, рванулась к дивану, к сидящим на нем сестре с матерью, опустилась перед ними на колени и обхватила обеих за шею.
– Лидонька! Мамочка! – заговорила она сквозь прорывающиеся в голосе слезы. – Так хочется счастья, так хочется!.. Почему не везет, скажите. Конечно, он жлоб, дурак, ограниченный… я знала, все знала… но я хотела, чтобы он на мне женился… я с ним была бы счастлива, я знаю. Для счастья вовсе не нужен умный, щедрый, красивый… он семью хотел, детей и чтобы в доме всего в достатке… а мне больше не нужно ничего. Дом, детей бы родила, машина поехать за город… я его разглядела, он бы мне обеспечил.
– Аня! Что ты говоришь, Аня?! – Признание дочери вызвало у Нины Елизаровны приступ раздражения. – Разве в этом может быть счастье: машина, достаток… И все?
Аня разомкнула руки и поднялась.
– Дети! Я сказала: и дети!
Слез у нее в голосе больше не было.
– Но дети не могут быть самоцелью. Люди ведь не животные.
– А без детей мы выродимся, исчезнем с земли, как нас и не было! – теперь Аня говорила уже с обычной своей агрессивностью.
– Ну, уж на этот-то счет не беспокойся, – усмехнулась Нина Елизаровна. – Не выродимся.
– А может, и выродимся, – негромко, как для себя лишь, сказала Лида.
Она подняла руку и перехватила у матери ватный тампон, которым та останавливала ей кровь.
– Это почему? – спросила Ника Елизаровна.
Лида не ответила. Она встала с дивана, прошла к платяному шкафу, открыла створку с внутренним зеркалом, отняла вату от раны и посмотрела на себя.
– Красавица…
– Почему выродимся? – повторила вопрос Нины Елизаровны Аня.
– Потому что мы не животные, – не поворачиваясь к ним, по-прежнему глядя на свое отражение в зеркале, ответила Лида.
– Ничего не понятно, – подумав, сказала Аня. – И что из этого?
– Страшно рожать, когда не знаешь: для чего? Когда не понимаешь смысла. Не видишь цели…
– Это твой личный опыт, – перебила ее Нина Елизаровна. – Не распространяй свой личный опыт на все человечество.
Лида отняла тампон ото лба – вроде бы кровь больше не шла – и повернулась.
– А знаешь, – сказала она тихо, глядя на мать, – почему я не родила тогда? Не хотела, чтобы ребенок рос без отца. Ты-то сама росла с отцом, ты не знаешь, что это такое – без отца. Мы с Аней знаем. Я не укоряю тебя. Констатирую. Любимое словечко нашего завкафедрой.
Слова ее отскочили от Нины Елизаровны сухим горохом.
– А если знала, как без отца, – сказала Нина Елизаровна, – так нечего было с этим своим Андреем тянуть столько лет. Надо было находить другого, замуж за него – и пожалуйста, с отцом. Сколько тебе названивали.
– Что ты говоришь, – так же тихо, как до того, отозвалась Лида. – Если бы я просто его любила… а он сам для меня как ребенок был. Разве можно бросить ребенка?
– Бросила ведь все-таки? – хмыкнув, сказала Аня.
Сжав кулаки, так что побелели косточки на пальцах, Лида закричала – с неожиданной силой, сдавленным, стиснутым криком:
– Молчи! Молчи!..
За полуотворенной дверью бабушкиной комнаты раздался грохот.
На мгновение все замерли – и поняли: это бабушка пыталась взять судно сама.
– О боже, – сказала Нина Елизаровна, бросаясь туда. – Что она, в самом деле… ведь никого чужого в доме.
Аня подошла к лежащей на полу умывальной раковине и легонько пнула ее.
– Кто б нам ее установил все-таки…
Слышно было, как в соседней комнате Нина Елизаровна что-то говорит бабушке.
– Давайте спать ложиться, – так же, как и Аня, в пространство перед собой сказала Лида.
– А чай допивать? – спросила Аня.
– Ты еще хочешь чаю?
Вышла от бабушки Нина Елизаровна.
– Бабушка нарочно его уронила, – сказала она. – Чтобы мы прекратили.
– Есть предложение, мам, чай не допивать, ложиться, – сообщила ей Аня.
Нина Елизаровна согласилась:
– Давайте. – И повторила, теперь для одной Лиды: – Оно ей вообще не нужно было. Специально, чтобы мы прекратили!
Когда раскладушка уже была разложена на своем обычном месте, постели постелены, будильник заведен, чтобы прозвонить утром в свой час, и начали раздеваться, Лида попросила мать:
– Мама, ляжешь сегодня с бабушкой? Я бы хотела сегодня принять снотворное.
Но Нина Елизаровна, оказывается, тоже собиралась сегодня пить снотворное.
– Аня, может быть, ты? – посмотрела она на младшую дочь.
– Ой, да ну что вы ко мне! – с недовольством отозвалась Аня. – Вы же знаете!..
– Ладно, тогда все. Ложусь я, – коротко сказала Лида.
– Тогда я. Сколько все ты да ты… – Нина Елизаровна глядела на Аню испепеляющим взглядом, но та будто не замечала ничего.
– Лидка, а если ты здесь, – сказала она, – ляжешь на раскладушке, а? Мне так на ней надоело. А я на диване. Тебе же все равно.
– Пожалуйста. – Лида согласилась.
Они сходили с Ниной Елизаровной на кухню, выпили там каждая свою порцию снотворного, вернулись, и Лида, дождавшись, когда мать зайдет в бабушкину комнату, выключила свет.
Крутая ночная темень стояла за окном. Лишь уличные фонари далеко внизу разжижали ее туманными белесыми плешинами.
– Спокойной ночи, Ань, – сказала Лида.
– И тебе, – почти сонно уже отозвалась Аня.
Тишина настала в квартире. Дом с четырьмя обитающими в нем женщинами – юной девушкой, для которой жизнь была еще сплошной туманной неизвестностью, тридцатилетней ее сестрой, которая отчетливо различала свой путь и разве что неожиданный поворот сулил ей что-то совершенно неведомое, их матерью, не осознавшей еще, что все развилки на ее дороге кончились, что дорога уже привела ее к тому конечному пункту, к которому она стремилась, и старухой, изжившей свой век, выбредшей на обочину и поджидающей своего последнего часа – дом этот погружался в сон.
И вдруг со страшным грохотом полыхнуло, раздался дикий Анин крик; Лида, вскочив с раскладушки и дернув шнур выключателя, увидела, что Аня, держа почему-то в руках одеяло, стоит на диване и губы у нее трясутся.