е увидели ни одного гражданского лица, была пропитана горьковатым дымком отработанного бензина. Митрошенков, еще прошлой осенью изрекший формулу построения боевой походной колонны: «Каждая мышка — в свою норушку», снова всех развеселил, когда, затянувшись крепкой бийской махоркой, глубокомысленно сообщил:
— Мышки давно в своих норушках, а те, что постарше, резвятся на дорожке.
Сказав это, он приподнял брезент и показал в сторону столпившихся у головной машины командиров.
То, что я увидел в следующую минуту, заставило меня затаить дыхание. Я не верил своим глазам. Со стороны хвоста колонны по ходу машин трусила бабка Василиса. Ее пытались остановить постовые, но она, сердито отмахиваясь, бежала в сторону головной машины и все время, вскидывая голову и обращаясь к водителям, о чем-то спрашивала. Я догадался, что она ищет нас с сержантом Вахрушевым, а поэтому кулаком постучал по дверце кабины, из которой тут же высунулся сержант.
— Чего?! — сердито окликнул он меня, свесившись всем корпусом из кабины.
— Гляди!.. Нас зачем-то ищет бабка. Может, чего оставили?
Теперь я отчетливо видел, что все командиры, сгруппировавшиеся вокруг командира дивизиона, и сам майор повернулись и смотрели в сторону приближающейся к нашей машине старушки.
— Чего будем делать? — спросил сержант, увидев из кабины бабку.
— Ты командир, решай. Мы сейчас на глазах всего командования.
Когда Василиса поравнялась с нашей машиной и увидела высунувшуюся из кабины голову Вахрушева и меня, машущего из-под брезентового чехла рукой, она остановилась и, тяжело дыша, проговорила:
— Наконец-то, господи, разыскала вас. Сколько вас много-то!.. Слазьте, я вам, сыночки, картошечки со свиной тушенкой сварила и хлебушка нарезала, а соседка троечку соленых огурчиков дала. Ну, чего же вы сидите?.. Слазьте, а то сейчас поехать велят и вы не успеете… — Видя нашу скованную нерешительность, бабка была готова расплакаться. Из-под шали у бабки выглядывал глиняный горшок с тушеной картошкой, запах которой доносился к нам даже под брезент полога. В этом горшке нам бабка варила три недели. Митрошенков и здесь не удержался от подковырки:
— Везет же людям!.. Им в рот кладут, а они выплевывают. Предложили бы мне — я бы ухитрился, как разделаться с этой бульбой.
— Нельзя нам, бабушка. Сейчас тронемся. Видишь — ждем приказа командира, — сказал сержант и рукой показал в сторону майора, который что-то говорил своим подчиненным и улыбался, глядя на нас.
— Это какого командира? — взгляд бабки метнулся в сторону головной машины. — Это вон того, высокого? В длинной шинели?
— Да, да, самого высокого. Это наш главный командир.
— Ну так что ж, если он главный. Я спрошу у него… Я сейчас… Глядишь, и разрешит. Небось, успеете доехать куда нужно.
Когда старушка кинулась с горшком в обнимку к командирам, тут и мне захотелось заплакать. От умиления, от тихой душевной радости и еще от чего-то такого, чему и слов не подобрать.
С командиром дивизиона она говорила совсем недолго, с полминуты. А когда, как на крыльях, распахнув на ходу шаль, семенила назад к нашей машине, лицо ее словно помолодело и светилось сиянием счастья.
— Разрешил, — запыхавшись, проговорила она, еще не добежав до машины. — Слазь быстрей! Чего мешкаете? — почти командовала бабка сержанту. — Так и сказал самый высокий: «Пусть поедят хорошенько — время еще есть».
Сержант бросил недоверчивый взгляд на бабку, потом в сторону командира дивизиона, и тот, очевидно, поняв замешательство Вахрушева, разрешающе махнул ему два раза рукой и кивнул головой.
Этот жест майора и его кивок головой понял и я.
Нас с сержантом как ветром сдуло с боевой установки. Отойдя шагов на десять от машины, мы принялись за завтрак. Бабка Василиса, раскрасневшись, держала трясущимися руками горячий горшок с еще дымящимся парком, и мы своими походными ложками, обжигаясь, то и дело бросая украдкой взгляды в сторону командиров, уминали за обе щеки картошку со свиной тушенкой, прикусывая соленым огурцом, пахнущим чесноком и укропом.
Вряд ли когда-нибудь в жизни я буду есть с таким аппетитом картошку, с каким мы ели ее с сержантом Вахрушевым в апреле 1944 года на глазах всего дивизиона, не успевшего перед неожиданным выступлением позавтракать.
Под отвернутым чехлом установки сидели солдаты нашей роты и, глотая слюнки, глядели, как мы с Вахрушевым подчищали горшок с тушеной картошкой.
Вдруг откуда ни возьмись из-за соседней машины вывернулся помпотех дивизиона, слывший среди командиров дивизиона умением за один присест разделаться с булкой хлеба и полкилограммом тушенки. О его завидном аппетите ходили легенды.
— Вы что, у тещи в гостях или в боевой обстановке? — закричал капитан и, глотая слюнки, стоял и смотрел на нас такими глазами, как будто в следующую минуту он кого-нибудь из нас ударит: или меня, или сержанта. — Сейчас же по машинам.
— А ты не кричи, не кричи. Тут есть постарше тебя, — осадила капитана бабка Василиса. — Главный командир разрешил. Вон он, поди спроси. — И она показала в сторону головной машины, где стоял командир дивизиона.
Словно не расслышав окрика помпотеха, мы наперегонки молотили ложками остатки картошки. Капитан оценил ситуацию, в сердцах плюнул и пошел в сторону головы колонны.
Смахнув с кончика носа нависшую прозрачную каплю, бабка почему-то засуетилась, завертела по сторонам головой, словно собираясь делать что-то запретное.
— Подержите, я сейчас. — Она Передала мне пустой, но еще теплый горшок, а сама озябшей рукой полезла за пазуху, достала оттуда две аккуратно завернутые чистые тряпицы наподобие свернутого носового платка.
— Это тебе, а это тебе. — Она протянула мне и сержанту две эти чистенькие тряпицы.
— Что это, бабуся? — спросил я, держа в руках тряпицу, но она опасливо посмотрела в сторону командиров и замахала рукой.
— Положите в карман гимнастерки, потом посмотрите: видите, командиры уже зашевелились. А то ругаться станут.
— Адрес здесь? — все-таки полюбопытствовал сержант и засунул тряпицу в нагрудный карман гимнастерки. То же самое сделал и я.
— Адрес, адрес… смотрите не потеряйте, — скороговоркой проговорила бабка и, поставив горшок на землю, застегнула верхнюю петлю на моей шинели. — Застегнись хорошенько, не то продует, утро-то зябкое. Когда супостатов разобьете до конца, напишите мне письмецо, буду молиться за вас. Адрес-то мой, поди, не забудете: улица Пролетарская, дом четырнадцать.
— Напишем, бабушка, не забудем, — торопился сержант и уже с опаской посматривал в сторону головной колонны, откуда каждую секунду может прозвучать последняя команда: «Марш!..»
— Нагнись, я тебя поцелую. — Бабка потянула за ворот шинели сержанта. — Вон какой вымахал дубок.
Вахрушев нагнулся к бабке. Она поцеловала его в щеку. Поцеловала и меня.
— Ну, с богом, дети мои, — сказала бабка, и в этот момент от головной машины понеслась по колонне команда: «Марш!».
Я нырнул под полог чехла, сержант заспешил в кабину. Наша машина стояла по счету шестой от головной, поэтому тронулась не сразу. Приоткрыв полог чехла, мы всем расчетом, как молчаливые сурки, с грустью смотрели на Василису, которая стояла посреди улицы и глядела то на меня, то на кабину машины, в которой сидел сержант. А когда наша машина тронулась, бабка трижды перекрестила нас, помахала рукой и так стояла с пустым горшком в руках, пока колонна не повернула влево и она не скрылась из виду.
Так мы расстались с русской женщиной, в доброте своей — бескорыстной, в материнской любви — строгой, в заботе о людях — скрытной.
В этот же день наш дивизион при особой группе Ставки Верховного Главнокомандования был брошен на прорыв линии обороны немцев, которым удалось прочно закрепиться в городе. После непродолжительной артподготовки, в течение которой мы успели дать три залпа, наши боевые установки, зарядившись, пошли в наступление вместе с танками и пехотой. К полудню город был освобожден от врага, и из потайного резерва начпрода дивизиона капитана Лукони в обед нам, солдатам и сержантам, выдали по дополнительной — «освободительной», как он любил шутить, порции согревающего.
В этом бою сержанта Вахрушева тяжело ранило. Причем ранило глупо, уже после артподготовки, когда отстрелявшийся дивизион вышел на дорогу, чтобы сосредоточиться где-нибудь в удобном, не просматриваемом с воздуха леске и, зарядившись, ждать новых команд. И приспичило же сержанту переобуваться, когда колонна на минуту остановилась в ожидании двух отставших боевых машин. Выскочил он из кабины, прикинул на глазок, что пока две показавшиеся из-за поворота машины догонят колонну, он вполне успеет перемотать портянку на правой, раненной год назад ноге, и присел на придорожный пенек. И в тот самый момент, когда он не успел еще стянуть с ноги сапог, справа от него разорвался шальной снаряд, после которого впереди колонны, но уже дальше от дороги разорвался второй снаряд. Осколок угодил сержанту в правую лопатку. Мы, сидя под чехлом, видели, как сержант выгнулся в спине, словно пытаясь потянуться, потом взмахнул руками и повалился навзничь. Будто по команде, мы всем расчетом соскочили с машины, кинулись к сержанту и на руках донесли его до санитарной машины, где уже на ходу ему была сделана перевязка. Он был в полном сознании, когда мы несли его к санитарной машине, идущей в хвосте колонны. На прощание, уже в машине, слабо улыбаясь, он сказал своим солдатам, с кем мечтал дойти до Берлина:
— Вот так-то, братцы, а я загадывал, что мы пальнем по Берлину. Видно, это придется вам сделать без меня. Уж вы тогда хоть на одном снаряде напишите мою фамилию.
Наперебой, торопясь, чтобы не задерживать уже тронувшуюся колонну, мы заверяли своего командира, что еще встретимся, что он в добром здоровье вернется в нашу батарею и уж по Берлину-то мы жахнем так, что нас услышат в Сибири.
Митрошенков и тут нашел случай добродушно съязвить:
— А уж на Тамбовщине-то, сержант, от наших берлинских залпов посыплются в окнах стекла. Только, чур, в кабине командира будешь ты. Иначе нас в Тамбове не услышат.