БУДЬ ТЫ ПРОКЛЯТ. СУКА. БУДЬ ТЫ ПРОКЛЯТ НАВЕЧНО.
Неожиданно кино из плоского превращается в объемное. Круче, чем в любом 3D. Буквы отрываются от экрана. Летят на Алика, но по пути теряют структуру, разматываются, становятся тонкими красными зигзагообразными нитями. Нити пролетают мимо. Покидают кинозал, земную атмосферу, Солнечную систему, бесконечно долго пробиваются через холодную черноту и падают в зеленое спокойное море. Здесь, в Либеркиберии. Море остается спокойным. Только темнеет чуть-чуть. Совсем немного. Незаметно для глаз. Алик видит следующую картину.
Офисный кабинет. Он сидит за столом, перед ним Наташа. Они разговаривают. Она его хочет, а он нет. Хорошим решил стать, правильным. Учит ее корректно, как ему кажется. Она не слышит, не понимает, не хочет понять. Тогда бьет по щеке, не сильно, но обидно, чтобы отвалила. Ее никто не бил раньше, а этот так спокойно, так уверенно… Она в шоке, дух захватывает. Ком в горле. И раньше любила, а сейчас точно поняла – это он, он. Нашла его наконец-то. И всю жизнь она будет его. Говорит какую-то чушь, ширинку ему расстегивает, угодить хочет и всю жизнь угождать. Возбуждается сильно. А он отстраняется, обнимает ее, гладит по голове. Жалеет. Говорит такие слова. Такую правду, какую не то что другим, и себе не говорила. Понимает он ее и жалеет. Ей плакать хочется. И плачет. От счастья. Потому что вот он. Ее половинка, ее бог, ее хозяин. Нет таких больше, не делают. А она сумела. Нашла. Хочется отблагодарить его. Показать, как любит. Умереть даже за него хочется. Наташа обнимает его. Целует, согревает своим дыханием. И он ее целует, начинает раздевать. Сейчас, сейчас все произойдет. Не так, как в прошлый раз, а по любви. Действительно, по любви. По любви. По любви. Она не может молчать. Нельзя молчать в такую секунду. Самую счастливую в жизни. Сказать надо, выразить, как счастлива, как любит, безмерно, неохватно. Язык не слушается. Слова получаются дурацкими, но хоть что-то.
«Да, да, Аличка, давай, трахни меня. Ты умный, сильный, ты мой авторитет. Трахни, пожалуйста».
Алик слышит слова. Он понимает их. Становится противно. Что слышит, то и понимает. Он мужик. Он не видит, что стоит за словами. Все буквально. Все точно и логично. Он отталкивает Наташу, застегивает ширинку, говорит, что она не так его поняла. Она одевается. Она раздавлена. Это крах. Как больно. Как стыдно. Унизительно. Нет любви и не будет уже больше никогда. Если этот умный и хваткий не понял, то никто не поймет. Дура она, не сумела выразить, не смогла. Жить незачем. Наташа злится. Сначала на себя, а потом на него. Это он во всем виноват. Это из-за него нет любви. Все они такие скоты бесчувственные. Она бьет Алика по яйцам и говорит злые, дурные слова. И сама верит в них. И станет, наверно, такой, какой говорит. Злой и дурной. И бесчувственной станет. Но это он виноват в этом. Только он… Внизу экрана снова появляются титры, наливаются красным, багровеют, растут.
БУДЬ ТЫ ПРОКЛЯТ. СУКА. БУДЬ ТЫ ПРОКЛЯТ НАВЕЧНО.
Опять буквы становятся объемными. Опять разматываются в тонкие красные нити и летят через безжизненный холод. Опять падают в зеленое море. Волны перестают быть зелеными. Темнеют еще больше. Волны растут. Алик видит следующую картину.
Они с Михаем. Алик заискивает, совсем расклеился, чуть ли не позу покорности принял. Покровительства просит. Ликование. Михай счастлив. Такой большой, холеный, вальяжный и правда талантливый парень. А под ним. А сломал он его. Хрустит под ногами. Хорошая опора будет, если правильно пользовать. А это значит, что стал Михай выше. Еще выше. Никакие бабки такого счастья не принесут. Как этот хруст. Упоительный хруст сильного мужика под подошвами ботинок не совсем мужского 39 размера. И вдруг…
– …Шефа такой аргумент убедит? Может, и не нужно мне с авансцены уходить, за твоей широкой спиной прятаться?
Сказал и улыбнулся так гаденько. Покровительственно. Как взрослый дядя, объясняющий несмышленому юнцу правила обращения с девками. Унизил. Надругался. Изнасиловал почти. Указал на место у параши в пищевой цепочке. Суууууууука. Господи! Ну почему с ним, с Михаем, всегда так? Мало ему шефа, еще и этот мордой в дерьмо окунает. Почему все вокруг такие большие, а он такой маленький? Нет в нем лихости, размаха, стати удалой молодецкой. Ну и что? Зато есть другое. Чего у больших не хватает. Ум, изворотливость, терпение, воля. Понимание момента и природы людской гнилостной. И не позер он, как они. И ведь работает. Тихой сапой, постепенно. Там увернулся, тут отщипнул, этого сделал, того подмял. И уже большой, почти большой. Как эти. Даже больше… И все равно найдется падла, место укажет. Рост истинный обозначит.
Сволочь, сидит, лыбится, самолюбие свое безразмерное надрачивает. Пользует его, Михая, а сам ничтожество. Не способен больше ни на что. Все они, большие, не способны. Терпения у них не хватает. А он может. Он созидатель. Он все вытерпит, все говно мира выхлебает, но сделает. Всех сделает. И этого статного, на две головы выше его, ублюдка сделает. Будет еще в ногах ползать и пятки лизать. Будет, будет, будет…
Экран меркнет. Появляются уже знакомые буквы. Они сразу большие, густого темно-бордового цвета. По краям букв пылает белое пламя.
БУДЬ ТЫ ПРОКЛЯТ. СУКА. БУДЬ ТЫ ПРОКЛЯТ НАВЕЧНО.
Надпись тяжело и нехотя отрывается от экрана. На этот раз буквы разматываются не в нити, а в толстые кровяные канаты. Они никуда не летят. Неторопливо группируются вокруг Алика и начинают его душить. Обвиваются вокруг головы и сжимают мозг. Туго. Туже. Совсем туго. Он задыхается, умирает. Мутная зеленая вода перед глазами превращается в черную непроглядную жижу. Последнее, что он видит сквозь темнеющую, спрессованную воду, – это знакомая фигура Антуана. Он корчится в конвульсиях и смешно дрыгает ножками. Глаза его наливаются кровью, становятся красными, как бордельные фонари, а потом лопаются. Мир окончательно темнеет и исчезает. Нет ничего…Темнота. Зацепиться не за что. Алик сходит с ума. Распадается на куски. Превращается в ничто. Вдруг появляются огоньки. Один, второй, третий. Десятки, тысячи огоньков. Они разгораются, и Алик понимает, что находится в огромном темном зале. Стен и потолка не видно. Тысячи людей. В руках они держат свечи. Их лица безобразны. Их тела покрыты язвами. На них страшно смотреть. Не зомби, не вампиры, не калеки. Искалеченные, так их про себя называет Алик. Искалеченные. Люди кажутся смутно знакомыми. Он начинает узнавать. Он узнает всех. Вот во втором ряду стоит жена. Волосы выдраны, из носа капает кровь, на щеке гематома. Рядом Сашка, родители, позади друзья, сослуживцы. Вдалеке он замечает пожилого таджика – сторожа на парковке. Прямо перед ним Михай, Банкир и Наташа. Искалеченные. Он стоит перед ними на небольшом возвышении. Видит. Узнает. Удивляется, откуда они все взялись здесь, в Либеркиберии? Понимает, что не Либеркиберия это. И не Москва. Другое, третье страшное место. Может, ад, а может, чистилище, а может, душа его треснула от землетрясения и провалился он в черный бездонный омут. И не выбраться ему никогда. Огоньки свечей в руках у людей соединяются в горящую дорогу и уходят за горизонт. Страшно.
– Вы чего, вы зачем, кто вас так? – сдавленно шепчет Алик.
– Ты, – отвечает Наташа.
– Ты, – говорит Михай.
– Ты! – кричит Банкир.
И дальше: ты, ты, ты, ты, ты, ты, ты, ты, ты. По всей огненной дороге, вдаль и за горизонт, катится это «ты», сливается в вой, в стон – ыыыыыыыыыыыыыыыы.
– Я не мог, – ошеломленно бормочет Алик. – Я не мог один. Я просто человек. Я не мог один. Честно. Не мог один.
– Мог, мог, мог, мог, мог один. Бог, бог, бог, бог, бог один.
Алик соскакивает с возвышения, спотыкается, падает на колени. Кричит.
– Простите меня! Простите меня, пожалуйста, люди добрые. Я не знал. Я не буду.
– Буду, буду, будду, будду, будду, уууууууу, – отвечают ему тысячи огоньков.
Он встает с колен, бежит к Наташе, хватает ее за руки, целует пальцы.
– Прости меня, я не хотел. Я не понял тебя. Прости, ради бога.
– Убого, – эхом отвечает девушка. – Убого выглядишь, Алик. У бога прощения проси. Может, и простит за то, что любовь убил. А я не могу, не человек я уже. Искалечил ты меня.
Алик перебегает к Банкиру. Обнимает его, жмет руку.
– Ну хоть ты меня прости, ты же понимаешь меня. Просто правила такие. Сегодня я тебя, завтра ты. Прости. Я тебя ценил всегда. Просто правила…
– Правила всегда одинаковые. Забыл ты это, Алик. Сукой не надо быть и падлой. Людей нормальных уважать надо. И себя уважать. Злой ты, отмороженный. Убогий действительно. А простить я тебя не могу. Искалечил ты меня окончательно. Прощалку сломал.
Алик, пошатываясь, отходит от Банкира. Трогает Михая за плечо.
– Прости, Михай. Ты же нормальный мужик. Умный, талантливый. Я правда так думаю. Просто комплексы у тебя. Но я не знал, что такие большие. Если бы знал… Никогда. Прости меня. Ты же нормальный…
– Ошибаешься, Алик. Не нормальный я уже. Искалечил ты меня. Точку поставил. Был когда-то нормальным. Комплексовал немного из-за роста. А так нормальным был. У кого комплексов нет? А потом такие, как ты, сволочи, понемногу, по чуть-чуть, срать в душу стали, издевались, унижали, самоутверждались за мой счет. Ты просто последним оказался. И самым главным поэтому. Доволен? Рад? Ты же любишь быть самым главным. Самым умным, самым ярким. Кушай, родной, на здоровье теперь.
Алик опять падает на колени, обнимает Михая за ноги, рыдает.
– Прости меня, гад я, тварь, сука. Простите меня все. Мразь я тупая. Дебил я конченый. Подонок. Урод. Простите!
Михай гладит его по голове, треплет волосы, ухмыляется и беззаботно говорит:
– Да ладно, Алик. Расслабься, не унижайся. Не нужно тебе у нас прощения просить. Нет никакой необходимости. Ты же в этих категориях живешь по необходимости? Жизнь заставит – сделаешь. А нет – мимо пройдешь. И сердечко не ёкнет. Так вот не нужно. В мире, друг, полное равновесие. Око за око, так сказать. Ты, дурачок, думал, что есл