и злиться сам не будешь, мир твой целее будет. Преувеличил свою значимость, как всегда. Ты, дурашка, – это один процент зла. А вот то, что ты другим, мне, им вот сделал – это остальные девяносто девять. Так что не унижайся попусту. Ты искалечил нас. А мы искалечили твой мир.
– Квиты, дружище, квиты, – добавляет Банкир. – Как ты сказал? Сегодня я, а завтра ты. Завтра уже наступило. Квиты.
И зашелестело по рядам огоньков:
– Квиты, квиты, виты, виты, и ты, и ты, и ты, ты, ты, ты…Алик на четвереньках отполз от Михая, встал на ноги, снова взошел на возвышение, оглядел скопище огоньков и искалеченных лиц над ними. Не поверил в реальность происходящего, замотал головой и прошептал:
– Не я, не мог я. Не мог.
– Могмогмогмогмог богбогбогбогбогбог могбогмогбогмогбог…
Люди со свечами повторяли два слова вразнобой. Звуки ускорялись, сливались в один непрерывный звук. Как вода в кастрюле закипала. Сначала один пузырик, потом другой, потом непрерывное бульканье. Бульканье…
Алик увидел белые пузыри, сквозь них мутную зеленую воду и мертвого Антуана с лопнувшими глазами. Он открыл рот, выдохнул остатки воздуха. Заметил выпрыгнувший изо рта огромный пузырь и заорал, захлебываясь соленой водой:
– Стоп! Стоооооооооп!!!
Он стоял на мокрой разрушенной набережной. Стремительно уходившая вода уносила в море остатки искалеченного города. Прямо перед ним образовалась плотина из переломанных трупов. Тела скопились перед парапетом набережной и не желали уплывать в убившее их море. Вода перехлестывала через мертвую запруду, окрашивалась в розовый цвет. Часть воды отливала обратно. Алик посмотрел вниз и увидел, что по щиколотки стоит в розовой луже. Побежал. Розовая лужа никак не кончалась. Бежал долго. Наконец взобрался на холм и пошел быстрым шагом по относительно сухим дорожкам парка над набережной. Увидел целые и чистые скамейки. Сел на одну из них. Прямо перед ним пролетел вертолет, потом еще один и еще. Алик обернулся. Слава богу, город погиб не весь. За разрушенными небоскребами на набережной угадывалась жизнь. Порыв ветра донес вой сирен и неразборчивый бубнеж громкоговорителей. Отпустило чуть-чуть, Алик перестал вглядываться в город и повернулся к морю.
Солнце медленно опускалось в утихающую воду. Только вода была странного цвета. Алик присмотрелся. Море стало розовым, как лужа у трупной плотины. Он закрыл глаза, однако и сквозь опущенные веки пробивался невыносимый, с кислым запахом парной телятины, розовый цвет. Желудок как будто скомкали стальной лапищей. Алик проблевался и заплакал.
– Сука, сука, сука, сука, – проорал он, захлебываясь слезами. – Кто я? Зачем я? Почему я? Сука! Убейте меня! Не хочу, не могу, не буду. Жить не буду. Сука, не хочу жить. Не могу больше.
Он сидел, обхватив голову руками, и смотрел вниз на собственную блевоту. Голову поднять боялся. Не мог видеть море цвета еще теплого парного мяса. А все равно видел: и море, и женщину с коляской в паутине красных нитей, и черный зал, полный искалеченных им людей, и лопнувшие глаза Антуана, умирающего, смешно дергающего ножками…
«Антуан, опять Антуан, – подумал Алик, и зацепился за знакомый образ. – Снова он. Не случайно. Не мог случайно рядом оказаться. Может, он ключ? Может, в нем все дело? Его я могу, по крайней мере, воскресить. Воскрешал уже. Хуже не будет».
Алик перестал плакать, высморкался, вытер лицо и даже отошел от заблеванной скамейки на несколько метров. Стараясь не глядеть в сторону моря, он простер руку вперед и громко сказал.
– Повелеваю! Воскресни, Антуан, из мертвых и появись передо мной живым, как до смерти!
Ничего не произошло. Не появился Антуан. Зато звук появился. За спиной кто-то надрывно кашлял. Он обернулся и увидел скрюченного парня, трущего ладонями лицо. Парень лежал на земле в позе эмбриона и, содрогаясь от приступа кашля, ожесточенно тер кулаками глаза. Потом утих, отнял руки от лица, с трудом поднялся и посмотрел на Алика.
– Ну здравствуй, Господи, – хрипло сказал он, откашлялся и уже нормальным голосом добавил: – В смысле, чтоб ты сдох, сволочь.
Алик не знал, как реагировать. Страх божий у Антуана явно испарился.
– Чего зенки вылупил? Удивлен? Не боюсь я тебя больше. Что ты со мной сделаешь? Убьешь? Убивал уже. Воскресишь? И это проходили. Каяться заставишь? И так знаю, что мразь. Понял, еще в первый раз понял. Только ты от меня ничем не отличаешься. Такой же ты, как и я – слабый. Никакой между нами разницы. Пословица у нас есть. Сам частенько говорил. Бог не фраер. А вот фраер! До меня только сейчас доперло, что фраер. Знаешь, как это больно, когда не то что выхода, даже надежды на выход нет? Когда Бог и тот …
– И из чего ты сделал столь смелые выводы?
– А я был там.
– Где там?
– На сборище вашем уродском, где ты перед ангелами своими каялся. Не заметил ты меня. А я все видел. Жалкое зрелище.
Алик почувствовал, что жизнь его изменилась. Ушло что-то навсегда. А новое началось. Как будто вагон отцепили от поезда, сомкнули с грохочущим страшным локомотивом и помчали в другую, непонятно какую, но совсем другую сторону. Лязганье, скрежет, чугунная необратимость была в этой сцепке и в этих словах: «А я был там, а я был там. Был там».
– Ладно я, – продолжил Антуан. – Да, мелкий, да, похотливый, слабый, какой угодно. Но я же просто человек. Обычный человек. У меня мечта была, надежда. Что пусть не я, пусть дети, пусть в другой жизни, но достигнем чего-то. Приблизимся. Что не просто так, а задумка есть. Движение. Смысл. А нет никакого смысла. Наверху урод сидит. И создал нас урод. Уродами создал. Такими же, как он. Чтобы в себе разобраться. Психотерапия, ничего больше. Мы все всего лишь инструмент психотерапии. «Здравствуйте, пациент, проходите, ложитесь на кушетку. Расслабьтесь, закройте глаза. А теперь создайте вселенную и миллиарды людишек в ней. Таких же, как вы, психованных. Не стесняйтесь, можете делать с ними что угодно, они не настоящие. Не жалейте их. Нам надо с комплексами вашими разобраться. Убивайте, мучайте, насилуйте. Что хотите. Понарошку это». А мы не понарошку. Ты слышишь, сука! Мы настоящие. Нам больно. Нам страшно. Мы по правде дохнем. Ты меня слышишь, урод?»
Не хотелось отвечать, но ответил.
– Слышу.
– Лучше бы тебя не было. Лучше никакого смысла, чем такой. Черви пускай лучше сожрут и небытие. Скажи, а ты можешь сдохнуть? Взять и умереть. Если можешь – сдохни. Сделай единственное доброе дело в своем поганом существовании. Закончи весь этот бред. А если мы с тобой закончимся, еще лучше. Нет никого, ни тебя, ни нас.
Очень важно показалось переубедить Антуана. Доказать ему. Объяснить. Смысл нарисовать. Жизнь от этого зависела, показалось.
– Есть мы, Антуан, – грустно сказал Алик. – Я есть, и ты есть. И все вокруг есть.
– Есть, – ответил Антуан и заплакал.
Неожиданно они потянулись друг к другу. Обнялись. Они стояли на холме над разрушенным городом. Не любили друг друга. А все же живая душа рядом. Страдающая. На кусочки порванная, однако живая. И легче стало немного обоим. Антуан плакал. Из глаз Алика струился песок. Сухой и невесомый, как сахарная пудра. Желтый, как желчь. Не понимал он, что с ним происходит. Но легче становилось. Отпускало. Живое что-то внутри прорастало. Нежное, зеленое, человеческое…
«Грязь пошла, – подумал он вдруг. – Как много грязи во мне. Из праха земного создан и в прах обращусь. Уже обращаюсь…»
Он приготовился умереть. Превратиться в вихревое облачко едко-желтой пыли. Рассеяться. Прекратиться. Исчезнуть. Рад даже был. Настрадался много. Избавлением смерть показалась. Свободой.
Проклятая рефлексия не покинула его. Дурацкая привычка оценивать ситуацию как бы со стороны была с ним до конца. Алик представил, как произойдет его такая романтичная и желанная смерть. Вот стоит Антуан. Плачет. Смысла ищет. Обнимает нелюбимого, но все же всемогущего и живого бога. И бог его обнимает. И вдруг фьюююють. И нет бога. Ушел сквозь пальцы. Песочком просыпался. Парень и так в дауне. Сомневается во всем. А тут еще бог на прощание приветик подкинул. Тщету и бренность всеобщую показал как бы. Не дело… В голове закрутилась идиотически бодрая песенка: «А помирать нам рановато. Есть у нас еще дома дела». Песок перестал струиться из глаз. Все живое и зеленое внутри на время исчезло. Зато вновь ожил неунывающий вертлявый аферист с маленькими симпатичными рожками на выпуклом лбу.
«Смысл, говоришь? – усмехнулся про себя Алик. – Дам я тебе смысл».
– А вот сейчас ты готов, – сказал он и отстранился от Антуана, отступил на шаг, окинув оценивающим взглядом, как художник, любующийся законченной картиной. – Точно готов. Сдал ты экзамен. На троечку с минусом, но сдал. Поздравляю. Зачет.
– К чему готов? Какой экзамен? – Антуан от удивления перестал плакать.
– Ну как же ты забыл? Я же говорил, что не просто так с тобой валандаюсь. Планы у меня на тебя большие. А ты думал, шутки это? Думал, богу заняться больше нечем? Воскрешать тебя, убивать, снова воскрешать. Рок-звезду из тебя делать. Зажигать с тобой в образе сисястых телочек. Города ради тебя рушить. Спектакли любительские с ангелами разыгрывать. Думаешь, времени у меня много?
– Это проверка была? – догадался Антуан.
– Можно и так назвать.
– Зачем, Господи?
– Понимаешь, дружище, – Алик подхватил его под руку и начал прогуливаться, как Сталин с больным Лениным в Горках. – Бог один ведь. Один, един и так далее. Согласен? Один, короче. А вас много. И поверь мне, не только здесь и не только вас. Вселенная большая, за всем не уследишь. Нет, я конечно, всемогущ. Буквально все могу. Смотри.
Он щелкнул пальцами, и Аликов стало много. Около трехсот Аликов стояло вокруг обалдевшего Антуана.
– Если бы ты знал, как мы одиноки, – хором сказали Алики. – То есть не мы, а я.
Антуан не выдержал и рухнул на колени. Стал шепотом молиться.
«Это хорошо, – подумал Алик. – Вот и страх божий к парнишке вернулся. Пригодится это ему в жизни».