– Глупый ты человек, – прокомментировал Элвис. – Даже для миниума глупый. Не их сегодня бьют, а тебя. Короче, тридцать ударов и… Начали!
Деревянный верстак подняли в вертикальное положение. Людям стала видна отвисшая, желтоватого цвета, в мелких красных прыщах и пупырышках задница мужика. Вой толпы достиг пика. Словно реактивный аэробус садился на площадь. Женщина с полными руками завизжала и повисла на руках одного из помощников судьи, а двое других вытащили откуда-то длинные тонкие палки и встали по бокам от верстака.
– Дорогие друзья, – объявил ведущий. – Братья. Именем Великого Нечто. Именем Свободы, Равенства и Справедливости. Во славу Разума… Давай!
…Один из помощников поднимает палку, а потом неуловимым движением кисти, не изменяя положения руки и плеча, хлестко бьет мужика по заднице. Мужик дергается, как препарированная лягушка под действием электрического тока. Площадь единодушно и протяжно выдыхает.
– Ррааааааазз!
На пятой точке мужика вспыхивает малиновая полоска. Она багровеет на глазах, в черту красную превращается. Второй помощник резко замахивается. В тишине раздается щелчок. Толпа завороженно отсчитывает.
– Дваааааа!
– Смотрите, смотрите, миниумы, – вкрадчиво шепчет Элвис. – Так будет с каждым, кто посягнет на самое святое, что есть у человека. На шансы. Смотрите внимательно…
Снова палка свистит в воздухе. Вышибает на этот раз рык утробный из мужика. Площадь гудит низко.
– Трррииии!
– Люди добрые, – визжит упавшая на колени женщина с полными, некрасивыми руками. – Помогите, пожалейте, смилуйтесь…
А люди добрые не обращают на нее внимания. Счет продолжают вести.
– Чееетыырееее!
– Не надо! – орет потерявший самообладание мужик. – Я все понял. Я не буду, больше не буду. Отпустите, развяжите…
– Пяяяяяять! – воет толпа, начиная заводиться.
Громче свистят палки, короче, но злее становятся щелчки. Мужик орет не переставая. Женщина ничего не просит у людей. Бьется головой об эшафот и при каждом ударе о доски мычит. Натурально мычит, как корова. Площадь уже не растягивает слова, вскрикивает отрывисто, с каждым разом все оглушительнее. Похотливо, как баба перезрелая, до члена дорвавшаяся.
– Шесть… семь… восемь… девять!!!!!!!!!!!
Маленькая кривоногая девочка подбегает к палачу в битловском сюртуке. Виснет у него на локте, бьет его в живот ножками в смешных канареечных лосинах. Орет в истерике.
– Отпустите, развяжите, он же живой, ему больно, больно!
Ей на помощь бросается мальчик-дрищ. Тычет игрушечными кулачками в палача. Кричит тонким ломающимся голосом:
– Суки, гады, отстаньте, не убивайте. Не убивайте его!
Алик давится воздухом. Точкой себя ощущает из плоскости, в объем выпрыгнувшей. Ужас, пережитый на обыске, Сашкины слова страшные давят его. А с другой стороны, давит ужас нынешний. Другие, но очень похожие детские слова. Нельзя точке с плоскости соскакивать. Вреден объем для точек. Непереносим.
«Это я все устроил, – думает он. – Это мой мир. И то мой мир. Невозможно вертухаям тюремным миры создавать. Все равно тюрьма получается, даже если сад эдемский в проекте был. Но я же не такой? Такой, оказывается. Точно такой».
Понимает он про себя все. До донышка понимает. Не отличается он ничем от миниумов несчастных. И достоинства в нем щепотка. И любви в нем крупица. А злости, садизма, сладострастия черного – миллиарды тонн. Гнев душит. Ненависть к себе разрывает на кусочки, прорывается в окружающий мир и затапливает его.
«Я ладно, со мной кончено, – думает Алик. – Но они… они! Они тоже жить недостойны. Сейчас они узнают, что значит гнев божий. Сейчас, сейчас…»
Он видит невменяемую толпу. Лица покрасневшие, глаза обезумевшие и рты с гниющими зубами, кричащие по-бабьи сладко и жалобно.
– Одинадцать… двенадцать… тринадцать… чеееетыыыырррнааадцаттть!!!!!!!!!!!
Дети ошалело ползают на четвереньках по полу. Их вяло пинает Элвис с золотым микрофоном в руках. У мальчика из носа капает кровь. Алик простирает руки к небу и втягивает в легкие, кажется, весь воздух планеты.
– Остановись, не надо, – слышит он знакомый голос. – Хватит. Ты не понял ничего. Не разобрался. Хватит, любимый, пошли домой.
Он видит Аю. Удивительно нормальную на фоне полулюдей, стоящих рядом. Она не просто красива в эту секунду. Она единственная, кто имеет право существовать. Одним взмахом ресниц она дает искупление этому миру. Алик выдыхает воздух. И прощает всех ради нее. И себя тоже прощает. Через миг они оказываются в щебечущей птичьими голосами оранжерее…
…Как святой водой омывается он Аей. Никогда бы раньше не поверил, что возможно с женщиной такое. С детства секс чем-то страшным казался, постыдным и запретным. Когда вырос, смирился, понравилось даже. Но все равно, неудобно слегка, как всем совестливым мальчикам на свете неудобно. На стейк сочный похоже. Ешь его, вроде вкусно, горячо. И вдруг мысль уколет: «Живая коровка была совсем недавно. Бегала, травку щипала, солнышку радовалась. А я ее…» Но успокаивал себя тут же. Ну и что? Все же едят. Нет в этом ничего такого. И дальше ел…
По-другому все с Аей было. И каждый раз по-новому. Сейчас хотелось Алику тереться щекой о ее шею, зарыться в волосы медные, дыхание ее в себя впитать…
«Если она со мной, значит, не все потеряно, – думал он. – Значит, не конченый я совсем. И надежда есть, значит».
Отпускало постепенно. Страшная толпа миниумов уплывала вдаль, в нереальность дурную, в кошмар полуночный. Он почти пришел в себя. Успокоился, дышать стал ровнее, но вдруг увидел смотрящие на него строго Сашкины глаза. Дочь была повсюду, пряталась среди тропических цветов, стояла между деревьями, лежала, распластавшись на стеклянной крыше. Он зажмурился и мысленно попытался вымолить у дочки прощение.
«Прости меня, Сашка. Прости, но я не могу. Я без нее не выживу. Зачем тебе мертвый папка? Нет на земле женщины, на которую бы я вас сменял. А здесь нашлась. Я сам ее создал или выдумал. Не знаю. Но ты пойми. Ты же всегда меня понимала. Я себя за волосы тащу, как барон смешной, любимый тобою с детства. Может, и не вытащу. Но иначе точно кранты. Не мог я больше так жить. Запутался. Слабым оказался. Я плохой, Сашка, очень плохой. Не нужен тебе такой плохой отец. Но пойми, это моя последняя попытка. Отпусти меня, пожалуйста.
Алик открыл газа. Дочка исчезла. Он обрадовался подленько. И сам понял, что подленько обрадовался. Злиться на себя не стал. Сил не было. Прижался к Ае крепче.
– Мама, – прошептал.
И утонул в ней окончательно.
После сеанса очистительной терапии полегчало. Он сел по-турецки на диван и с огромным удовольствием затянулся сигаретой.
«Надо же, – удивленно подумал. – Еще и удовольствие могу испытывать от такой малости».
Кайф длился недолго. Выплыла из табачного дыма желтая с багровыми полосками задница мужика, баба мычащая показалась. И мальчик с капающей из носа кровью. И озверевшая от садистского зрелища толпа миниумов. Алик опустил ноги на пол. Обхватил ладонями виски и простонал:
– Это чудовищно, чудовищно…
– Спасибо тебе, дорогой, – потягиваясь на диване, промурлыкала голая Ая. – Спасибо за высокую оценку моих талантов. Это чего? Прошла любовь, завяли помидоры, так получается?
– Дура, – раздраженно буркнул он. – Да я из-за тебя весь этот мир ублюдочный помиловал.
– Ты логичен, как никогда, Господь мой парадоксальный. Как можно из-за дуры целый мир помиловать?
– Из-за такой можно. Из-за такой – все можно. И помиловать. И уничтожить.
– Аллилуйя! – воскликнула Ая и от избытка чувств, прямо на диване, сделала березку.
Он не удержался, обнял вытянутые длиннющие ноги, поцеловал щиколотки и… Проклятая порка не давала покоя. Свистящие палки мелькали перед глазами. И счет толпы обезумевшей в ушах слышался: «Пять… шесть… сеееемммь!»
– Нет, не могу, – сказал он и отстранился от Аи. – Это невыносимо. Зачем? Для чего? Неужели я…
Она рухнула на диван. Без паузы сделала кувырок назад, очутилась на полу, поклонилась церемонно и беззаботно спросила:
– А чего ты, собственно, так распереживался?
– Ты прикидываешься? Это же я их создал. Кривыми, некрасивыми уродами. Но это не все. Я в них крупицу человечности оставил. Малюсенькую частичку. Но хватает, чтобы они ничтожество свое осознавали. И порка эта… при детях. Ты понимаешь, что он любит своих детей и они его. Понимаешь? Кто я? Как я мог?
– Обыкновенно, запросто мог. Ты самый обычный среднестатистический господь. Приладка они, сам говорил.
– Приладка… Приладку выбрасывают после тиража. А с ними что делать?
– Ну, я не знаю, как все там у тебя устроено. Может, в следующей жизни они уродятся вполне достойными крокодилами.
Алик задумался и понял вдруг. Нет никаких следующих жизней, да и настоящих по большому счету нет. А есть бесчисленное множество попыток. На 99 % неудачных. Пуляет он во вселенную триллионы сущностей, с одной простой целью пуляет. Раскрыться, развиться, преобразовать потенциальную энергию в кинетическую. Потому что греет, отапливает мир энергия. И его греет тоже. Смысл зерна колоском стать. В сто зерен превратиться. Смысл сперматозоида – яйцеклетку оплодотворить. Одно зерно из десятка прорастет. Один живчик из тысяч до цели доберется. Один из миллиона человеком станет. А остальные? Приладка. Только человеку хуже всех. Он единственный неудачу осознать может. Страдающая вершина эволюции. А осознает он для того, чтобы, чтобы… Занавес черный в голове у Алика рухнул. Закрыл блистающий свет прозрения. Поглотил его, в себя впитал без остатка. Темень наступила. В последний миг, перед тем как свет исчез, показалось ему, что он увидел огромные белые буквы, начертанные на занавесе. Буквы сложились в короткое, но емкое слово. РАНО.
«Я зерно, и я сеятель, – подумал он. – Как же так? С ума сойти можно. Змея, кусающая себя за хвост. Лента Мебиуса крученая. Господи, за что? Сделай меня простым, Господи! Тупым сделай. Не по силам мне все это. Я не смогу, я не знаю…»