– Все куришь и куришь, – причитала она. – Куришь и куришь, куришь и куришь, кршишь, ршишь, шишь, шшшшшшшшш…
Он впал в депрессию. Раздражало все. Миниумы, среднеклассики, необходимость утром вставать с постели. Весь мир раздражал. Даже секса с Аей не хотелось. Он с нетерпением ждал ее месячных. Радовался втихаря, когда они наступали. Больше всего он раздражал себя сам. Иезуитская мысль, пришедшая в голову на острове, не давала покоя. Он гнал ее, запрещал себе думать, но она возвращалась в самые неподходящие моменты. Вот они завтракают, она подает ему тарелку с омлетом. Он видит ее руку, и вдруг голос внутри: «Это так просто. Сделал ее богом, и все дела!»
Сырьесранский царь докладывает ему о выполнении программы по уменьшению популяции быдла. В конце доклада он просит об увеличении цен на нефть еще на 5 %. Потому что деньги в стране, безусловно, способствуют смягчению нравов. А значит, в конечном итоге и росту количества нормальных людей.
«Ага, – тоскливо думает Алик. – Росту количества нулей на твоем счете они способствуют, демагог хитрожопый».
Находиться рядом с царем невозможно. Алика тошнит от одного его вида.
«Богом, богом ее сделай, и свободен!»
В четверг он разбирает очередную молитву ракового больного отца пятерых детей, единственного кормильца в семье. «…Пощади, Господи! Я так не хочу умирать. Мне нельзя умирать, у меня детки. Я все что угодно сделаю, если выздоровлю. Я на все согласен. Хочешь, жена умрет? Она все равно старая и некрасивая. Я согласен. Или даже дети. Не все, конечно, но двоих можно. Один аутизмом болен, а другой – весь в мать. А можно и всех, Господи! Я согласен. Только поправиться дай…»
«Вот видишь, мужик мыслит рационально. Сделай ее богом – и сам спасешься!»
Суббота, они с Аей в кровати. Редкий день, когда настроение немного прояснилось. Может, потому что выходной? У них любовь. Да-да, она никуда не ушла. Просто период у него сейчас такой. А любовь здесь, вместе с ним, и это многое искупает. Они целуются. Они проваливаются в транс, в медитацию чудесную. Финал близок… «А трахается она уже как бог!»
Алик устал. Он измучился. Он перестал ходить на работу. Целыми днями лежал в оранжерее, курил, кусал до крови губы и уговаривал себя:
– Я не сделаю этого. Я никогда этого не сделаю. Я лучше сдохну, но не сделаю…
Ая видела, что с ним творится неладное. Она испробовала все тактики. Сначала она как бы не замечала его состояния. Все нормально, все как обычно, просто любимый немного утомился на работе. Потом, наоборот, стала проявлять чрезмерную активность. Таскала его по музеям, спектаклям, старалась чаще склонять к полетам и путешествиям. В последние дни она сидела у него в ногах и плакала.
Из дома теперь Алик отлучался только для того, чтобы поговорить с молчаливыми фантомами жены и детей на скалистом острове. Иногда он им доказывал, что он бог и они должны это учитывать. Что у настоящего бога на первом месте его призвание. Что они должны быть счастливы, раз их принесли в жертву ради мира и процветания Либеркиберии. Потому что большинство людей подыхают просто так, без смысла. А они со смыслом… Через пару дней он, наоборот, каялся в грехах, катался по острым камням, рвал волосы и кричал, что он виноват перед ними. Что он мразь и нет ему прощения. Сменил их, живых, родных, любимых, на бабу выдуманную и на выдуманный мир. Но пусть они не волнуются, он сейчас пойдет, превратит ее в бога и вернется к ним. Он ради них в кого угодно ее превратит, хоть в жабу, хоть в змею подколодную.
Достигнув апогея самокритики, он вдруг запинался на полуслове, становился злым и надменным и начинал обвинять во всех грехах Ленку, Сашку и близнецов. Это они во всем виноваты. Всю жизнь его эксплуатировали. Им от него только деньги нужны были и защита. А что он испытывал при добыче этих денег, их не интересовало никогда. Вот и доигрались, сошел он с ума. Но пускай не думают, не надеются, даже с ума сошедший, он подонком не станет. Не предаст любовь свою единственную, Аечку неземную, не переложит беду свою на ее хрупкие плечи…
Алик балансировал на грани потери разума. К чему это могло привести в этом мире, даже представить было страшно.
В очередной раз вернувшись со скалистого острова, он застал дома удивительную картину. В оранжерее горели ароматические свечи, играла приторная музыка с гриппозными всхлипами саксофона, замечательная травка была устлана шкурами неизвестных животных. На шкурах в отблесках свечей стояла полуголая Ая. Ее белье можно было бы назвать эротическим, но слово «порнографическое» к нему подходило гораздо больше. Она медленно извивалась в такт музыке. От всего натюрморта веяло такой пошлостью, что Алик чуть не проблевался.
– Ты что, совсем сбрендила? – сдерживая рвотные позывы, спросил он. – Журналов бабских начиталась? Так врут там все. Я специально бабам в утешение это фуфло выдумал. Мужик либо хочет, либо нет, и никакие девайсы тут не помогут.
Ая съежилась, стала выглядеть жалко и нелепо. Изо всех сил стараясь не заплакать, она пролепетала:
– Но милый, я тебе сюрприз хотела сделать. Развлечь немного. Я же вижу, ты страдаешь.
– Да, страдаю! Страдаю, потому что из-за такой дуры, как ты, семью свою предал. Жизнь свою поломал. И вообще у тебя сегодня месячные вроде?
– Правильно, сегодня месячные, но я ради тебя… чтобы тебе… я же мессия, я все могу, вот я и попробовала… перекрыла краник на два часа. И получилось. Ради тебя…
Алика переклинило. Мессия?! Краник перекрыла?! Ради него?! Он ей… дар такой, а она… краник?! Помогать она, значит, не может. Людей спасать и к свету вести не может. А краник может. Внутри злость смешалась с обидой, в ярость превратилась булькающую. В глазах потемнело и… Он оказался в своей квартире.
Сперва он обрадовался. Вот и разрешилось все само собой. Не надо подлость совершать, выбор делать. А потом понял, что рано радуется. Не может же он быть во всех комнатах одновременно. Дома, в Москве Алик присутствовал скорее как виртуальный персонаж, беспомощно наблюдающий за действием со стороны… Непонятные, чужие люди заполнили комнаты. Врачи, менты, понятые-соседи хаотично и растерянно перемещались по квартире. В детской не по-детски орали близнецы.
– К папке, хотим к папке, пусти, к папке хотим!
Они колотили в запертую дверь, а няня никак не могла их успокоить. В его кабинете врач со «Скорой» заполнял бумаги и звонил по телефону. На кухне медсестра вкалывала Ленке успокоительное. Над женой склонился усатый мент и ласково шептал ей на ухо:
– Вот видите, как удачно получилось. И милицию вызывать не надо. Мы сами все зафиксируем, что смерть по естественным причинам произошла. Вам мороки меньше будет.
– Да, удачно, – голосом робота отвечала Ленка. – Это очень удачно.
– А вы, случайно, не знаете, где покойный хранил бумаги? Может, тайник какой или ключи от банковской ячейки? – спрашивал мент.
– Покойный, покойный, по… – Ленкино лицо сморщилось, и из глаз хлынули слезы.
– Чщ-чщ-чщ. Все не волнуйтесь, никаких вопросов. Что ж мы, не люди? Вы, главное не волнуйтесь. Мы с вами до конца побудем.
– До конца-а-а-а-а-а-а…
– Успокойтесь, все, ухожу. А может, у родителей? Вы, случайно, не знаете телефон родителей? Я в смысле, что родителям сообщить надо.
– До конца-а-а-а-а-а-а…
В спальне на своем необъятном, два на два, ложе лежал он, Алик. Он был мертвый и некрасивый. Лицо расплылось и пожелтело. Рубашка расстегнута, на груди виднелся след от укола с застывшей серо-бурого цвета капелькой крови. Рядом с ним, уткнувшись ему в плечо, лежала, причитала и плакала Сашка.
– Папка, ты зачем, хватит, ну вставай, папка. Не надо так прикалываться. Я уже не маленькая. Это маленькая я верила, а сейчас нет. Не обманешь. Я тебя пощекочу, как в детстве, и ты оживешь. Правда ведь оживешь? Ты же не предатель, ты не бросишь меня? Вы с мамкой ругались часто. Я не говорила тебе, но я всю жизнь боялась, что ты уйдешь. Я сильно боялась. А ты вот как ушел… Дура я. Папка, прости меня, не уходи. Ты же не предатель? Ты меня не оставишь? Па-пу-леч-к-а-а-а-а-а!!!
…Алик снова стоял в оранжерее. Ароматические свечи противно воняли. Гриппозно всхлипывал саксофон, Ая в порнографическом белье переминалась с ноги на ногу на шкурах непонятных животных.
– Мне домой надо, – сказал он тихо. Помолчал и добавил: – Очень.
– Так иди. Я тебя не держу и никогда не держала.
– Держишь.
– Не держу. Ты сам себя держишь.
– Я тебя люблю. Правда. Но мне надо домой.
– Иди.
– Помоги мне.
– Как?
– Ты знаешь как.
– Так не могу. Извини.
– Значит, ты лучше меня знаешь, что мне нужно? Думаешь, ты мудрая? Думаешь, ты понимаешь, что такое боль? Ты так думаешь, да?
– Да, – просто ответила Ая.
Ярость закончилась, боль закончилась, Алик стал пустым, как звонкий пионерский барабан. Но из этой пустоты появилась вдруг такая решимость, такая воля, что…
– Я последний раз спрашиваю, ты будешь мне помогать? Ты будешь следить за этим проклятым миром, пока я не вернусь? Да или нет?
– Нет, любимый, не буду, – прошептала она, закрывая изумрудные глаза, полные травяных зеленых слез.
Он вскинул руки к небу, парящему над оранжереей, взглянул на нее, как совсем старый, смертельно больной человек, и сказал:
– Любовь моя единственная. Жизнь моя и дыхание мое. Лучшее, что было когда-либо у меня. Я бог и человек, проклинаю тебя и предаю. Будь ты проклята, как я проклят. И будут твои страдания, как мои страдания. И будет твоя боль, как моя боль. И будешь ты богом, как я. И никто не отменит этого приговора. Да будет так.
На секунду показалось, что Ая превратилась в фантом мертвый, как жена и дети на скалистом острове. Оболочка пустая, иллюзия, не человек. А потом она ожила, и Алик все понял. Он подбежал к ней, рухнул на шкуры у ее ног, уткнулся лицом ей в ступни и завыл:
– Что я наделал! Прости меня, Аечка. Прости, я не хотел, я не думал. Я люблю тебя. Прости. Я все исправлю. Сейчас, сейчас…