Каждый отрубает своим мачете[7] все, что может помешать продвижению телеги, а я тем временем укладываю на тропе ветки, чтобы телега не застряла в грязи. Через два часа все готово. Монашенки благодарят меня и спрашивают, куда я иду. Услышав, что я направляюсь в Санта-Марту, они предлагают мне поехать с ними. «Наш монастырь в восьми километрах от Санта-Марты».
Я хотел отказаться под тем предлогом, что должен помочь шоферу, но такую длинную речь мне тяжело произнести, и я сказал лишь: «Грасиас, грасиас (спасибо)».
Мы едем довольно быстро и вскоре выезжаем на основную дорогу. Подъезжаем в полдень к постоялому двору и останавливаемся, чтобы поесть. Монашенки очень молодые — им лет 25–30. Одна из них испанка, другая — ирландка. Ирландка вежливо спрашивает меня:
— Вы ведь нездешний, верно?
— Я из Барранкильи.
— Нет, вы не колумбиец: у вас слишком светлые волосы, а кожа темная не от природы, а от загара. Откуда вы?
— Из Рио-Хаша.
— Что вы там делали?
— Я электрик.
— О! Мой друг Перез работает в электрической компании. Вы его знаете?
— Да.
— Я просто счастлива.
Пообедав, они выходят помыть руки. Ирландка возвращается одна, смотрит на меня, а потом говорит по-французски:
— Я тебя не выдам, но моя подруга говорит, что видела твою фотографию в газете. Ты француз, который сбежал из тюрьмы Рио-Хаша.
— Да, сестра. Я прошу не выдавать меня. Я не такой злодей, каким меня изобразили. Я люблю Бога и уважаю его.
Когда подходит испанка, они о чем-то быстро говорят, а потом выходят. Они отсутствуют минут пять, и все это время я лихорадочно думаю, стоит мне убраться до того, как они вернутся, или подождать их? Если они захотят меня выдать, то я буду обнаружен полицией, даже если сбегу. В этом районе нет густых лесов, а дороги, ведущие к городам, можно запросто перекрыть.
Они возвращаются, и ирландка спрашивает мое имя.
— Энрик.
— Хорошо, Энрик, ты можешь поехать с нами в монастырь. Только не разговаривай, и все будут думать, что ты работник монастыря.
Всю дорогу монашенки не обращаются ко мне, и я благодарен им за это, так как возница еще не различил, что я говорю на ломаном испанском. После обеда мы останавливаемся у большого постоялого двора. Когда я прочел на автобусе «Рио-Хаша — Санта-Марта», у меня возникло искушение поехать этим автобусом. Я подхожу к ирландке и рассказываю ей о своем намерении.
— Это очень опасно, — отвечает она. — На пути к Санта-Марте — два полицейских участка, и там проверяют паспорта пассажиров. На повозку же могут не обратить внимания.
Я ее сердечно благодарю и с этого момента доверяю монашенкам окончательно. С наступлением ночи мы подъезжаем к полицейскому участку. Полиция проверяет автобус, который направляется из Санта-Марты в Рио-Хаша. Я лежу в повозке, притворившись спящим и прикрыв лицо соломенной шляпой. Повозка останавливается между автобусом и станцией.
Нас отпускают, не проверив, и мы спокойно продолжаем путь. В 10 часов ночи подъезжаем к еще одному, сильно освещенному участку. Два ряда машин самых различных марок поджидают своей очереди. Полицейские заглядывают в багажники машин. Я вижу женщину, которую заставляют сойти с автобуса и показать свою сумку.
— Паспорт! Паспорт!
Все вытаскивают картонные квадратики с фотографией и предъявляют их полицейским.
Зорийо никогда не говорил мне об этом. Я смог бы добыть себе фальшивый паспорт. Если мне удастся пробраться через этот участок, я заплачу любую сумму, но достану паспорт перед тем, как отправиться из Санта-Марты в Барранкилью.
Боже, как долго они проверяют автобус. Я решил сидеть. Мне кажется, если я буду лежать, будет хуже. — подумают, что я прячусь.
— Как вы здесь поживаете? — спрашивает испанка полицейских.
— Очень хорошо, сестра. Почему вы едете в такой поздний час?
— У нас случилась авария. Не задерживайте нас, пожалуйста. Мы очень торопимся.
— Бог с вами. Езжайте, сестры.
— Спасибо. Бог отблагодарит вас.
— Аминь, — говорят полицейские.
Мы тихо проезжаем, и больше нас никто ни о чем не спрашивает.
Пережитое волнение, кажется, вызвало у моих монахинь понос; проехав около ста метров, они останавливают телегу, спускаются с нее и исчезают в кустах на несколько минут. Когда они возвращаются, я горячо благодарю их.
— Не за что, но мы так переволновались, что у нас испортилось пищеварение.
В полночь мы подъезжаем к монастырю. Высокий забор, большие ворота. Во дворе разгорается бурный спор между монашенкой, которая стоит у ворот, и моими монашенками. Ирландка говорит мне, что та не хочет будить настоятельницу, которая должна позволить мне переночевать в монастыре. И вот тут мне нужно было воспользоваться возможностью и отправиться в Санта-Марту, до которой оставалось всего восемь километров. Эта ошибка стоила мне семи лет каторжных работ.
Настоятельницу все же разбудили, и меня отвели в комнату на втором этаже. Из окна мне видны огни города. Я засыпаю, и когда слышу стук в дверь, уже светит солнце. Мне приснился страшный сон: Лали у меня на глазах сделала харакири, и мои дети по кусочкам вывалились из ее живота.
Я быстро бреюсь, одеваюсь и спускаюсь вниз. На лестничной площадке меня с улыбкой встречает ирландка:
— Доброе утро, Энрик, ты хорошо спал?
— Да, сестра.
— Пойдем в контору настоятельницы, она хочет видеть тебя.
Мы входим. За столом сидит женщина с очень суровым лицом. Ей за пятьдесят лет, она смотрит на меня черными глазами и совсем не враждебным взглядом.
— Вы говорите по-испански?
— Немного.
— Хорошо, сестра будет переводчицей. Мне сказали, что вы француз.
— Да.
— Бежали из тюрьмы Рио-Хаша?
— Да.
— Когда?
— Семь месяцев назад.
— Что вы делали все это время?
— Я был у индейцев.
— Что? У гуахирос? Невероятно. Эти дикари никогда не принимали белого человека на своей территории. Ни одному миссионеру не удавалось туда пробраться. Где вы были? Говорите правду.
— Я был у индейцев, и у меня имеются доказательства.
— Какие?
— Жемчужины.
Я вынимаю мешочек, прикрепленный булавкой к моей куртке, и подаю его ей. Настоятельница открывает мешочек и вынимает пригоршню жемчужин.
— Сколько здесь жемчужин?
— Не знаю. Пятьсот-шестьсот.
— Это не доказательство. Возможно, вы их где-то украли.
— Пусть ваша совесть будет спокойна: я оставляю у вас эти жемчужины, пока вы не выясните, украден ли где-либо жемчуг. У меня есть деньги. Я могу платить за свое пропитание. Обещаю не выходить из своей комнаты, пока вы не разрешите мне это сделать.
Она смотрит на меня пронизывающим взглядом. Мне кажется, она говорит про себя: «… А если ты убежишь? Ведь из тюрьмы ты сбежал, а отсюда сбежать проще».
— Я оставляю вам мешочек с жемчужинами — это все мое состояние. Я знаю, что он в надежных руках.
— Хорошо, договорились. Нет, вы не будете заперты в комнате. Вы можете выходить в сад утром и после обеда, в часы, когда монахини молятся. Есть будете на кухне вместе с работниками.
Я выхожу из конторы, приободренный. Ирландка ведет меня на кухню. На столе большой кувшин кофе с молоком, свежий черный хлеб и масло. Я говорю монашенке:
— Спасибо, сестра, за все, что вы сделали для меня.
Я все-таки не могу отделаться от мысли, что мне грозит опасность, и решаю бежать в следующую ночь. Жемчужины пусть остаются у настоятельницы, и пойдут на пользу монастырю! Бог с ними.
Сегодня после обеда спущусь во двор и постараюсь найти место в стене, через которое мне будет легче перебраться. В час дня раздается стук в дверь:
— Сойди, пожалуйста, вниз, Энрик.
— Сейчас иду, спасибо.
Я сижу на кухне, ем вареное мясо с картошкой. Открывается дверь, и на пороге появляются четверо полицейских в белой форме и с ружьями в руках; один из них — офицер, и в руках у него пистолет.
— Не двигаться, или ты будешь убит, — и он надевает на меня наручники.
Ирландка начинает кричать и падает в обморок. Две другие монашенки поднимают ее.
— Пойдем, — говорит командир.
Мы поднимаемся в мою комнату. Они устраивают обыск и сразу обнаруживают тридцать шесть золотых монет по сто пезо, но кожаные чехлы с отравленными стрелами они не трогают. Думают, наверно, что это карандаши. С нескрываемым удовольствием командир кладет в карман золотые монеты. Во дворе нас ожидает какое-то подобие машины. Пятеро полицейских и я с трудом втискиваемся в кузов, за рулем сидит черный, как уголь, шофер в полицейской форме. Я решил выглядеть мужчиной, а не тряпкой, и так в этом преуспел, что первые слова следователя были:
— Этот француз — твердый орешек. Его не волнует даже то, что он в наших руках.
Я вхожу в его кабинет, снимаю шляпу и, не дожидаясь приглашения, присаживаюсь на стул, положив вещи у ног.
— Ты говоришь по-испански?
— Нет.
— Пошлите за сапожником.
Через несколько минут приводят невысокого человека в синем переднике и сапожным молотком в руке.
— Ты тот француз, который бежал год тому назад из Рио-Хаши?
— Нет.
— Врешь.
— Я не вру. Я не тот француз, который бежал год назад из Рио-Хаши.
— Снимите с него наручники. Сними куртку и рубашку.
Он берет в руки лист бумаги, на котором перечислены, наверно, все мои татуировки.
— У тебя не хватает большого пальца на левой руке.
— Нет, это не я. Я бежал не год, а семь месяцев назад.
— Это одно и то же.
— Для тебя — может быть, но не для меня.
— Ты типичный убийца. А все убийцы — и французы и колумбийцы — одинаковы. Я всего лишь помощник начальника этой тюрьмы. Не знаю, что с тобой сделают. Пока возвращу тебя к твоим друзьям.
— Каким друзьям?
— К французам, которых ты привез в Колумбию.
Полицейский ведет меня в карцер, решетки которого выходят во двор. Я нахожу в нем всех пятерых своих друзей. Мы обнимаемся.