А сейчас совсем простые, деревенские, можно сказать, турки своих котиков мимимишкают и в лица целуют. Прививают, обхаживают, кормят Ямсом и всячески кладут спать с собой на белые подушки.
Ну, у нас тут тоже кошек лобызают в лица, но русский человек — он в целом сердоболен и не так примитивен (я в хорошем смысле про примитивность сейчас).
Я двадцать лет назад котика с собой в Стамбул привезла. Беленького. Так его моментом выперли в сад, и только мои упреки как-то спасали котика от изгнания на помойку.
А как раз лет десять назад свекровь внезапно и сама возлюбила рыжего уличного кота. Нарекла его Гуффи. Купила ему корзиночку с подушечкой и лично сводила к ветеринару на предмет полного обследования.
Гуффи потом съебал, канешна. Он был еще первой формации кот, не изысканный хипстер. Свекровь по этому поводу сильно убивалась и никак не могла завести нового котика.
Но потом приютила беременную девицу и пестовала ее новорожденных котят, как родных. Девица уже была кошка-мутант, поэтому нагло обжилась и заняла Гуффину корзиночку собой и выводком.
Насколько я знаю, она до сих пор там в корзиночке пребывает. Уже будучи стерильной и жирной.
Истинно вам говорю…
— 15 —
В полчетвертого сегодня у меня встреча.
В час дня после ряда событий, включавших в себя семь чашек кофе, я подумала, что я, наверное, сейчас буду помирать, и поэтому никуда не пойду.
Я легла помирать и даже не стала брать с собой комп и телефон. Вот тут вы должны уже понять, насколько я была серьезна в своих намерениях.
В час десять я передумала помирать, но решила поспать — все-таки два часа за четверо суток это мало.
В час пятнадцать Брускетта залезла на штору и принялась на ней раскачиваться, стучась всей тушей о стекло.
— Брускетта, перестань! — сказала я.
Брускетта продолжала раскачиваться все сильнее. Удары становились уже не просто мощными, опасными для стекла и Брускетты.
— Брускетта, не мешай мне умирать и спать, будь умницей, — попробовала я еще раз.
БАМ. БАМ. БАМ. БАМ… Так бабочка-мутант, например, будет постоянно делать, если вы однажды заведете себе бабочку-мутанта.
Я таки открыла глаза, присмотрелась и поняла. Брускетта не просто так раскачивается. Не от общей красоты и радости. Она просто зацепилась когтями за штору и никак не может отцепиться.
Драма у нее. Может, даже побольше, чем у меня.
Бам, бам, бам… Цирк приехал. Воздушные гимнасты совершают опасное для жизни аллегоп и ололо. Добрый клоун должен спасти гимнастов ценой своего сна.
— Брускеттта, неееееет…
— Дааа… БАМ. БАМ. БАМ.
Ну, встала я. Отцепила дуру…
И что теперь? Ложиться обратно, что ли? Смысл?
Вот оделась, набила пост и двинула.
Кошки — друзья и спасители человека.
Сумасшедшее [психическое]
— 1 —
В ленте пост. Что люди учатся сейчас быть самодостаточными и отражать всякие манипуляции формата «мне плохо, пожалей меня».
И это правильно, потому что сколько можно!!!
И я вроде б и согласная. Сколько можно!!! Взрослый — будь взрослым! Прекрати свои дешевые трюки! Не используй меня!!!
Но куда деть тех людей, что не научились и не научатся (в силу разных причин) самодостаточности, и так и будут «пожалей меня, я котик»…
И «ах, я такая глупенькая, не умею вкручивать лампочки»?
Куда их?
Это ж — наши люди! Они ж наши родные хорошие люди, просто они еще в песочнице куличики лепят и им надо, чтобы их за куличики хвалили и чтобы им вытирали сопли и слезы… Ну и что, что им за пятьдесят?
Это кажимость… Они все равно дети.
Ну и опять же каждому (даже самому взрослому) иногда надо слепить уебищный куличик. И чтоб за него похвалили. И чтоб погладили по голове. И чтоб он со своим куличиком был важный, нужный и «молодец, умничка».
Чтобы, возможно, однажды он бы тоже повзрослел и похвалил кого-то еще с уебищным куличиком…
Карочи, я за добро и за любовь и за жертвенность даже.
Если у меня есть лишнего, почему не дать тому, у кого нет и кому надо?
Заодно гордыню свою потешу. Сама себя за свой куличик шепотом похвалю… Молодец! Умничка! Взрослая какая!
Все. Чую, пора в нору и молчать. Гормоны шалят, щитовидка не на месте, спать и смотреть Г и П!
— 2 —Жил да был один король
Хуан-Антонио-Сальваторе Первый ненавидел декабрь. Когда Хуан-Антонио-Сальваторе приникал к бойнице и смотрел на снежную стылую простынь, на ржавые пики ветвей, на клинопись песьих следов, его охватывала тоска. Тогда, чтобы избавиться от царапающейся где-то в области сердца безысходности, Хуан-Антонио-Сальваторе начинал разговаривать сам с собой.
— Зима пройдет. Вернутся стрижи-непоседы. Будут кроить синь в неровные лоскутья. — Хуан был романтиком, ему нравилось думать метафорами.
— Это точно. А покушать бы нашим Высочествам не мешало, — вступал в беседу вечно голодный Антонио.
— Угу, — Сальваторе — необщительный, хмурый, отделывался едва заметным кивком.
Трудно быть почти-королем. Еще труднее быть почти-королем без королевства, без министров, без подданных, без будущего. Хуан-Антонио-Сальваторе Первый старался не вспоминать о том, что этой зимой он впервые так бесконечно одинок. Одинок отныне и навсегда…
Мать с отцом юный дофин совсем не помнил, воспитывался под присмотром двух нянек, которых не любил, но слушался. Свита небольшая, преданная, холила осиротевшего порфироносца, оберегала беднягу от лишних забот, а опекунский совет осторожно готовил наследника к коронации, справедливому правлению, яростным битвам и великим свершениям. Дофин трепетно внимал наставникам и к отрочеству уже вполне осознал великую ответственность, каковая вот-вот готова была упасть на прыщавые юношеские плечи. Королевство его — маленькое, но очень гордое, постоянно подвергалось нашествиям со стороны многочисленных врагов. Помимо врагов, королевству постоянно угрожали болезни и голод. Штудируя героический эпос и историю государства, дофин не уставал изумляться стойкости и отчаянному упорству, с которым его великие предки отстаивали собственное право на престол, а также право подданных жить в благоденствии и довольстве. Впрочем, врагам и напастям упорства тоже хватало, поэтому все исторические события можно было уложить в одно единственное слово — «война».
Когда на замок напал черный мор, дофина укрыли в тайном кабинете, запретив даже высовывать нос за дверь. «Там припасов на три месяца с лишком», — прокашлял премьер-министр, отодвигаясь подальше, чтобы не дай бог не задеть Хуана-Антонио-Сальваторе, возможно, смертоносным дыханием. «Мы станем каждый день бить в гонг, чтобы ты знал — еще есть живые. Когда мор закончится, тебя выпустят. Если же однажды утро встретит тебя молчанием — терпи, сколько сумеешь. Не торопись наружу. А там — пусть поможет тебе слава предков». Дофину казалось, что голос старика нехорошо дрожит, но он постарался об этом не думать и тщательно задвинул засов. Он много спал, мало ел и старательно прислушивался к глухому звону, доносившемуся по утрам из-за дубовой двери. Еще юноша читал — кто-то заботливый побеспокоился о том, чтобы добровольному узнику нашлось, чем занять себя. Толстый философский трактат, предпоследний из стопки, был освоен наполовину, когда вместо рассветного «бом-бом-бом» замок поприветствовал наследника престола свистящей тишиной. Дофин еще целую неделю надеялся, прижимался ухом к холодным доскам, пытался уловить хоть какой-то звук, а потом смирился. Он так и не дочитал книгу, полагая, что теперь отвлеченные знания ни к чему. Зато он упражнялся в фехтовании и почти затупил саблю о каменную колонну. Именно тогда дофин научился разговаривать сам с собой. Он бы сделал это гораздо раньше — разнопоименованные сути внутри него давно уже интересовались друг другом, но совет строго-настрого запрещал, мотивируя вероятностью расщепления личности. Теперь Хуану-Антонио-Сальваторе ничто не мешало, и он разделил себя на три составляющие. Возможно, вот это растроение и не позволило дофину сойти с ума, а наоборот, заставило уложить сабельку в ножны, собраться с силами и выбраться наружу, покончив с объедками и даже с настоящим кожаным ремнем, оказавшимся неожиданно вкусным.
— Наше высочество будет осторожно и внимательно, — говорливый Хуан успокаивал нерешительного Сальваторе и равнодушного Антонио. — Мы проверим, осталась ли в замке еда, и подумаем, как действовать дальше.
— Дааа. Покушать хорошо бы… — Оживал Антонио.
— Угу, — Сальваторе соглашался с остальными.
Замок встретил дофина сквозняком и безмолвием. Хуан-Антонио-Сальваторе осторожно обошел залы и не обнаружил ни одного трупа. Видимо, заботливые подданные выползали наружу, чтобы встретить смерть там и не отравлять продуктами собственного гниения воздух, которым придется дышать их правителю. Хуан-Антонио-Сальваторе оценил скромный подвиг своих вассалов и еще больше оценил его после того, как разыскал на кухне нетронутые, запечатанные, запасы вина и сыра.
— Мы не забудем их преданности. Мы будем нести ее в нашем трепетном сердце до самой кончины. — Хуану была свойственна велеречивость и пафосность.
— Недолго ждать. Сыр и пшено вот-вот закончатся, и нашим высочествам придется потуже затянуть ремень, который мы все равно уже сожрали. — Антонио велеречивость и пафосность свойственны не были.
— Угу, — соглашался с обеими репликами Сальваторе.
— Жаль только, что мы так и уйдем, не отведав сладкой горечи королевской власти и не ощутив чреслами жесткого сиденья трона, — сокрушался Хуан. — Но, увы. Не осталось никого, кто бы смог короновать наше высочество.
— Да без разницы. Что так, что эдак. Зиму точно не переживем.
— Угу… — Сальваторе, как обычно, не отличался многословием.
Последний ломтик сыра закончился позавчера. Теперь Хуан-Антонио-Сальваторе смотрел сквозь узкие бойницы наружу и ненавидел декабрь. Внутреннее ощущение времени подсказывало дофину, что декабрь близится к концу и через пару дней, если дофин не умрет от голода, ему придется ненавидеть январь. Впрочем, до января юноша дожить не надеялся — это подсказывало ему и внутреннее ощущение, и здравый смысл. Дофин вздохнул, проследил глазами за веселой галкой, прыгающей по веткам старого клена. За всю свою недолгую, но насыщенную горем жизнь дофин еще ни разу не выбирался за ворота. Более того, дофин никогда не спускался за пределы своих покоев. «Относительно спокойно лишь здесь. Замок со всех сторон окружен врагами. Они везде: в лесах, на болотах, в городах и селах. Везде… Запомните, ваше высочество, опасность всюду», — предостерегали дофина опекуны.