— Надо прорываться наружу, — решился Хуан. — Иначе нас настигнет смерть.
— Так и так настигнет. — Антонио обреченно сглотнул.
— Уходим в леса, — неожиданно ожил молчавший до этого Сальваторе. — По тайному коридору, через подземелья, через подвалы. Возьмем в библиотеке карту, и вперед… Это наш единственный шанс выжить.
Наглая снежинка протиснулась в щель, обожгла ледяным лучиком щеку дофина, растаяла. Хуану-Антонио-Сальваторе вдруг стало страшно и тоскливо, захотелось плакать навзрыд. Но мужчины, а тем более будущие короли не плачут, и поэтому юноша собрал волю в кулак и направился к арке, ведущей в королевскую библиотеку.
«Анна Ванна, наш отряд хочет видеть поросят», — крутилось в голове назойливым рефреном. Мария Николаевна — учительница биологии на пенсии — трудно слезла с табуретки, прижимая к груди пакет. В пакете серебристо шуршал дождик, хрустела мишура, глухо постукивали друг о друга шарики, завернутые в газету.
Мария Николаевна сегодня никого не ждала. То есть с утра она еще надеялась, что сын с невесткой все же приедут и ей не придется встречать Новый Год, сидя всю ночь перед глупо-бликующим экраном. Но Жорка заскочил утром, чмокнул мать в щеку, вывалил на кухонный стол гору продуктов с незнакомыми названиями и убежал.
— С друзьями, наверное… Второго заглянем… Или третьего. Не грусти!
— Да что ты! Олечка зайдет, Саша, — бесстыже врала Мария Николаевна.
Мария Николаевна умела врать. Сорокалетний стаж работы в школе позволял ей врать нагло, уверенно, красиво. Мария Николаевна набралась этого у своих учеников и ни капли не раздумывала, прежде чем сказать неправду, если эта неправда спасала кого-то от угрызений совести. Она очень не любила, когда кто-нибудь грызет свою собственную совесть ради ее, Марии Николаевны, проблем. А уж тем более, если это любимый и единственный сын. Поэтому Мария Николаевна кивнула Жорке на тазик с заготовкой для оливье, на извлеченный из комода сервиз и на елку — маленькую, но очень пушистую. Елка хамовато топорщилась голыми ветками и липко пахла смолой.
— Видишь. Только нарядить осталось. Сядем с девочками. Шампанского выпьем, песен попоем. А вы отдыхайте.
— Привет теткам, — облегченно выпалил Жорка, прежде чем захлопнуть за собой дверь.
Мария Николаевна еще с полминуты «держала лицо» и, лишь убедившись, что Жорка уже не вернется, загрустила. Саша и Олечка — институтские подружки-ровесницы — вовсе не намеревались приезжать. Первая уехала с детьми в дом отдыха, вторая приболела и выписала на зиму младшую сестру из-за Урала. «Ну ничего, ничего, — приговаривала старушка, трогая елку за колючие лапки. — Сейчас доубираюсь, дорежу салат, выпью бокальчик полусладкого и спать. Свинок вот тоже покрасивее расставлю — пусть счастье несут в дом».
Если бы каждая хавронья, поселившаяся за этот месяц в захламленной однушке, принесла с полкило счастья, то можно было бы считать грядущий год Свиньи самым удачным в жизни хозяйки. Хрюшек, в каком-то совершенно невероятном количестве, Марии Николаевне натащили ее бывшие ученики. «Квартира превратилась в хлев», — шутила хозяйка, распихивая и розовых, и красных, и даже зеленых плюшевых уродцев по полкам. А еще у нее в голове крутилось смешное, полузабытое: «Аннаванна, наш отряд хочет видеть поросят…»
Приговаривая четверостишие про настойчивых октябрят и суровую свинарку Аннуванну, Мария Николаевна вытерла пыль с подоконника, разместила на нем дюжины две свиней среднего размера, удобнее расселила в серванте штук сорок поросят размера ниже среднего и усадила на диван пять гигантских свиноматок с хитрыми мордами и ноздрястыми пятачками. Потом Мария Николаевна достала с антресолей пакет с елочными украшеними, развесила по веточкам дождик, прикрутила шарики, пару раз укололась и даже загнала иголку под ноготь, закрепляя золотую пику. Потом Мария Николаевна ненадолго огорчилась из-за того, что старенькие ГДРовские сосульки уже осыпались и стали совсем некрасивыми. Однако в Жоркиных пакетах обнаружилась коробка импортных шоколадок, каждая из которых мало того что притворялась елочной игрушкой, но была еще и оборудована «правильной» петелькой, и Мария Николаевна, изумляясь капиталистической предусмотрительности, все-таки доукрашала елку. А потом Марии Николаевне пришла в голову странная мысль, которую уже лет пять она всячески гнала прочь.
Дело в том, что покойный супруг Марии Николаевны — человек неплохой, но не без странностей, имел пагубную страсть к коллекционированию. Однажды, когда супруги будучи в командировке в социалистической тогда еще Германии, устраивали новогоднюю вечеринку, немецкие коллеги подарили им щелкунчиков. «Глюклишь Вайнахтунг», — хором пропели немцы и достали четыре красивых свертка. Мария Николаевна распаковала хрустящую фольгу и ахнула. Четыре разных и очень зубастых деревянных человечка скалились учительнице в лицо. Чтобы не обидеть немцев, Мария Николаевна выставила всех уродцев одновременно. Правда, ради «фройндшафта» пришлось пожертвовать снегурочкой и дедом морозом, для которых места под елкой просто не осталось. Праздник прошел весело, но с тех пор отчего-то все решили, что странная учительская семья собирает щелкунчиков. И пошло-поехало. Уезжая из Вюнсдорфа, супруги везли с собой положенный столовый сервиз «Мадонна», двухкассетный магнитофон и ящик, набитый под завязку деревянными солдатиками с ореховым оскалом. «Ну вот, Машенька, теперь мы с тобой самые настоящие коллекционеры, — потирал руки супруг Марии Николаевны, развешивая щелкунчиков по стенам новой однушки на последнем, пятом, этаже. — Глядишь, лет через двадцать нас на выставки приглашать начнут». Через двадцать лет странная коллекция, увеличившаяся до ста пятидесяти единиц, была небрежно распихана по коробкам и упрятана в стенной шкаф. На шкафу повис аккуратный замок, а ключик вдова убрала в плоскую жестяную банку из-под монпансье, вместе с пенсионным удостоверением, грамотой «Почетный учитель» и свидетельством о смерти.
Мария Николаевна не любила натыкаться на этот ключик, потому что тогда у нее замирало сердце, и приходилось тридцать раз капать на рафинад валокардином. Еще Мария Николаевна не любила вспоминать о том, что за панельными дверцами шкафа, в картонных гробах, лежат сто пятьдесят деревянных человечков с равнодушными нарисованными глазами, с лихими усами и крепкими дубовыми челюстями. Но сейчас, глядя на неожиданно возникший «свинарник» и недорезанный оливье, Мария Николаевна подумала, что ей все равно нечем заняться и можно потихонечку доставать щелкунчиков одиного за другим и перебирать в памяти события, лица, звуки… Перебирать, запивая полусладким «Абрау Дюрсо», точно как много лет назад, когда она еще не встречала праздники в безлюдной тишине. «К концу жизни со мной остались лишь плюшевые свиньи и деревянные куклы», — грустно расфилософствовалась Мария Николаевна и полезла в комод за банкой из-под монпансье.
Хуан-Антонио-Сальваторе Первый полз по узкой шахте, обдирая бока о шершавые стены. Густая, как топленый сыр, темнота обволакивала, душила, давила жутью на сердце. Порой ужас сменялся любопытством, любопытство опять ужасом. В животе звонко бурчало от голода и невыносимо хотелось пить. Чтобы не думать о страхе, голоде и неизвестности, дофин разговаривал сам с собой вслух.
— На карте указано, что этот проход ведет в подземелья. А потом, если удастся миновать логова чудовищ, мы можем выбраться на волю. Да! Там снег, там холод, но это лучше, чем бесславно погибнуть от голода. — Хуан успокаивал остальных, но пафос в его голосе слишком отчетливо перемешивался с неуверенностью.
— А чего так узко-то? — возмущался Антонио. — Наша порфироносная плоть мало того что желает жрать, так еще и оцарапала все бока.
— Так на порфироносцев не рассчитывали. Хватит разглагольствовать, — резко оборвал нытье Сальваторе. — Ой! Смотрите-ка. Свет!
Мерцающий красноватый столб вползал сквозь гигантскую пробоину в полу шахты. Яркий, безудержный, бесстыдный, похожий на свет полярной звезды, он слепил дофину глаза и манил неизвестностью.
— Если верить карте, здесь должен быть глухой бетон, — Хуан осторожничал.
— Если верить карте, наши высочества уже час по подземельям болтаются.
— Тихо. Не орите! — Сальваторе умел командовать при необходимости.
Хуан-Антонио-Сальваторе пополз на животе к краю провала, зажмурился, а потом медленно… очень медленно раскрыл глаза. И увидел ее… Она находилась прямо под шахтой, то есть если бы Хуан-Антонио-Сальваторе сейчас сделал шаг, он бы упал прямо на золотое острие и проткнул себя насквозь… Или, если правильно вывернуть тело в полете, он бы опустился чуть поодаль… Зеленая, огромная, с сияющим острым шпилем, усыпанная серебром, увешенная прозрачными мерцающими сферами, сладострастно пылающая многоцветьем алмазов, она точно шептала: «Я — твоя».
— Морок, — зашептал Хуан, стараясь не смотреть вниз. — Это галлюцинации. Но какие прекрасные!!!
— Едой пахнет, — Антонио повел носом, и ноздри дофина вдруг превратились в парус — нежный, трепещущий, ловящий каждое дуновение, пропитанное карамелью и молочным шоколадом.
— Искус… Надо идти дальше. — Сальваторе благоразумно зажмурился.
«Я — твоя», — она шептала, и струилась липким, сладким, неотвратимым. И Хуан-Антонио-Сальваторе шагнул в бездну.
Мария Николаевна спала. Старушка так и не дождалась боя курантов и задремала на неразобранном диванчике, подпихнув под голову самую огромную из свиней. На деревянном полу «свиньей» классической выстроились щелкунчики — все сто пятьдесят боевых единиц. Глянцевые, местами с облупившейся краской, они молчали напряженно, отчаянно, точно ожидая команды «в атаку». С металлической яростью в глазницах, с серебряными сабельками наперевес, с ухмылками гуинпленов на размалеванных личиках. По дубовым октавам зубов перекатывались грецкие орехи, готовые взорваться картечью и разнести врага на ошметки. Мария Николаевна спала.