Вторая проблема – вопрос духовной педагогики. Как мы видели, Блаватская, а позже и Ледбитер попытались сделать нечто в этой области, но их методы были расплывчаты и основывались на личном авторитете. Не существовало четко сформулированных методов и традиций, кроме тайных инициации Ледбитера, которые были слишком церемониальны и субъективны. Честно говоря, согласно Ледбитеру, это и являлось отличительной чертой эзотерической традиции, которая по определению передает тайное знание, а не общепризнанные вещи; она поэтому и должна существовать в тайне и быть значимой только для учителя и ученика. Тем не менее Штейнер предполагал, что если теософия не желает оставаться смесью неопределенных доктрин и обещаний сомнительной чести быть удостоенным приобщения к Учителям под руководством своевольных вождей, то ей потребуется нечто большее, чем несколько одаренных педагогов. Этим "нечто", по мнению Штеинера, должен был стать педагогический метод: комплекс познавательных приемов и способов их адекватной передачи. Была необходима духовная практика, которая объединила бы различные доктрины, доступные западным ученикам, с методом изучения этих доктрин.
Предполагалось, что эту практику предоставит антропософия, что указывалось уже в самом названии, отличном от "теософии". Она оставила важный принцип теософии представление о духовной науке. Штейнер понимал слово "наука" в обоих смыслах: как комплекс знаний и как методологию. Для него это было одной из отличительных черт западной эзотерики по сравнению с восточным оккультизмом – последний старался перевести все материальное в область духовного, первая же рассматривала человеческую жизнь как часть материального развития и говорил на материальном языке. Человек – это именно то существо, в котором объединены чувственное и сверхчувственное; этим он отличается и от животных, и от ангелов. Важно не только сверхчувственное, но и чувственное – реальность составляют обе эти сферы. Антропософия изучает место человека в этой реальности. Это не мудрость богов, которая недоступна нам по определению, но менее возвышенная человеческая мудрость, или мудрость о человеке.
Если новое общество отличалось от старого своими идеями, то внешний вид поначалу оставался прежним. Большую часть "антуража" Штейнер получил от Теософского Общества: важные матроны, экзальтированные леди и юные девицы, богатые идеалисты и чудаки различных сортов. Однако сама атмосфера в Антропософском Обществе была более возвышенной, чем в теософском, и с самого начала Штейнера окружали почтение, серьезность и оптимизм. На фоне вульгарности и надменности теософии антропософия была подчеркнуто естественна и склонна к простому образу жизни. Многие теософы были вегетарианцами, реформаторами моды или защитниками животных, но только "штейнерианство" могло включить все эти идеалы как органичные. Распорядок жизни, основанный самим Штейнером, задавал тон каждому аспекту жизни Общества – от цвета аур до цвета кухонных шкафов, поскольку он сам лично заведовал всем – от духовной жизни своих последователей до их питания.
Среди альтернативных духовных учителей Рудольф Штейнер представлял особый тип: педантичный и весьма образованный западный интеллектуал. Еще одним претендентом на лидерство в построении философского базиса для теософии стал в тот период Петр Демьянович Успенский[168]. Как утверждал сам Штейнер, образование, полученное им, сделало его более восприимчивым к духу Аримана, который пытался убедить его принять позитивистскую науку. Самоучку Успенского же должен был соблазнять дух Люцифера, представляющего ему картины века будущего, когда человечество,– благодаря его усилиям, будет воспринимать богов такими, какими он видел их сам. Эти два человека были взаимодополняющими типами, отличаясь средствами достижения своих целей. Но в конечном итоге цель у них была одна опровержение теософии. Штейнер действовал изнутри, Успенский снаружи – и их пути положили начало новым эзотерическим традициям, который с тех пор стали довольно влиятельными.
Сейчас имя Успенского мало кому известно вне эзотерических кругов. Он не оставил после себя ни школ, ни учреждений, носящих его имя. Он не был аристократом, ведущим богемный образ жизни, или экзотическим медиумом, а, напротив, довольно серьезным обывателем-горожанином, не основавшим собственного общества и умершим, признав свое поражение. И все-таки его книги до сих пор издаются на одном только английском языке тысячными тиражами каждый год и пользуются хорошим спросом. Не будучи официальным членом Теософского Общества (которое было разрешено в России только в 1908 году), он тем не менее с огромным вниманием читал теософские работы и использовал многие его идеи при построении собственного странного синтеза кантианского идеализма, математики четырех измерений, суфизма и буддизма. Со временем он тоже разочаровался в Обществе по тем же причинам, что и Штейнер, находя его доктрину непоследовательной и педагогику неадекватной. Однако он предлагал решить эти проблемы совсем другими способами, нежели Штейнер.
Успенский, выходец из высшего слоя среднего класса, родился в Москве, в 1878 г. Его родители, земельный инспектор и художница, умерли, когда он был еще ребенком, и его воспитывала бабушка. Он рос ленивым, мечтательным и своевольным. Из школы он был исключен и на этом закончилось его официальное образование. После он сам занимался философией, физикой и математикой – единственными предметами, которые его интересовали. Возможно, именно недостаток общего образования побудил его впоследствии искать законы, управляющие человеческим существованием.
Художественное описание его детства можно найти в сочинении Успенского "Странная жизнь Ивана Осокина", а воспоминание о годах молодости в книге – "В поисках чудесного", герой которой раздираем противоречиями. Успенский был не только ленивым, но и беспокойным; не только скептиком, но и доверчивым; сильным духом и нуждавшимся в поддержке, волевым и подчиняющимся чужой воле, логическим мыслителем и мечтателем, общительным и одиноким, не терпящим возражений и ищущим хороших собеседников, сибаритом и аскетом. Внешне он был невысок, крепко сложен, с массивной головой, бычьей шеей, тонкими губами и пронзительным взором. Он любил кошек и вино, одевался со вкусом, днем вел образ жизни профессора, а ночью – представителя богемы. Его часто посещали ощущения "дежа вю" – "уже виденного" – и он в равной степени интересовался математикой и мистицизмом. Обе эти области, как казалось, предоставляли ключ к пониманию многих вещей: первая посредством чисел, а вторая посредством видений. И язык они использовали схожий – недоступный для большинства.
Математику четвертого измерения Успенский изучал в надежде выяснить причины чувства "уже виденного". В то время в фантастической литературе эта идея была довольно распространенной – достаточно упомянуть роман Е. А. Аббота "Флатландия" (1884) и популярные научные работы С. У. Хинтона[169]. Флатландия – эта некая страна, населенная существами, живущими в двух измерениях и каждое проявление третьего измерения воспринимающими как чудо. По аналогии, существа, живущие в трех измерениях (люди), не могут не считать чудесным любое появление существ из четвертого измерения. Успенский писал об этом в своей первой книге "Четвертое измерение", постулируя существование четвертого, пятого и, возможно, большего количества недоступных для нашего восприятия измерений.
Четвертым измерением он называет собственно время, об истинной природе которого люди могут догадываться только в моменты повышенной чувствительности сознания. Но, как и его современников – Пруста, Бергсона, Фрейда, Эйнштейна, Уэллса, Джойса и Элиота (на последнего он впоследствии оказал некоторое влияние), Успенского интересовало не столько время, сколько вне– или сверхвременные явления, с ним связанные[170]. Успенский исследовал их на практике посредством анализа сновидений и использованием изменяющих сознание наркотических веществ, выяснив, что сновидения могут продолжаться и в дневное время. Согласно Успенскому, мы спим все время, даже когда думаем, что бодрствуем: то, что мы принимаем за сознание, на самом деле есть только сон. Ощущения "уже виденного", моменты прозрения во сне, галлюцинации – все это знаки реальности, к которой мы можем приобщиться, только полностью проснувшись. Так как же мы можем проснуться по-настоящему? На что похожа истинная реальность? Чье сознание может ее воспринять?
Математика не давала ответов на такие вопросы, и Успенский искал их в модных тогда теориях Ницше о вечном круговращении и перерождении душ. Ницше говорит, что если мы хотим почувствовать хотя бы малое подобие свободы, мы должны жить в духе веселого приятия всего, как если бы нам хотелось повторять даже самые болезненные моменты снова и снова. Только тогда мы победим самих себя и сознательно примем необходимость, станем истинными личностями[171].
Для Ницше образ вечного круговращения – это необходимая метафора. Успенский же понимал ее буквально. Ссылаясь на восточные представления о реинкарнации, карме и колесе судьбы, Успенский доказывал, что мы уже не раз жили и будем жить в будущем – бесконечно, если только не найдем способ выйти из круга. Для этого мы должны повысить уровень сознания так, чтобы постоянно знать, что на самом деле происходит с нами, и увидеть высшую реальность (такое представление Ницше назвал бы абсурдным и противоречащим самому себе).
Но и в этом случае оставались проблемы. Как и математика, ницшеанство не предлагало никаких духовных и психологических техник достижения такого состояния. Тут на помощь Успенскому пришла теософия. В 1907 г., работая журналистом в московской газете "Утро", он постепенно заполнил все ящики своего рабочего стола теософскими публикациями. Среди них были книги Синнетта ("Оккультный мир") и Штейнера ("Атлантида и Лемурия"). Предполагалось, что он должен заниматься текущей европейской политикой, но на деле он все больше интересовался оккультной литературой.