Терезка пошла с мужем, бабушка же предпочла побыть с детьми на улице.
— Вам можно не торопиться, вы пойдете вместе с господами, а я с детьми и не проберусь в костел, если запоздаю. Лучше уж подожду здесь! — сказала она вслед уходившим и осталась с ребятами у порога.
Немного погодя в конце улицы показались мальчики в красных курточках. Они шли попарно.
— Идут! — возвестил Ян.
— Аделька и ты, Геленка, — наставляла бабушка, — когда пойдете с процессией, смотрите внимательно под ноги, чтоб не упасть. Присматривай за ними, Барунка. Вы, мальчики, идите смирно и не наделайте беды с огнем. В костеле помолитесь хорошенько у алтаря, чтоб Господь Бог радовался на вас!
В это время к ним подошел учитель со своими питомцами.
— Хвала Иисусу, пан учитель! — приветствовала старого учителя бабушка. — Вот я привела вам еще ребятишек: будьте к ним снисходительны.
— Отлично, отлично, дорогая бабушка. У меня, как в стаде, есть и большие и маленькие, — улыбаясь, говорил учитель, разводя мальчиков к мальчикам, девочек к девочкам.
В костеле бабушка встала у дверей, рядом с деревенскими старушками: дети выстроились у алтаря. Зазвонили в третий раз, и народ хлынул в двери; служитель принес мальчикам зажженные свечи в треножниках: затренькал колокольчик, священники приблизились к алтарю, и началась обедня. Первое время девочки, сложив руки, долго и пристально смотрели на алтарь, но потом начали разглядывать все вокруг; взгляд их задержался на милом личике Гортензии, сидевшей на хорах. Ну, как тут не улыбнуться!… Но позади Гортензии сидела их мать, а рядом с нею стоял их отец, кивком головы он приказал им не вертеться. Аделька ничего не поняла и улыбнулась отцу, но Барунка дернула ее за платье, шепнув: «Смотри на алтарь».
Священник поднял дарохранительницу, народ запел «Господи помилуй!…» Раздался торжественный колокольный звон, и процессия выступила из храма[57].
Впереди шли мальчики с зажженными свечами и девочки в венках, усыпавшие цветами путь; за ними духовенство, тузы города, почетные гости со всей округи, а потом уж повалил городской и сельский простой люд; в толпе была и бабушка. Хоругви[58] различных цехов развевались над головами, ароматный дым кадил смешивался с благоуханием цветов и свежей зелени. В воздухе стоял гул колокольного звона. Кто не мог идти вместе со всеми, выходил на крыльцо или высовывался в окна, чтоб хоть посмотреть на процессию.
Какое красивое зрелище представляла собой толпа! Какая пестрота одежд! Какое великолепие! Нарядные дети, духовенство в роскошных облачениях, господа в модных фраках рядом с почтенными мещанами в камзолах по моде минувшего века… Вот юноша в вышитой куртке и старик в длиннополом кафтане; женщины просто, но со вкусом одетые подле одетых богато, но безвкусно: горожанки в кружевных, затканных золотом и серебром чепцах: поселянки в полотняных, туго накрахмаленных чепцах и белых косынках; девушки в венках и красных платочках.
Как по вывеске каждый мог догадаться, что дом Станицких постоялый двор, так и платье всех этих людей было своего рода вывеской их образа мыслей, общественного положения и рода занятий. Сразу можно было отличить предпринимателя или ремесленника от чиновника, богатого крестьянина от бобыля[59]: по покрою было видно, кто придерживается старых взглядов и обычаев, а кто, по выражению бабушки, гоняется за модой.
Всякий раз, когда останавливались у алтаря, старушка протискивалась вперед, чтобы быть поближе к детям — мало ли что может приключиться! Но все обошлось благополучно, только при каждом выстреле Аделька вздрагивала, заранее затыкала уши и закрывала глаза.
После торжества бабушка собрала детей и повела их к трактиру, где уже стояла бричка. Из костела вышла Кристинка: бабушка задержалась и пригласила ее ехать домой вместе.
— Наши останутся здесь до вечера, так что места хватит, — говорила она.
— И с вами поехать хочется и с девушками охота пойти! — отвечала Кристла, бросив взгляд на группу парней, поджидавших девушек на кладбище, чтоб проводить их до дому. Среди парней выделялся один, высокий и стройный, как тополь. Лицо у него было открытое и приятное. Казалось, он кого-то ищет глазами. А когда взгляд его «случайно» встретился со взглядом Кристлы, они оба покраснели.
Бабушка отвела Геленку к куме трактирщице; та начала угощать старушку вином, а детей пирогами, — опять пришлось задержаться. Кристинка же ни за что не захотела войти в комнату, где сидели одни мужчины, и бабушка решила вынести ей угощение в сени. Но гораздо проворнее бабушки оказался уже известный нам статный молодец. Он сбегал в трактир, взял рюмку сладкой наливки и преподнес Кристле. Девушка застыдилась, но когда он с непритворной грустью сказал: «Так ты не хочешь уважить меня?…» — девушка торопливо взяла рюмку и выпила за его здоровье. В это самое время подоспела бабушка, тоже с вином, так что на этот раз пришлось выпить им обоим.
— Ты пришел очень кстати, Мила, — сказала бабушка, и в уголках ее губ заиграла добрая усмешка, — я все прикидывала, кто бы из парней мог проводить нас; боюсь я этих бешеных лошадей, когда нет со мной Яна или кого-нибудь потолковей; Вацлав неважный кучер. Поедем с нами!
— С превеликим удовольствием! — ответил Мила и, повернувшись на каблуках, побежал расплачиваться.
Простившись с Гелой, трактирщицей и родителями, дети полезли в бричку, к ним подсела Кристла; Мила взобрался на козлы к Вацлаву, и кони тронули.
— Глядите, Мила-то, Мила какого пана из себя строит! — послышалось среди парней, идущих по тротуару, когда бричка проезжала мимо.
— Правда ваша! Мне есть чем гордиться! — весело ответил Мила, оглядываясь на сидящих в бричке.
Окликнувший Милу парень оказался его лучшим другом; он снял шапку, подбросил ее и запел:
Любовь, святая любовь, где тебя находят?
На горе ты не растешь и в полях не всходишь…
Последних слов в бричке уже не расслышали; кони взяли в галоп и далеко умчали путешественников.
— Вы молились? — допрашивала бабушка свой маленький выводок.
— Я-то молился, а вот Вилем вряд ли, — отозвался Ян.
— Не верьте ему, бабушка, я все время читал «Отче наш», но Ян толкал меня, когда мы шли с процессией, — оправдывался Вилем.
— Ох, Яник, Яник, грешно быть таким озорником! Вот ужо пожалуюсь на тебя самому святому Микулашу, — строго отчитывала бабушка внука, качая головой.
— И никаких подарков не получишь! Что, дождался?… — дразнила мальчика Аделька.
— А ведь и правда, скоро день святого Яна, твои именины, — вспомнила Кристла.
— А что ты мне подаришь? — спросил Ян как ни в чем не бывало.
— Подарю тебе перевясло[60], коли ты такой непоседа, — со смехом отвечала Кристла.
— Не хочу… — опечалился Ян. Дети засмеялись.
— А тебе что дарят? — спросила Барунка у Кристлы.
— Ничего, у нас нет такого обычая. Впрочем, один раз я получила стишки от учителя, который жил у управляющего. Да вот они! — И Кристла достала из молитвенника сложенный пополам листочек со стихотворением, украшенный наколотым булавкой венком из роз и незабудок. — Я сберегла стишки-то из-за веночка. А что тут написано — ей-богу, не понимаю.
— А разве написано не по-чешски? — спросила бабушка.
— По-чешски, да уж больно мудрено. Послушайте, как начинается: «Услышь меня, дорогая красотка, Лады питомица…» Скажи на милость, ну ничегошеньки не понять!… И дальше такая же чепуха. Какая же я Лады питомица, когда у меня, слава Богу, есть родная мать?! У этого человека, должно быть, от книг ум за разум зашел…
— Ты зря так думаешь, милая моя. Учитель этот, верно, был человек высокого ума и очень ученый, только ум его нам не по разуму. Когда я жила в Кладске, был у нас сосед, такой же грамотей и сочинитель; его кухарка — ведь сочинители, сказывают, отрекаются от женитьбы — к нам частенько хаживала и говорила, что хозяин ее чудак, каких мало. Целые дни сидит, зарывшись в книги, как крот в землю. Если бы Зузанка не напоминала ему: «Хозяин, пожалуйте кушать», — он бы про еду и не вспомнил. Обо всем Зузанка должна была ему напоминать: не будь ее, давно бы его моль съела. Каждый день старик ровно час гулял, но всегда один-одинешенек: общества он не выносил. Я к ним порой забегала, когда он уходил на прогулку. Зузанка очень любила наливку — по мне хоть бы ее совсем не было, но и я, соседке в угоду, должна была пригубить рюмочку. «Как бы старик не увидел! — говорила она. — Он пьет только воду, разве что капнет чуточку винца, и мне твердит: «Вода, Зузанка, самый здоровый напиток; если станешь пить одну воду, будешь здорова и счастлива». А я себе думаю: «Вода дело хорошее, но и наливочка мне не во вред. Я не птица небесная, чтоб о пище не заботиться, для него-то еда и питье — пустяки: ест и пьет только, чтоб живу быть; он одними книгами сыт. За такую пищу благодарю покорно!» Вот какой разговор ведет, бывало, Зузанка. А один раз показала мне она его комнату — отродясь не видывала я столько книг! Нагромождены они были друг на друга, как поленницы дров: «Видите, Мадленка, — говорит она, — все это у нашего старика в голове: диво еще, что он не рехнулся. Истинная правда — если б меня не было, не знаю, как бы он жил. Ведь я хожу за ним, как за дитем малым, про все должна сама умом раскинуть, а ему хоть трава не расти! Были бы книги… А терпение-то какое нужно! Иной раз я на него и прикрикну, а он ни словечка в ответ, будто побитая собака. Жалость берет на него глядючи…Случается, не хочешь, а выругаешься, никаких сил с ним нет. Посудите сами, Мадленка, пылищи у него в комнате, как на базарной площади, паутины — точно на старой колокольне, а попробуй приди с метелкой — ни за что не пустит! Вот я и думаю: погоди-ка, все равно я у тебя наведу порядок. Ему-то что!… Позор ведь на мою голову: каждый, кто ни зайдет, меня осудит, увидав такой беспорядок. Попросила я одного знакомого господина, с которым старик охотнее всего встречался, задержать его у себя, а сама тем временем везде вымела, вычистила, пыль обтерла — любо-дорого стало смотреть! И чтоб вы думали, Мадленка? Ну и человек!… Он только на третий день заметил, что вокруг чисто. Показалось ему, что в комнате посветлело. Еще б не посветлеть! Вот как надо обращаться с чудаками!» И так всякий раз, когда Зузанка приходила к нам либо я заходила к ней, начинала она жаловаться на своего старика, а сама ни