Вскоре вернулась хозяйка, неся щедрое угощение. На дубовом столе, застеленном белой скатертью, появились расписные фаянсовые тарелки, ножи с роговыми черенками, земляника, яичный пудинг, сливки, хлеб, мед, сливочное масло и пиво.
Лесничиха забрала у бабушки веретено со словами:
– Оставьте работу, бабушка, и садитесь к столу. Отрежьте себе хлеба да маслом его намажьте, я его только нынче утром взбивала. И пиво совсем свежее. Может, пудинг не особо удался, я его на глазок готовила, но вдруг понравится? Ягоды, я знаю, вы не едите, но дети их любят, особенно со сливками, – потчевала хозяйка гостей, ловко нарезая хлеб, намазывая его маслом и поливая медом.
И вдруг бабушка, вспомнив о чем-то, хлопнула себя по лбу:
– Память у меня совсем дырявая стала! Чуть не забыла рассказать, что мы в беседке с пани княгиней разговаривали!
– Ничего удивительного, дети своим криком любого заморочат! – успокоила ее лесничиха.
А лесник тут же спросил, о чем был разговор.
– Погодите, бабушка, не рассказывайте пока ничего, я только детей успокою, пускай посидят смирно, – попросила хозяйка.
Дети облазили уже всю усадьбу – должны же были хозяйские сыновья Франек и Бертик показать ее своим гостям. А сейчас ребята стояли перед домом, и собачка Амина демонстрировала им свое умение прыгать через палку и приносить в зубах нарочно заброшенные далеко в траву вещицы. Когда появившаяся на пороге мать позвала всех полдничать, ребята не заставили себя упрашивать и кинулись к столикам во дворе.
– Садитесь-ка сюда под деревья и постарайтесь не очень пачкаться! – говорила лесничиха, раскладывая еду. Дети расселись; собаки, не сводившие с них глаз, пристроились рядом.
Когда хозяйка вернулась в комнату, она попросила бабушку рассказать о княгине, и бабушка слово в слово передала разговор, что произошел в беседке.
– Я всегда твержу, что у нее доброе сердце, – сказала лесничиха. – Она часто у нас бывает и непременно осведомляется о детях и целует малютку Анушку в лобик. Не может быть плохим тот, кто любит детей. А вот прислуга вечно на нее наговаривает.
– Угодишь бесу – наградит адом, – отозвалась бабушка.
– Так оно и есть, – кивнул лесник. – Это правильная поговорка. По-моему, лучшей госпожи и пожелать нельзя. А эти сплетники, что вокруг нее вертятся, только лгут ей да надоедают. Они же ни на что не годны, не живут, а небо коптят. Оглянешься этак вот кругом, дорогая бабушка, да и подумаешь: чтоб их всех черт… гм-гм! – громом разразило! Злости не хватает, когда понимаешь, что какой-то бездельник, который ничего не умеет, кроме как куклой на запятках кареты торчать или в покоях господских прохлаждаться, получает столько же денег, сколько я; да и ценят его больше, чем меня, а ведь я должен и в дождь, и в слякоть, и в снег бродить по лесам, днем и ночью браниться с браконьерами и вдобавок за все быть в ответе и обо всем заботиться. Я, конечно, не жалуюсь и вообще всем доволен, но когда приходит сюда этакий задавака да нос передо мной задирает, я готов его!.. Ну да ладно, чего зазря злиться.
И пан лесник схватил стакан и сердито его опустошил.
– А княгиня знает о том, что здесь творится? Почему никто из обиженных не пожалуется ей на несправедливость? – спросила бабушка.
– Да кто ж на себя такую смелость возьмет? Я вот сколько раз с ней толковал и всегда думал: молчи, Франек, тебе же хуже будет. Да и с чего бы ей мне верить – она спросит тех, кто повыше да к ней поближе, и тогда пиши пропало. Эти, что в замке, все заодно, рука руку моет. А ведь я всего несколько дней назад с ее милостью разговаривал. Она гуляла по лесу с иностранным князем, что у нее нынче гостит. Они увидали где-то Викторку и расспрашивали меня про нее; княгиня ее испугалась.
– И что же вы ей сказали? – полюбопытствовала бабушка.
– А что я мог сказать? Что она не в своем уме, но никому не вредит.
– А княгиня что на это?
– Села на траву, князь сел у ее ног, и мне велели присесть рядом и рассказать подробнее о безумной Викторке и о том, что с ней приключилось.
– А ты и рад был рассказать, да? – улыбнулась лесничиха.
– Конечно рад, женушка; ты же знаешь, я всегда готов угодить прекрасной даме. А наша княгиня, хотя уже и не молода, все-таки очень собой хороша. Короче говоря, пришлось мне об этой умалишенной рассказывать.
– Ну и хитрец вы, куманек; я уж почти два года здесь, а вы все только обещаете мне этот рассказ. Так я и не знаю в точности, что с Викторкой приключилось, разве что обрывки какие-то слышала. Я, конечно, не прекрасная дама, приказывать вам не могу, и потому, видно, никогда не узнать мне этой истории.
– Ох, бабушка, да вы мне милее самой распрекрасной раскрасавицы, и если вам угодно послушать, то я расскажу вам все хоть бы и прямо сейчас.
– Да уж, умеет куманек мягко стелить, ничего не скажешь, – улыбнулась бабушка. – Что ж, если хозяюшка возражать не станет, то я ловлю вас на слове. Старый что малый, а дети, сами знаете, сказки любят.
– Ну я, правда, еще не старая, но послушаю с удовольствием. Так что, муженек, рассказывай, это у тебя хорошо получается, – ответила лесничиха.
– Мамочка, дай нам, пожалуйста, еще хлеба, у нас уже ни кусочка не осталось, – попросил возникший в дверях Бертик.
– Не может такого быть! Да куда же ребята его девают? – удивилась бабушка.
– Половину съели сами, половину отдали собакам, серне и белкам; у нас по-другому не бывает. Ох и мученье мне с ними! – вздохнула хозяйка, отрезая ломти хлеба.
Пока она во дворе опять оделяла едой детей и поручала им нянчить малышку, лесник набивал свою трубку.
– Вот и у моего покойника, царство ему небесное, такая привычка была: прежде чем что-то рассказать, обязательно трубку приготовить, – сказала бабушка, и радостное воспоминание зажгло огонек в ее глазах.
– Да уж, мужчины все точно сговорились, у каждого есть эта дурная привычка, – отозвалась как раз вернувшаяся в дом лесничиха.
– А разве она тебе не по нраву? Ты же мне сама из города табак приносишь, – удивленно глянул на нее муж, закуривая трубку.
– Что мне остается-то? Если хочешь человеку угодить, приходится уступать. Начинай уже рассказывать, – распорядилась хозяйка, усаживаясь с веретеном рядом с бабушкой.
– Я готов, так что слушайте! – И лесник пустил в потолок колечко дыма, положил нога на ногу, устроился поудобнее на стуле и повел рассказ о Викторке.
VI
Викторка – крестьянская дочь из Жернова. Родители ее давно умерли, но брат и сестра до сих пор живы. Пятнадцать лет назад Викторка была девица на загляденье; во всей округе не находилось ей равных. Проворная, как серна, работящая, как пчелка, – лучшей жены и представить нельзя. Вдобавок и приданое за ней сулили отменное – такая в девках точно не засидится. Коротко говоря, молва о Викторке шла повсюду и от сватов отбою не было. Батюшке с матушкой многие парни нравились, попадались среди них и зажиточные хозяева, так что у дочки дом был бы, что называется, полная чаша, но она ни о чем таком и слышать не хотела: только тот ей мог приглянуться, кто ловко танцевал, да еще и под музыку.
И вот наконец отцу надоело, что Викторка всем женихам с порога отказывает, и он насел на нее и потребовал, чтобы она кого-нибудь выбрала, а иначе, мол, он сам за нее решит и насильно замуж отдаст. Тут девушка расплакалась и принялась просить, чтобы не гнали ее из родного дома, говоря, что время еще есть, что ей всего двадцать лет, что она еще и пожить-то толком не успела, а так неизвестно, кому она достанется и что ее после свадьбы ждет. Батюшка души в дочери не чаял и, услышав ее причитания и взглянув на хорошенькое личико, пожалел, сказав про себя: «Время и впрямь пока терпит, найдется еще для тебя достойный жених». Люди, правда, иное толковали; они считали Викторку гордячкой, которая ждет сватов в пышной карете, и вспоминали разные премудрости вроде «Высоко летаешь, да низко садишься», «Долго выбираешь – просчитаешься» и всякие такие прочие.
В то время стоял в деревне егерский полк, и один егерь начал Викторку донимать, ходить за ней неотступно. Она в церковь, он следом, да еще и стоит всю службу рядом – не на алтарь, а на нее глядит. Она на покос, он туда же; словом, куда она, туда и он. Люди говорили, будто он не в своем уме, а Викторка, услышав, как подруги о нем судачат, сказала:
– И чего этот солдат за мной ходит? Еще и молчком, точно упырь какой. Когда он рядом, меня дрожь пробирает, а от его взгляда голова кружится.
Ох уж этот взгляд! Все считали его глаза недобрыми, мало того – говорили даже, будто в темноте они светятся; черные же сросшиеся брови, напоминавшие крылья ворона, были явным признаком человека с дурными помыслами. Некоторые, однако, его жалели, говоря:
– Он не виноват, что таким уродился. А сглазить он может далеко не каждого, и потому не нужно его бояться.
Но женщина, на чьего ребенка взглянул черный егерь, спешила сразу вытереть детское личико белым платком, и все деревенские в любой младенческой хвори винили только этого солдата.
Впрочем, в конце концов сельчане привыкли к сумрачному чужаку, и иные девушки начали даже поговаривать, что не такой уж он и противный, хотя и очень неприветливый. Но большинство все же сходилось во мнении, что вид у него слишком чудной.
– Бог знает, кто он и откуда родом; может, он и не человек вовсе; так и тянет перекреститься и сказать: «С нами Господь, а ты, нечистый, сгинь-пропади!» Ведь он не танцует, не говорит, не поет. Нет уж, лучше держаться от него подальше.
И на егеря перестали обращать внимание. Ну да людям-то легко было от него отвернуться, ведь он не бродил за ними по пятам. А вот жизнь Викторки превратилась в ад.
Она уже и дом без крайней надобности не покидала – лишь бы не видеть этого назойливого преследователя. Ее и музыка больше не радовала – ведь, пока она танцевала, из какого-нибудь угла на нее непременно таращилась пара черных глаз. И на посиделки она с подружками больше не ходила, потому что знала: если не прямо в комнате, то, значит, снаружи под окном неотступно стоит черный егерь, и от этого у нее путалась пряжа и срывался голос. Подружки замечали, что она изменилась, но никто и подумать не мог, что виной всему солдат; его считали дурачком, который тенью бродит за Викторкой, а она ему это позволяет, потому что ей попросту все равно.