– Викторка, батюшка твой при смерти, тебе домой надо.
Она молчит. Ну, думаю, зря все это, пойду-ка я в деревню, расскажу про нее. И только я начал говорить с Марженкой, как бежит работник:
– Викторка в саду!
– Тоник, пускай все спрячутся, не то мы ее спугнем! – сказала Марженка и пошла в сад.
Скоро она уже вела сестру за руку в светлицу. Бедная помешанная играла с цветком примулы, и ее прекрасные, хотя и мутные, черные глаза смотрели только на него. Марженка вела ее, точно слепую. В светлице было тихо. По одну сторону кровати молилась на коленях мать, в ногах – единственный сын; руки старика покоились на груди, взор был уже устремлен к небу; он сражался со смертью. Марженка подвела Викторку к самому одру; умирающий взглянул на них, и слабая улыбка осветила его лицо. Он хотел приподнять руку, но не смог. Викторка же решила, что он ее о чем-то просит, и вложила ему в пальцы цветок примулы. Отец опять посмотрел на нее, вздохнул – и душа его отлетела. Викторка освободила его. Мать начала причитать; Викторка, заслышав множество голосов, дико оглянулась по сторонам и выскочила за дверь.
Не знаю, побывала ли она еще хоть раз под родным кровом. За все те пятнадцать лет, что она тут обитает, я слышал, как она разговаривает, всего однажды. И не забуду этого до самого своего смертного часа. Как-то спускался я к мосту; по дороге проезжали господские слуги, везли дрова, а по лугу шел Златоглавка. Он был замковым писарем, девчата дали ему такое прозвище, потому что не хотели запоминать его трудное имя и потому что у него были очень красивые волосы, длинные такие, золотистые. Он был немец. Так вот, идет он, значит, по лугу, а шапку снял, потому как было тепло.
И вдруг откуда ни возьмись выскакивает прямо перед ним Викторка, вцепляется ему в волосы, дергает их и трясет бедного писаря так, словно он был не тяжелее пряничного человечка. Немец вопит, я стремглав несусь вниз по косогору, а Викторка шипит, кусает его руки и кричит с яростью:
– Наконец-то ты мне попался! Гадина, дьявол! Да я тебя растерзаю! Куда подевал ты моего мальчика, чертово отродье?!
И так она рассвирепела, что уже только сипела, а слов было не разобрать. Немец ее не понимал; он совершенно растерялся. Если бы не те господские слуги, что дрова везли, я бы с ней не справился. Они увидели, что творится, прибежали на луг, и лишь тогда удалось нам вырвать от Викторки бедолагу-писаря. Но когда мы попробовали ее схватить, она вывернулась, помчалась к лесу и уже оттуда принялась забрасывать нас камнями и проклятиями, да такими, что и Небо содрогалось. После этого я не видел ее несколько дней.
Немец от испуга захворал. Он так боялся Викторки, что решил и вовсе уехать из наших мест. Девушки насмехались над ним, обзывая трусом, да и что с того? Кто сбежит, тот и победит, и мы не много потеряли с его отъездом. Жалеть было не о чем.
Вот вам, бабушка, и вся история Викторки, частью услышанная мною от покойной кузнечихи, а частью – от Марженки. Что там в точности случилось, никто не знает, но дело, судя по всему, было нехорошее, и тяжкий грех лежит на совести того, кто его сотворил.
Бабушка вытерла слезы и сказала, учтиво улыбнувшись:
– Спасибо вам, куманек. Очень хорошо вы рассказывали. Умеете же вы складно говорить, ну чисто книжник какой, слушаешь – не наслушаешься, забудешь даже, что солнце уже за горы садится.
Бабушка указала на длинные тени, протянувшиеся по комнате, и убрала свое веретено.
– Погодите еще чуть-чуть, я только птицам зерна насыплю, хочу проводить вас до подножия холма, – сказала лесничиха, и бабушка с удовольствием согласилась.
– Ну а я пройдусь с вами до самого моста, мне еще в лес надобно, – сказал, вставая из-за стола, хозяин дома.
Лесничиха побежала за зерном, и очень скоро за окном послышалось: «Цып-цып-цып!» Птицы слетелись к хозяюшке со всех сторон. Первыми, разумеется, оказались воробьи, можно было подумать, что звали именно их. Лесничиха даже сказала: «Ну и торопыги же вы!» – но они не обратили на ее слова никакого внимания.
Бабушка стояла на пороге, придерживая детей, которые могли распугать птиц, и любовалась огромной дворовой стаей. Кого тут только не было! Белые и серые гуси и гусята, утки и утята, черные турецкие утки, обыкновенные курицы и прекрасные длинноногие курицы-тирольки с распушенными хохолками. А еще павлины, индюшки с индюком, который бормотал что-то и важничал так, будто все тут от него зависело и ему подчинялось, и голуби – обычные и хохлатые. Все они, сбившись в немалую стаю, толкались, наступали друг дружке на лапы и рвались к кормушке, теснясь и подлезая под соседские крылья; воробьи, эти задиры, набив животы, принимались скакать по спинам глупых гусей и уток. Неподалеку сидели кролики; ручная белка глядела на детей с каштана, и над ее головой вздымался, наподобие султана на военном шлеме, пышный хвост. С забора следила за воробьями жадным взором полосатая кошка. Серна подставила Барунке для поглаживания свою головку; собаки же вели себя смирно, потому что хозяйка держала в руке прут. И все-таки, когда черный петух погнался за гусаком, выхватившим зерно чуть ли не у него из клюва, и наглец пронесся совсем рядом с Гектором, последний не выдержал и клацнул зубами.
– Вот я тебя! – крикнула лесничиха. – Старый ты осел, ну ты у меня позабавишься! – И вытянула собаку прутом.
Из-за полученного наказания Гектору стало стыдно перед молодыми собратьями, и он, опустив голову, поплелся в сени, а бабушка сказала ему укоризненно:
– Значит, отец-то не лучше сына!
Ведь Гектор приходился отцом Султану, что лишил бабушку стольких хорошеньких утят.
Кормежка подошла к концу. Птицы разбрелись по двору, угнездились на насестах. Дети получили от Франека и Бертика по красивому павлиньему перу, лесничиха дала бабушке яички тиролек и взяла Анушку на руки, лесник закинул на плечо ружье, подозвал Гектора, и все двинулись прочь от гостеприимного домика. Серна сопровождала их, как послушная собачка.
У подножия холма лесничиха распрощалась и пошла с детьми обратно; лесник возле моста протянул бабушке загорелую руку и направился в лес. Ян долго глядел ему вслед, а потом сказал Барунке:
– Вот вырасту еще немного и тоже буду ходить на тягу, как пан Байер!
– Если только с кем-то за компанию, – поддразнила его сестренка. – Ведь ты боишься лесных дев и огненных мужиков[30].
– Много ты понимаешь! – рассердился мальчик. – Когда я буду большой, я бояться перестану.
Бабушка же, проходя мимо замшелого пня рядом с плотиной, со вздохом подумала о Викторке: «Бедная девушка!»
VII
Назавтра в полдень дети и бабушка вышли из дома.
– Ведите себя хорошо, – наказывала им стоявшая в дверях мать. – Ничего в замке не трогайте и не забудьте поцеловать пани княгине руку!
– Да мы справимся! – успокоила ее бабушка.
Дети были нарядные, что твои цветочки, и бабушка тоже оделась по-праздничному: бежевая юбка, белоснежный фартук, жакетка из камки[31] облачного цвета, чепец с «голубкой», а на шее – гранатовые бусы с талером. Под мышкой она держала шаль.
– К чему вам шаль, дождя-то не будет, небо чистое, – удивилась пани Прошекова.
– Мне нужно что-то нести, иначе чувствую себя безрукой, – объяснила бабушка.
Возле садика все они свернули на узенькую тропинку.
– Теперь ступайте тихонько и идите гуськом, чтобы не зазеленить штаны о траву. Ты, Барунка, пойдешь первой, Аделку поведу я, она не умеет пока ходить осторожно, – велела бабушка, беря за руку Аделку, которая с любопытством оглядывалась кругом. По саду скакала Чернушка – курица Аделки, одна из тех четырех, что бабушка привезла внукам из своей деревушки. Бабушка научила ее клевать зерно прямо из детских рук; мало того, всякий раз, когда эта курица сносила яйцо, она заявлялась к девочке за наградой – кусочком булки, что малышка приберегала для своей любимицы.
– Иди к моей маме, Чернушка, я оставила ей булочку для тебя, – объяснила Аделка курице. – А я сейчас иду к пани княгине.
Но курица, к сожалению, ее не поняла и подошла поближе с явным намерением ухватить за подол.
– Глупенькая, ты разве не видишь, что на мне беленькое платьице? Кыш! Кыш! – кричала девочка, но курица все не отставала, так что бабушке пришлось хлопнуть ее по крыльям своей шалью.
Они прошли вперед еще немного… И что же? Новая напасть, новая угроза белым нарядам: по косогору несутся к ним оба пса, перебираются через ручей, на берегу отряхиваются и в один прыжок оказываются возле бабушки.
– Ах вы, негодники, да кто ж вас сюда звал?! Отстаньте от нас! – сердилась бабушка, грозя им пальцем. Услышав гневный голос и увидев воздетую руку с шалью, псы замерли в недоумении. Дети тоже начали на них кричать, а Ян даже камешек поднял и запустил в их сторону… но, к несчастью, его снаряд упал в воду. Псы были приучены приносить разные предметы, которые нарочно им кидали, поэтому радостно бросились в ручей, выскочили опять на берег и принялись весело прыгать вокруг ребятишек. Те визжали и прятались за бабушку, а старушка не знала, что и делать.
– Давайте я пойду домой и позову Бетку, – предложила Барунка.
– Не нужно, возвращаться с дороги – плохая примета, – сказала бабушка.
Но тут очень вовремя появился мельник и отогнал собак.
– Куда это вы собрались? На свадьбу или на бал? – спросил он, крутя в пальцах свою неизменную табакерку.
– Нет, пан отец, всего лишь в замок, – улыбнулась бабушка.
– В замок, вот как? А с чего вдруг? – удивился пан отец.
– Нас пани княгиня пригласила, – хором пояснили дети, а бабушка рассказала о встрече в беседке.
– Что ж, понятно, ну ступайте, да чтоб Аделка потом не забыла мне рассказать обо всем, что там увидит. А ты, Еник, знаешь, что ответить, если пани княгиня спросит тебя, куда поворачивает клюв зяблик, когда садится?
– Да не станет она такое спрашивать, – буркнул Ян и помчался вперед, чтобы пан отец не мог больше его донимать. Мельник усмехнулся, попрощался с бабушкой и направился к плотине.