а Галашкова, земля ей пухом. Та тоже носила высокие каблуки и широченную юбку, а талия у нее была тонюсенькая, в рюмочку, и на голове то ли шляпа, то ли чепец. Ее муж служил в Добрушке советником, и когда мы бывали там на богомолье, то видели ее в церкви. Наши парни прозвали ее маковой куколкой[33], уж больно она на нее походила в этом своем наряде да еще с пышной напудренной прической. У нас болтали, будто она одевалась по французской моде…
– Это моя бабушка, – проговорила княгиня.
– Ну что ж, ничего не скажешь, видная была женщина, – помолчав, ответила гостья.
– Справа дед, слева отец, – показывала княгиня.
– Красивые люди; ваша милость просто вылитый батюшка. Но где же ваша матушка?
– Вот мои мать и сестра, – указала княгиня на два портрета над письменным столом.
– До чего ж хороши обе, прямо глаз не отвести, – похвалила портреты старушка. – Хотя сестричка совсем не похожа ни на мать, ни на отца; так бывает, что дети идут в дальнюю родню. А этот вот молодой господин мне знаком, только не помню откуда.
– Это русский император Александр, – быстро ответила княгиня. – Ты не можешь его знать.
– Да как же не могу, коли я стояла от него всего-то в двадцати шагах? Красавец был – загляденье; правда, тут он помоложе, но я его все равно узнала. Он да император Иосиф – оба были чистой души люди.
Княгиня с улыбкой указала на противоположную стену, где висел поясной портрет в натуральную величину.
– Сам император Иосиф! – всплеснула руками старушка. – Как живой! До чего ж хорошо, что вы их тут вместе собрали! Вот уж не чаяла увидеть сегодня императора Иосифа! Дай ему Господь вечную славу, добрый был господин, простых людей любил. Этот талер я получила из его рук, – сказала бабушка, извлекая из-за пазухи заветную монету.
Княгине пришлись по душе бабушкино чистосердечие и меткие замечания, и она попросила, чтобы старушка рассказала, как так вышло, что император дал ей талер. Бабушка не заставила себя уговаривать и охотно поведала то, что мы уже слышали от нее на мельнице. Пани княгиню очень развеселила эта история.
Потом бабушка продолжила осмотр кабинета и увидела портрет короля Фридриха.
– А вот и прусский король! – воскликнула она. – Этого властителя я тоже хорошо знала. Покойный мой Иржи служил в прусском войске, и я провела в Силезии пятнадцать лет. Он не раз вызывал Иржика из строя, чтобы наградить. Король любил рослых мужчин, а мой Иржи был в полку выше всех, да еще и строен, как девушка. Не думала я, что провожу его в могилу, крепким он был, крепче скалы, а вот поди ж ты, его давно уже нет на свете, а я все еще жива, – вздохнула старушка, и слеза поползла по ее морщинистой щеке.
– Твой муж погиб в бою? – спросила княгиня.
– Не прямо в бою, но от огнестрельной раны. Когда началось восстание в Польше[34] и прусский король вместе с русской императрицей вошел туда, наш полк тоже в этом участвовал. При мне было двое детей – третий-то родился прямо в походе. Это Иоганка, которая живет сейчас в Вене; думаю, потому она такая и смелая, что с младенчества привыкла к военной жизни. Несчастливая была та война. После первого же сражения Иржика принесли в лагерь на носилках. Пушечное ядро раздробило ему ногу. Пришлось ее отрезать. Я ухаживала за ним, сколько сил у меня хватало. Стоило ему чуть-чуть оправиться, как его послали в Нису[35]. Я было обрадовалась, надеялась, что он выздоровеет и мы сможем вернуться домой, в Чехию, – ну кому нужен искалеченный солдат? Но надежды мои не оправдались. Ему вдруг стало хуже, и никак нельзя было облегчить его муки, хотя я все деньги на лекарей потратила. Так он и зачах. Умер. Я тогда думала, что ума лишусь, что сердце мое разорвется от горя. Но человек многое способен вынести, милостивая пани!
Остались у меня на руках трое сироток. И ни гроша за душой, хорошо хоть, что прикрыться было чем. В полку, где служил Иржи, был один фельдфебель, по фамилии Леготский, они с моим Иржи очень дружили; вот он мне и помог, взял под свое крыло, станок ткацкий раздобыл, когда я сказала, что могу одеяла делать. Да воздастся ему за это на небесах! Очень мне пригодилось умение, что переняла я в молодости от свекрови. Работа у меня спорилась, появились кое-какие деньги, и скоро я уже смогла расплатиться с Леготским и наладить свою с детьми жизнь.
Надо вам сказать, что в том городе были очень хорошие люди, но я все равно тосковала; с тех пор как Иржи не стало, я чувствовала себя забытой и одинокой, словно грушевое дерево посреди поля. Мне думалось, что дома будет лучше, чем на чужбине, и я поделилась этими мыслями с Леготским. Он, однако, принялся меня отговаривать, сулил какую-то пенсию, мол, король мне ее даст и о детях моих позаботится. Я была ему благодарна за участие, но все-таки сказала, что вернусь в Чехию… Да еще эта немецкая речь! Пока мы жили в Кладско[36], было еще терпимо, потому что многие говорили там по-чешски, но вот в Нисе большинство уже были немцы, а мне немецкий язык ну никак не давался.
Едва я с детишками встала на ноги, как случилось наводнение. Сколько же зла творит вода, когда рушит все на своем пути, так что человек даже на коне от нее ускакать не может! Это было такое бедствие, что люди чуть жизни не лишились. Я наспех собрала кое-какие вещи, связала их в узел, закинула его за спину, подхватила малышку на руки, старшие за юбку мою уцепились, и мы побежали, спасаясь от воды. Леготский опять помог нам, вывел на высокое место, где добрые люди приютили нас под своим кровом.
По городу тотчас разнеслась весть, что я потеряла почти все имущество, и жители поспешили мне на помощь, да и сам генерал позвал меня к себе и объявил, что щедротами короля я буду всегда обеспечена работой; еще он обещал, что я стану получать ежегодно по нескольку талеров, а дети мои смогут учиться: мальчик – военному делу, а девочек примут в королевское заведение для девиц. Но я от замысла своего не отказалась и попросила, чтобы мне дали в дорогу пару-другую золотых (если уж я и впрямь могу на милость государеву рассчитывать), и мы с ребятишками отправимся обратно в Чехию. Детей я все равно от себя не отпущу, воспитаю их в своей католической вере и выучу родному языку. Но меня попытались удержать и даже пригрозили, что если я там не останусь, то не получу вообще ничего. «Нет так нет, авось Господь не даст мне с голоду помереть», – подумала я и поблагодарила короля за обещанные милости.
– Но разве о детях твоих плохо бы позаботились? – поразилась ее решению княгиня.
– Наверное, хорошо, милостивая пани, но они бы тогда от меня отдалились. Кто бы научил их любить свою отчизну и родную речь? Никто. Они говорили бы на чужом языке, переняли бы чужеземные манеры и позабыли, что за кровь течет в их жилах. И как бы я тогда могла держать за них ответ перед Богом? Нет-нет, коли ты чешской крови, то и язык твой чешский!
Выхлопотала я пропуск, связала в узелок те несколько тряпок, что у меня оставались, взяла детей и распрощалась с городом, где пережила много горестных и много счастливых дней. Соседки собрали для моих ребятишек целые горы пирогов и плюшек, а для меня – парочку талеров. Пусть дарует Господь счастье детям всех этих добрых людей за то, что они для меня сделали! Леготский, бедолага, провожал меня долгие мили и сам нес Иоганку. Он горевал из-за того, что я ухожу, ведь вместе с нами уходила и его родина. Оба мы плакали, расставаясь. Пока он был в Нисе, он ухаживал за могилкой моего Иржи и молился на ней; они любили друг дружку, как братья. Его убили потом на французской войне, земля ему пухом!
– И как же ты с детьми попала в Чехию? – полюбопытствовала княгиня.
– Трудно мне пришлось, милостивая пани, путь был нелегкий. Я ведь не знала толком, куда идти, так что много плутала. Ноги мы все сбили до крови, и от голода иногда плакать приходилось, и от усталости, и от боли, но никак мы до места не могли добраться. Однако, к счастью, очутились мы наконец вблизи Кладских гор, а это уж почитай что дома. Я же родом из деревни Олешнице, что на силезской границе; ну да вы, милостивая пани, о такой и не слыхивали. Но чем ближе был мой дом, тем тяжелее становилось у меня на сердце. Не знала я, живы ли еще родители, не знала, как примут меня в родных стенах. Уходила-то я из дому с хорошим приданым, а возвращалась с пустыми руками и с тремя сиротками. Что мне скажут? Как встретят? Эти мысли мучили меня всю дорогу. Очень я боялась дурных новостей, мало ли что могло случиться за те два года, что не имела я вестей от родни.
– А почему вы не переписывались? Ты неграмотная, но муж-то твой мог писать домой? – удивилась опять княгиня.
– Да нет у нас такой привычки – письма писать. Мы помним друг о друге, молимся за близких, а если какой-нибудь знакомый человек направляется в те края, передаем с ним весточку, но на словах, а не на бумаге. Как можно угадать, в какие руки письмо попадет и где вообще очутится? Вот мой батюшка писал так несколько раз солдатам из нашей деревни, что служили за далекими границами и хотели узнать, как дела дома, живы ли еще их родители и все такое прочее. Родня и деньги небольшие к письмам прикладывала. И что же? Когда солдаты возвращались, они рассказывали, что ни разу ничего не получили. Так уж повелось, милостивая пани, что письма простых людей всегда где-то теряются…
– Ты не права, тетушка, – перебила ее княгиня. – Любое письмо, от кого бы оно ни было, обязано попасть в руки того, чье имя на нем значится. Никто чужой не смеет его задерживать и уж тем более открывать, за это полагается строгое наказание.
– Вот и хорошо, милостивая пани, вот и славно, но мы все-таки доверимся лучше доброму знакомому. Да и не напишешь всего на таком маленьком бумажном клочке, человеку же важно знать еще то-то и то-то, а спросить не у кого; но вот если объявится торговец или богомолец какой, то он все подробно расскажет и слово в слово весточку передаст. Конечно, я бы больше о семье знала, если бы время было поспокойнее, а так – мало кто тогда из наших краев приходил.