Уже вечерело, когда я добралась с детишками до своей деревни; было лето, и я знала, что в это время мои всегда ужинают. Я пробралась задами, через сады, чтобы не наткнуться ни на кого из односельчан. Из нашего двора выскочили собаки и залаяли на меня. Я их окликнула, но они разгавкались пуще прежнего. Я залилась слезами, так это меня огорчило. Совсем позабыла я, глупенькая, что покинула дом пятнадцать лет назад и что лают на меня совсем не те собаки, которых я когда-то кормила. В саду было много молоденьких деревьев, забор стоял целый, сарай был заново перекрыт, а вот в грушу, под которой мы с Иржи сиживали, попала молния и спалила ее верхушку. Но домик по соседству выглядел так же, как раньше; он достался батюшке от Новотной – той самой, что ткала одеяла; бедный мой покойный Иржи приходился ей сыном. Возле домика был маленький огородик, Новотная всегда высаживала там петрушку, лук, немножко кудрявого бальзамина, шалфей и еще всякое-разное, что могло сгодиться в хозяйстве: она, как и я, любила травы и коренья. Иржи сам плетень вокруг этого огородика смастерил. Плетень был тот же, а вот огородик весь зарос, и увидела я там только лук. Из будки выбрался старый полуслепой пес.
– Кудряш, ты меня помнишь? – спросила я, и он принялся тереться о мои ноги.
Я думала, у меня сердце из груди от жалости выпрыгнет, так растрогалась я оттого, что эта бессловесная тварь признала меня и решила приласкаться. Удивленные детишки никак не могли взять в толк, почему я плачу, я ведь им не сказала, что мы идем к их бабушке, – подумала, вдруг домашние на меня рассердятся, так лучше детям не знать, кто это на них кричит. Кашпар, мой старшенький, сказал:
– Мама, почему ты плачешь? Думаешь, нас переночевать не пустят? Сядь, отдохни, а я пока подержу твой узелок. И есть нам совсем не хочется.
Иоганка и Терезка кивнули, что, мол, и впрямь не проголодались, а ведь это наверняка было не так, потому что мы долго брели через лес и ни разу ни в один дом не заходили.
– Нет, ребятки, – сказала я, – в этом домике родился ваш отец, а вот в этом – ваша мать, и здесь остались жить ваши дедушка и бабушка. Помолимся же Господу и поблагодарим Его за то, что привел нас сюда. А еще – попросим, чтобы ожидал нас тут ласковый прием!
Мы прочитали молитву, и я подошла к маленькому домику. Я знала, что тут жили батюшка и матушка, а наш родной дом принадлежал теперь моему брату. На двери все еще оставалась картинка, которую Иржи принес своей маме в подарок из Вамбержице[37], – Дева Мария и четырнадцать святых помощников. Мне сразу полегчало, как только я ее увидела. «Вы меня провожали, вы меня и встречаете», – подумала я и вошла в комнату. Батюшка, матушка и старая Бетка сидели у стола и хлебали из одной миски суп – как сейчас помню, это была анчка[38].
– Слава Иисусу Христу! – говорю.
– Во веки веков! – отвечают они хором.
– Добрые люди, не позволите ли мне и троим вот этим ребятишкам у вас переночевать? Мы идем издалека, очень устали и проголодались… – продолжаю я, а голос у меня дрожит.
Они меня не признали, тем более в комнате было сумрачно. Отец отложил ложку и предложил мне сесть к столу.
– Бетка, – велела мама, – пойди свари еще супу. А вы, тетушка, садитесь да отрежьте хлеба себе и детям. Потом мы уложим вас наверху. Откуда путь держите?
– Из Силезии, из Нисы, – отвечаю.
– Ох, да там же наша Мадленка живет! – воскликнул батюшка.
– А вы ничего про нее не слышали? – спрашивает матушка и подходит поближе. – Мадлена Новотная, она замужем за солдатом. Это наша дочка, и мы уже два года ничего о ней не знаем. А сны мне снятся какие-то дурные; однажды приснилось, будто у меня выпал зуб, и так больно стало… Я все время о них думаю – и о Мадленке, и об ее ребятишках; уж не приключилось ли чего с Иржиком, там же вечно какие-то баталии идут; один Бог ведает, чего людям не сидится спокойно…
Я заплакала, а дети, когда услышали, что говорит моя матушка, потянули меня за юбку и спросили:
– Мама, это наши бабушка и дедушка?
Как только они это сказали, матушка тут же меня признала и кинулась мне на шею, а батюшка обнял детей, и мы все наперебой заговорили. Бетка побежала звать моих брата с сестрой и другую родню, и скоро в доме собралась чуть не вся деревня. Все радовались моему появлению, словно я была каждому родной сестрой.
– Как же хорошо, что ты вернулась домой со своими детьми, – сказал отец. – Конечно, Бог живет повсюду, но все-таки нет ничего милее родных краев, и так оно и должно быть. Покуда Господь дает нам хлеб, ни ты, ни твои ребятишки нуждаться ни в чем не будете, пускай даже ты работать не сможешь. Ты пережила страшное горе, но постарайся не вспоминать о нем. Знаешь же: Бог не дает испытаний сверх человеческих сил.
Итак, приняли меня очень хорошо, и я опять была среди своих. Брат хотел мне комнату у себя уступить, да я отказалась, решила остаться там, где жил когда-то мой Иржи. Дети сразу почувствовали себя дома, и родители мои нарадоваться на них не могли. Я отправила их в школу. В годы моей молодости девочки письму не обучались – умеют, мол, немного читать, и хватит с них, да и то только городские. А ведь это грех – не пользоваться дарами Духа Святого и зарывать талант в землю. Нельзя человека лишать случая открывать свои наклонности. Вот, к примеру, мой покойный муж много чего знал и умел, был грамотен, для любого дела, можно сказать, годился. И это хорошо: дай Бог каждому таким быть!
Я, как и прежде, ткала одеяла и неплохо тем зарабатывала. Времена-то были тогда тяжелые – войны, болезни всякие, голод. Шутка ли сказать – корец жита стоил сто золотых! Но Господь нас не оставлял, и мы кое-как со всем справлялись. Бывало, однако, и так, что даже люди при деньгах купить ничего не могли. Наш батюшка был человек, каких поискать, и непременно помогал тем, кто нуждался. Все, кому совсем уж невмоготу становилось, к нему шли:
– Соседушка, одолжите нам корец жита, у нас ни зернышка уже нет!
И он отвечал:
– Чем богат, тем и рад, а обеднею, так другой поможет! – И мама тут же отсыпала просителю зерна.
Деньги он ни с кого не брал, ни-ни.
– Мы же соседи, – отвечал тем, кто их предлагал. – Если мы друг дружке не поможем, то кто же нам поможет? А когда Господь одарит вас урожаем, отплатите мне зерном – и будем квиты.
И потому батюшку моего денно и нощно благодарили; а матушка – та и вовсе готова была идти искать страждущих на перекресток, если вдруг в какой день нищий у ворот не объявлялся, – так любила она творить добро. Да и отчего бы нам было не помогать людям? Ели мы досыта, одевались справно, так почему же не поделиться с другими? Исполнять христианский долг, когда всего в достатке, невелика заслуга, другое дело – когда последний кусок отдаешь. Да и мы, бывало, ели всего раз в день, чтобы голодных накормить. Ну а потом солнце вновь воссияло – и можно было от такой жертвы отказаться, потому что в стране воцарился мир и жизнь делалась все лучше и лучше.
Когда Кашпар закончил учение в школе, он решил пойти в ткачи, и я сразу на это согласилась. С ремеслом-то ты сам себе хозяин. Обучился он и захотел повидать мир. Иржи всегда говорил, что мастеровой не должен на печи лежать, – за такого, мол, и гроша ломаного не дадут. Через несколько лет сынок мой вернулся, поселился в Добрушке, и живется ему там неплохо. Девчат же я сызмальства к домашней работе приучала, чтобы они могли в услужение на хорошее место устроиться. И вот как-то приехала из Вены к нам в деревню моя двоюродная сестрица; Терезка ей понравилась, и она стала просить меня отпустить дочку с ней в город – на ее попечение. Очень тяжело мне было решиться на такое, но я подумала, что хуже Терезе сделаю, если помешаю ей отправиться счастья искать. А Доротка женщина надежная, устроена она в Вене хорошо, только вот детей у нее нет. Она заботилась о Терезке не хуже родной матери и дала за ней отличное приданое, когда та замуж выходила. Мне немного не по себе было, оттого что дочка немца выбрала, но потом я с этим свыклась; Ян – мужчина добрый и благоразумный, и мы отлично поладили. Ну а уж внучата – те в меня.
Место Терезки заняла в Вене Иоганка. Ей там нравится, и жизнью своей она довольна.
Молодые нынче совсем иначе рассуждают. Мне-то никогда не хотелось дом покидать, да еще и среди чужих людей жить.
Спустя несколько лет умерли мои родители, ушли друг за другом, с разницей всего в шесть недель. Угасли оба тихо, словно свечи догорели. Господь Бог позволил им не мучиться, да и соскучиться они друг по дружке не успели; прожили они вместе целых шестьдесят лет. Мягко себе постелили, мягко им спать будет. Царствие обоим небесное!
– А не скучала ты по детям, когда все трое тебя покинули? – спросила княгиня.
– Еще как скучала, милостивая пани, кровь-то не водица. Я много плакала, но только тайком от них, чтобы счастье им не омрачить. Но одинокой я себя никогда не чувствовала – ведь дети рождаются беспрестанно, так что мне всегда было о ком заботиться. Соседские ребятки на моих глазах вырастали из колыбелек и кашек, и мне казалось, будто они и мои тоже. Людей надо любить, тогда и они тебя полюбят.
Долго меня уговаривали в Вену перебраться; я знаю, что и там нашла бы я добрых людей, их ведь повсюду много, и знаю, что обо мне бы там заботились, да ведь это не ближний свет, а старый человек – он же как пар над горшком, в другое место не перенесешь. Так что хотелось бы мне лежать в родной земле, коли будет на то Божья воля.
Но что-то я, милостивая пани, разболталась, словно я на посиделки пришла; уж извините, человек-то я простой, – закончила бабушка свой рассказ и встала.
– Твоя история, тетушка, показалась мне очень интересной, ты и представить не можешь, как я тебе за нее благодарна, – сказала княгиня, положив руку бабушке на плечо. – Пойдем теперь к столу; думаю, детки твои тоже проголодались.
После этих слов она повела старушку в гостиную, где уже ждали их кофе, шоколад и всяческие лакомства. Камердинер по знаку госпожи тотчас побежал искать графиню и детей. Очень скоро все они явились в комнату, причем графиня выглядела такой же разгоряченной и веселой, как ее маленькие гости.