– Не хочу перевясло, – нахмурился Ян, и дети принялись его дразнить.
– А тебе что дарят? – спросила потом Барунка у Кристлы.
– Ничего, это же господский обычай. Но однажды я получила стишок от учителя, что приезжал в замок к управляющему. Он у меня в молитвеннике… – И девушка достала сложенный листок, на котором было написанное в стихах поздравление, окруженное ярким выпуклым веночком из роз и незабудок. – Я его сберегла из-за этого вот веночка, а сам стишок какой-то непонятный…
– Он разве не по-чешски написан? – удивилась бабушка.
– По-чешски, но уж больно мудрено; вот послушайте самое начало: «Внемли мне, красавица, Лады питомица…» Ну и про что это? Никак я в толк не возьму, при чем тут какая-то Лада, когда у меня, слава Богу, своя мама есть? И весь стих такой. Наверно, этот учитель умом из-за своих книг тронулся!
– Нет, девочка, не надо нам этак-то про него думать, он, конечно же, человек ученый и большого ума. Только ум его не по нашему разуму. Когда я еще жила в Кладско, у нас был сосед, тоже книжник; его экономка – а по слухам, такие книжники никогда не женятся – часто заходила к нам и рассказывала о нем – о том, какой он ворчун и бука. С утра до ночи он сидел, зарывшись в книги, точно крот в землю, и если бы Зузанка не говорила: «Хозяин, ступайте к столу!» – вообще бы весь день ничего не ел. Зузанка обо всем должна была ему напоминать, без нее его бы небось моль сожрала. Каждый день он ходил на прогулку, всего на час и в одиночестве, потому как людей на дух не выносил. Как только я видела, что он ушел, я прибегала к Зузанке; она любила наливку, и мне, хотя я к вину равнодушна, тоже случалось иногда с ней рюмочку выпивать. Так она вечно твердила: «Только бы старик не узнал, он-то одной водой обходится, разве что изредка капельку вина туда капнет; а мне всегда говорит: „Зузанка, вода – самый здоровый напиток, пей только ее – и будешь здорова и счастлива“. Я его слушаю, а сама думаю: „Вода – это хорошо, но и наливка мне на пользу“. Что я ему – птичка небесная? Он-то сам ест и пьет ровно столько, чтобы душа из тела не отлетела, почитает свои книги – и тем сыт бывает. Ну уж нет, благодарю покорно за такую трапезу!»
И Зузанка все жаловалась да жаловалась. А однажды она показала мне его комнату; никогда я столько книг в одном месте не видывала, они лежали повсюду, словно дровяные поленницы. «Вот, Мадленка, – сказала мне Зузана, – все это старик держит в своей голове. Я диву даюсь, что он еще не помешался! А если бы меня при нем не было? Я же смотрю за ним, как за дитятей малым! Должна обо всем помнить, ничего не упускать, потому что он ничего не знает, кроме этих своих бумаг. А уж какое терпение с ним надо иметь! Я даже иногда могу и прикрикнуть на него, но он в ответ ни словечка, молчит, так что жалко его становится. И все-таки порой возьмешь да и отругаешь его, потому что никакого же сладу с ним нет. Ну посудите сами, Мадленка: в его комнате пыли набралось не меньше, чем на городской площади, а паутины столько, сколько и в старой звоннице не сыскать, и вы думаете, мне позволялось войти туда с метлой? Нет. Вот я и решила: ну ничего, уж я улучу минутку! Бог бы с ним самим, но мне-то каково? Это же такой позор! Ведь когда к нему кто заходит, сразу на меня думает – мол, надо же, какая неряха! И я попросила одного знакомого пана, которого мой чаще всего навещал, чтобы тот его у себя задержал, а сама тем временем все хорошенько вымыла, вычистила, оттерла. И знаете, Мадленка, он заметил, что прибрано, только на третий день! Ему, видите ли, показалось, что в комнате светлее стало… Еще бы не стало! Ох, до чего же трудно с такими чудаками дело иметь!»
И всякий раз, как она к нам заходила или я к ней, она на него жаловалась, но притом ни за что на свете не согласилась бы от него уйти. Правда, однажды он такого страху на нее нагнал! Вышел, по своему обыкновению, прогуляться и встретил своего знакомого, который держал путь в Крконоши. Так этот знакомец предложил ученому с ним поехать, – дескать, поездка будет недолгая. Ну, он и согласился – в чем был, в том и поехал. Зузанка ждет-пождет, а хозяина все нет; ночь уж на дворе, а он все не возвращается. Так она всполошилась и прибежала к нам вся в слезах, просить о помощи; но мы-то, ясное дело, ничем ей помочь не могли. Только утром ей сказали, что он уехал в горы, и уж тут она принялась поносить его на чем свет стоит, мне аж страшно стало. На шестой день он вернулся, а она, пока его не было, прилежно готовила для него и обед, и ужин. Ну а когда он приехал, Зузанка примчалась к нам и рассказывает: «Чего было-то! Я его браню, а он и говорит: „Ну-ну, не кричи, я пошел погулять и очутился на Снежке, вот и не смог пораньше вернуться!“»
Один раз она принесла нам несколько книжек и сказала, что их ее старик написал и что надобно их прочесть. Мой покойный Иржик был настоящий грамотей и эти книжки нам с ней вслух прочел, но мы ничего в них не поняли; старик и стихи складывал, но тоже больно уж странные, заумные. Вот Зузанка и сказала как-то: «Нечего всем этим голову забивать!» Но в городе его очень уважали, хотя и говорили, что ум его никому не постичь.
– Я тоже, как эта Зузанка, – сказала Кристла. – Не вижу толку в учености, которую не понимаю. Когда я слышу красивое пение или ваши, бабушка, рассказы, то они мне больше по душе, чем любые книжные премудрости. А вы знаете ту песню, что сложила Барла из Красной Горы?
– Девонька, милая, я теперь мирские песни плохо запоминаю, да и не особо стараюсь; те времена, когда я, чтобы песню услышать, готова была бегом бежать, давно миновали, так что я только Божественное пою, – ответила старушка.
– А ты про какую говоришь, Кристла? – спросили Манчинка и Барунка.
– Вот погодите, я и вас научу, начинается так: «О чем птичка та поет, что сидит на дубе?»
– Кристинка, споешь мне ее сегодня, когда я приду к вам? – попросил, обернувшись, Мила.
– Да хоть бы и дважды. Мы на лугу траву для господ косили, и Барла тоже туда пришла, а когда мы прилегли отдохнуть, Анча Тиханкова и говорит: «Барла, спой нам!» Барла помолчала немного, а потом завела: «О чем птичка та поет, что сидит на дубе? Что ж так девица бледна, коль парень ее любит?» Анча поначалу рассердилась, потому что подумала, будто Барла про нее поет, – все же знают, что Анча невеста Томеша; но Барла, как это увидела, сразу второй куплет сочинила, чтобы ее задобрить: «До чего же ты глупа, пташечка лесная, парень мой в меня влюблен, и я расцветаю!» Песенка нам очень понравилась, она еще и напев такой подобрала – заслушаешься! Девчата из Жернова ее еще не знают, то-то порадуются… – закончила Кристла.
Манчинка и Барунка как раз повторяли новую песенку, когда повозка поравнялась с воротами замка. Там стоял младший камердинер в черном сюртуке – мужчина неказистый и щуплый; одной рукой он крутил черные усы, а большой палец второй угнездился в звене золотой цепочки, что висела у него на шее, – так он хвастался своими сиявшими на солнце перстнями.
Завидев повозку, камердинер приосанился, глаза у него блеснули, как у кота, заметившего воробышка; любезно улыбнувшись Кристле, он помахал ей. Но женщины едва на него взглянули, а Мила нехотя прикоснулся к шапке.
– Я бы, право, лучше черта встретила, чем этого итальянца, – сказала Кристла. – Вечно подстерегает девушек, которые идут одни, чтобы налететь на них ястребом.
– Ну, как-то в Жличе ему здорово наподдали, – отозвался Вацлав. – Заявился на танцы и сразу кинулся к самым хорошеньким девчатам, будто они только его и ждали. Говорить по-нашему не умеет, а вот «Лублу ческих дьевушек» выучил…
– Да он мне только это и твердит, когда пиво пить заходит, – перебила кучера Кристла. – Я уж ему сто раз повторяла: «Вы мне не по нраву!» – а он все равно не отвязывается, зараза этакая.
– Вот парни и отделали его хорошенько; и если б я не вмешался, ему б еще больше на орехи досталось.
– Пускай поостережется, не то узнает, почем фунт лиха, – сердито мотнул головой Якуб.
Повозка остановилась у трактира.
– Спасибо, что в целости нас довез, – поблагодарила Кристла Милу, который подал ей руку, помогая ступить на землю.
– Погоди-ка, – задержала ее бабушка. – Скажи, когда жерновские и красногорские пойдут на богомолье в Сватонёвице?[45]
– Да как обычно: красногорские между двумя праздниками Богородицы, а жерновские – в первый праздник Марии после Дня Иоанна Крестителя. Я тоже иду.
– Вот и я собираюсь, – кивнула бабушка.
– И я, и я с тобой! – засмеялась Барунка.
– Я тоже, – подтвердила Манчинка.
Остальные дети сказали, что и они пойдут, но Барунка объявила, что три мили пути им не осилить. Потом Вацлав хлестнул коней, и повозка направилась к мельнице, где была высажена Манчинка и где бабушка оставила для пани мамы несколько освященных веночков.
Когда они наконец добрались до дома, им навстречу выскочили огромными прыжками Султан и Тирл, которые себя не помнили от радости, что снова видят бабушку. Старушка же благодарила Бога за счастливое возвращение; она бы, конечно, предпочла пройтись пешком, чем ехать в повозке, запряженной горячими конями. А что, если понесут? Этак и шею сломать недолго.
Бетка и Ворша ожидали их в дверях.
– Ну, Вацлав, а где же ваш веночек? – спросила у кучера бойкая Бетка, едва бабушка с детьми вошла в дом.
– И-и, девонька, уж и не вспомню, где я его оставил! – усмехнулся Вацлав, разворачивая повозку к дороге.
– Не говори с ним, – потянула Бетку за рукав Ворша, – знаешь же, что он за языком даже в праздник не следит.
Вацлав со смехом стегнул лошадей и скоро скрылся из виду. Свежие веночки бабушка повесила в простенке между окнами, а прошлогодними «накормила Божий огонек».
IX
В бабушкиной комнатке – совсем как в саду, куда ни глянешь – повсюду розы, резеда, черемуха и другие цветы, да вдобавок еще и охапки дубовых листьев. Барунка и Манчинка вяжут букеты, а Цилка плетет огромный венок. На скамеечке у печки сидит Аделка с мальчиками и повторяет поздравительные стишки.