После молитвы Мартинец переговорил с церковным служителем и повел своих овечек туда, где им предстояло ночевать. Заботиться о месте для ночлега заранее было не нужно: подобно ласточкам, прилетавшим весной в свои старые гнезда, богомольцы сразу пошли туда, где каждый год ждало их пускай и не слишком богатое, но все же угощение; но главное – там были приветливые лица, радушие и чистая постель. Пани мама и бабушка всегда останавливались в семье управляющего угольными шахтами; это были немолодые уже люди, скроенные, как говорила бабушка, на старый манер, и потому она чувствовала себя у них уютно. Жена управляющего, услышав, что в город пришли паломники, обыкновенно ожидала их у дома на лавочке, чтобы сразу проводить в комнаты. Прежде чем укладываться спать, гости еще любовались ее сокровищами: грудами полотна, канифаса[48] и пряжи, которую она напряла сама; запасы эти год от года росли.
– Дорогая пани, да для кого все это? Ведь дочь ваша уже замужем? – удивлялась мельничиха.
– Но у меня есть три внучки, а вы же знаете присказку: замуж идти – полотно с собой нести.
С этим мельничиха, разумеется, была согласна, однако сам управляющий, если вдруг оказывался в это время рядом с женщинами, всегда говорил:
– Что, матушка, опять товар разложили? На базар с этим собрались?
– Ох, муженек, да ведь мой товар и через пятьдесят лет годен будет.
Пани управляющая очень сожалела о том, что не может попотчевать бабушку ничем, кроме хлеба, потому что на богомолье бабушка всегда обходилась только водой и хлебом. Такой она дала себе обет, и святость его, конечно, нарушить было никак невозможно. Мельничихе тоже нравилось ночевать в этом доме, и она, ложась на пуховики, никогда не забывала сказать:
– Ах, точно в сугроб погружаешься!
Кристла и Анча остановились у одной небогатой женщины, которая устроила их на ночь на чердаке, где хранилось сено. Впрочем, они и на голых камнях отлично бы выспались – настолько обе устали. И все же подружкам отчего-то не спалось, и они спустились в сад.
– До чего же тут хорошо, куда лучше, чем наверху. Сад – наша горница, звезды – наши свечи, а зеленая трава – наша перина, – приговаривала нараспев Кристла, кутаясь в юбку и ложась под дерево.
– Здесь и поспим, подруга, – подхватила Анча, ложась подле Кристинки. – Но ты только послушай, как храпит старуха Фоускова. Словно камни катает.
– Да уж, рядом с ней, пожалуй, и не заснешь. А как ты думаешь, подруженька, придут они завтра?
– Еще бы не пришли, – уверенно ответила Анча. – Томеш примчится быстрее ветра, а Мила ни за что от него не отстанет, он же влюблен в тебя.
– Да кто его знает, мы пока об этом не говорили.
– К чему слова, когда и так все ясно? Не припомню, чтобы Томеш говорил, что любит меня, а он очень любит, и у нас скоро свадьба.
– А когда вы женитесь?
– Отец хочет передать нам все хозяйство и уйти жить в другой дом; вот достроит его – и сыграем свадьбу. Думаю, как раз на Катеринин день[49]. Хорошо бы и вам с Милой тогда же пожениться.
– Не говори гоп, Анча, до этого еще далеко.
– Сегодня далеко, завтра близко. Родители Якуба будут рады, что он в вашу семью войдет, а твой батюшка получит хорошего сына; никто бы лучше для вашего большого хозяйства не сгодился, да и тебе никого другого не надо. По правде говоря, Мила – первый парень во всей деревне, недаром старостова Люцина слезы по нему льет.
– Ну вот, еще один камень на нашем пути, – вздохнула Кристла.
– Ох, подруженька, это очень большой камень. Или, думаешь, Люцина тебе не опасна? Она и так бы в девках не засиделась, а ведь отец ей в приданое еще и мешок гульденов дает.
– Тем хуже…
– Но ты особо-то не тужи, староста – это все-таки не Господь всемогущий, а Люцина со всеми ее деньгами тебе и в подметки не годится. Глаза-то у Якуба есть…
– А вдруг все откроется и его не примут на работу в замок? Ему же тогда придется в солдаты идти…
– Не думай о таких вещах. Если управляющий на него осердится, найдем, как его умаслить, поняла?
– Что ж, это делу бы помогло, но, думаю, ничего у нас не выйдет. Правда, в ночь на Иоанна Крестителя мне снилось, будто Мила пришел ко мне, а это значит, что мы все-таки будем вместе, но ведь сон есть сон. Вот и бабушка говорит, что снам верить нельзя, что это суеверие, а вовсе не весть от Бога о том, что с нами станется.
– Ну, бабушка не Евангелие, не нужно верить всему, что она скажет.
– А я ей верю. Она советы от чистого сердца дает, и любой знает, что женщины лучше ее не найти. Всегда святую правду говорит.
– Да я и не спорю. И все же готова поклясться, что, когда ей было столько же, сколько нам, она и думала так же, как мы сейчас. Старики все одинаковы. Моя матушка вечно причитает, что теперешняя молодежь только о развлечениях и помышляет, в голове у нас, мол, сплошь танцы да песни, а разума и на грош нет. Вот в ее годы все было по-другому! Но я-то отлично знаю, что и моя прабабка в юности была ничуть не лучше нас. Поверь, когда состаримся, мы заведем ту же шарманку, что и нынешние старики. Ну а теперь давай спать, и да хранит нас Матерь Божья!
И Анча завернулась в свою юбку и сразу уснула.
На чердаке ночевало еще несколько женщин, и одна из них никак не могла успокоить плакавшего младенца.
– А что, тетушка, он у вас каждую ночь вот так? – спросила вторая богомолка, проснувшись.
– Да уж вторая неделя пошла, как уснуть не может. Я, наслушавшись разных советов, и маковый отвар ему давала, и богородицыну травку[50], но все без толку. Кузнечиха говорит, у него какая-то сыпь на кишках. Вот я и решила поручить его Божьей Матери: либо выздоровеет, либо Господь его приберет.
– Положите его завтра под струи источника, пускай вода трижды его омоет, это исцелило мою дочку, – сказала ей женщина, повернулась на другой бок и заснула.
Утром, когда паломники, собравшись у церкви, подавали друг другу руки со словами «Простите меня!», потому что шли к исповеди, Анча и Кристла услышали позади себя знакомые голоса:
– И нас тоже простите…
– Вы и без покаяния прощены, – ответила Анча, протягивая руку Томешу. Кристла же, зардевшись, пожала руку Якубу Миле. Молодые люди присоединились к остальным богомольцам, возглавляемым Мартинецем, и тоже вошли в церковь.
После службы все направились в баню, чтобы помыться, причем старики и старухи непременно пускали себе там кровь – так уж повелось издавна. Затем богомольцы занялись покупкой всяких памятных вещиц. Пани мама набрала целую кучу божественных картинок, четок, статуэток и разных прочих подарков.
– У меня вон сколько работников, да еще и помольщики придут – и всех одарить надо! – объяснила она бабушке.
Старая Фоускова, стоявшая рядом с бабушкой, очень хотела купить четки из семян «поющего дерева»[51], но, услышав названную продавцом цену в двадцать серебряных крейцеров, грустно вернула четки на прилавок.
– Дорого?! А как же иначе? Ведь редкость-то какая! Сразу видно, что вам таких четок никогда в руках держать не доводилось. Нет денег – так купите себе пряничные!
– Ну, уважаемый, может, кому это и по карману, а у меня всего капиталу – полгульдена, да и то ассигнациями.
– Нет, за такие деньги я вам их не продам, – сказал купец.
Фоускова отошла от прилавка, однако бабушка тут же шепнула ей, что можно подойти к другому купцу, у которого весь товар куда дешевле. Так оно и оказалось! Он продавал все за сущие гроши, так что старая Фоускова смогла купить не только четки из «поющего дерева», но еще и картинки, и всякое другое.
Но когда они отошли от лавки, Барунка сказала:
– Бабушка, вы же сами этому купцу заплатили. Я видела, как вы ему тайком от Фоусковой подмигивали.
– Видела так видела, а говорить об этом не надо. Пускай правая рука не знает, что делает левая, – ответила бабушка.
Кристла купила серебряное колечко с двумя пылающими сердцами, и Мила тут же приобрел кольцо с двумя соединенными руками. Все эти вещицы были освящены, и четки, колечки, картинки и молитвенники сберегались потом дома как реликвии.
Обзаведшись всем этим богатством, паломники поблагодарили хозяев, что дали им приют, еще раз помолились у чудотворного источника и, препоручив себя Богородице, тронулись в обратный путь. В лесу неподалеку от девяти крестов устроили привал; путники, томимые жаждой, устремились к ручью; при виде того, как Кристла поит Милу из пригоршни, многие захотели, чтобы она и их так напоила, и девушка охотно согласилась. Потом старики расселись на траве и принялись показывать друг дружке покупки и обсуждать богомольцев из иных мест, которых повстречали в Сватонёвице. Девушки же разбрелись по лесу, собирая цветы для венков; парни тем временем занялись починкой крестов на высокой могиле.
– Анча, расскажите, пожалуйста, почему здесь стоят целых девять крестов, – попросила Барунка, надевая на голову девушки венок, который только что сплела.
– Что ж, слушайте. Неподалеку отсюда есть развалины старинного замка Визембурга. Давным-давно жил в этом замке оруженосец по имени Гержман, и любил он девушку из соседней деревни. Нравилась эта девица и еще одному человеку, но предпочла она Гержмана и дала ему слово. Все было уже готово к свадьбе. И вот утром того торжественного дня пришла мать Гержмана к своему сыну и принесла ему красные яблоки. А тот сидит печальный и задумчивый. Ну мать и спрашивает, что, мол, стряслось? А Гержман ей: «И сам, матушка, не знаю». Тогда мать попросила его не ехать за невестой, тем более что накануне приснился ей дурной сон. Однако Гержман вскочил в седло, попрощался с матерью и пришпорил коня. Но конь заупрямился и не двинулся с места. Мать опять просит: «Не езди, сыночек, это плохая примета, горе будет!» Гержман же вместо ответа молча хлестнул коня и переехал через мост. А на той стороне конь вновь встал и стоит себе неподвижно. Мать, конечно, в третий раз просит: «Останься дома! Не будет тебе пути!» Но Гержман все-таки поехал к невесте. И вот едут они в церковь и как раз добрались до этого самого места. И тут – ужас-то какой! – нападает на них со своей ватагой соперник Гержмана, тот самый, что тоже к девице сватался. Завязался между ними бой, и Гержман был убит. Невеста, когда это увидела, пронзила себя ножом, а дружки Гержмана убили его убийцу, и всего, говорят, полегло здесь тогда девять человек. Их всех похоронили в одной могиле и воздвигли в их память эти девять крестов. С тех пор люди ухаживают за могилой, и летом, проходя мимо, мы вешаем на кресты венки и молимся за спасение девяти душ.