Анча умолкла, но зато заговорила старая Фоускова, которая краем уха слышала ее рассказ, потому что искала рядом с девушками грибы.
– Все было не так, Анча. Гержман и впрямь был оруженосцем, да только не в Визембурге, а в Литоборжском замке. А невеста его жила в Сватонёвице. И убили его прежде, чем он доехал до невесты, да еще и вместе с шафером и сватом. Невеста его ждала, но не дождалась. Гости сели за стол, и тут зазвенел вдруг похоронный колокол; трижды невеста спрашивала у матери, по ком он звонит, и трижды мать давала ей разные ответы. Наконец невесту все же отвели в комнату, где лежал убитый Гержман. При виде мертвого жениха девушка пронзила себе кинжалом сердце. Вот всех их тут и погребли. Так мне рассказывали, – закончила Фоускова.
– Кто теперь может нас рассудить, кто может сказать, я права или вы правы? Ведь с тех пор прошло много-много лет. И до чего же горько, что все у них так обернулось! Лучше бы они поженились и жили долго и счастливо.
– Но тогда никто бы о них не узнал, мы бы о них не помнили и могилу их венками не украшали, – сказал Томеш, поправляя накренившийся еловый крест.
– И что с того? Я бы, к примеру, не хотела стать такой вот несчастной невестой, – отозвалась Анча.
– О, я тоже нет! – воскликнула Кристла, выходя из зарослей со сплетенными веночками.
– Да я, пожалуй, тоже не хочу быть убитым в день свадьбы, – согласился Мила. – Но все равно Гержман – счастливец в сравнении с его соперником. До чего же, должно быть, мучился тот парень, когда видел, как его возлюбленную везет в церковь другой! За него нам следовало бы молиться куда горячее, чем за Гержмана, потому что соперник умер с недобрым сердцем и несчастливым, а Гержман – счастливым и обласканным Богом.
Девушки повесили на кресты веночки, усыпали цветами поросшую мхом могилу и, помолившись, вернулись к паломникам. Вскоре вожак взял свой посох, юноша воздел крест, и путники с песней тронулись дальше. На перекрестке неподалеку от Жернова их уже поджидали домашние; заслышав пение и завидев развевавшуюся алую ленту, дети кинулись навстречу матерям, не в силах дожидаться подарков. Прежде чем процессия добралась до деревни, мальчишки уже дудели в полученные дудочки, свистели в свистульки и скакали на деревянных лошадках, а девочки любовались куклами, корзиночками и картинками и лакомились марципановыми сердечками. Помолившись в часовенке, паломники поблагодарили Мартинеца; юноша оставил там крест, повесил венок с лентой на алтарь – и все разошлись по домам.
Когда Кристла жала на прощание руку Анче, та глянула на серебряное колечко, блестевшее на пальце у подруги, и спросила с улыбкой:
– Это же вроде не то, что ты покупала?
Кристла чуть покраснела, но ответить не успела.
– Она отдала мне сердце, а я ей – руку! – прошептал Анче Мила.
– Удачный обмен, дай вам Бог счастья, – кивнула Анча.
У статуи под липами сидела на лавке в ожидании паломников вся семья Прошеков. Время от времени они поглядывали на жерновский холм. И вот, когда последние солнечные лучи залили золотом вершину холма и кроны могучих дубов и стройных тополей, среди зеленых зарослей забелели платки и замелькали соломенные шляпки.
– Идут, идут! – воскликнули дети, которые почти не сводили глаз с косогора. И все трое тотчас устремились к мостику через ручей. Пан Прошек и мельник, по обыкновению вертевший в пальцах любимую табакерку, двинулись следом, навстречу бабушке и пани маме. Дети обнимали и целовали бабушку и прыгали вокруг нее так, словно не видели ее по крайней мере год. Барунка немедленно похвасталась, что ноги у нее совсем не болели. Бабушка расспрашивала внуков, скучали ли они по ней, а мельничиха выясняла у мужа, случилось ли за время ее отлучки что-то интересное.
– Да вот плешивого тут побрили, было на что посмотреть, – серьезным тоном ответил пан отец.
– Ничего-то от вас не узнаешь, – рассмеялась пани мама и шлепнула мужа по руке.
– Когда вы дома, он вас донимает, а когда вас нет, ходит мрачный и места себе не находит, – сказала пани Прошекова.
– Так и есть, соседушка: мужья нас ценят, лишь когда мы с ними в разлуке.
Рассказам и разговорам не было конца. Не то чтобы это богомолье было в диковинку обитателям маленькой долины, ибо оно повторялось из года в год, но все-таки тем для бесед оно давало множество, и обсуждали его добрых две недели. Если же кто-то в округе намеревался посетить Вамбержице, то об этом говорили три месяца до и три месяца после. Ну а паломничество в Мариацелль[52] заслуживало самого долгого обсуждения – о нем толковали не меньше года.
XI
Княгиня уехала, а с ней и графиня Гортензия и пан Прошек; даже ласточки, щебетавшие под стрехой, улетели в теплые края. В Старой Белильне несколько дней царила тоска, как на пепелище. Мать плакала, и дети, видя ее слезы, тоже принимались хныкать.
– Не надо, Терезка, не плачь, – говорила бабушка. – Что толку грустить? Ты знала, что тебя ожидает, когда шла за него, так что терпи и жди. А вы, детки, молчите или лучше того – молитесь за своего батюшку. Даст ему Бог здоровья, и вернется он домой, как наступит весна.
– Когда ласточки прилетят, да? – спросила Аделка.
– Конечно! – ответила старушка, и девочка вытерла слезки.
Окрест Белильни тоже стало печально и тихо. Лес посветлел; когда Викторка спускалась с холма, ее можно было заметить уже издали. Косогор пожелтел, ветер и речные волны несли бог знает куда целые вороха сухих листьев, богатые дары сада заняли свое место в кладовой. Теперь в палисаднике цвели только астры, ноготки и бессмертники; на лугу за плотиной краснели осенники, называемые также безвременниками, а по ночам над пожухлой травой кружили светлячки.
Когда бабушка отправлялась с внуками на прогулку, мальчики непременно тащили с собой бумажных змеев, которых потом запускали с холма. Аделка гонялась за ними и ловила прутиком тоненькие нитки осенней паутины – эти неизменные спутники бабьего лета. Барунка собирала ягоды калины и терновника, нужные бабушке для изготовления всяких снадобий, или рвала шиповник, или мастерила Аделке браслеты и бусы из ярких плодов рябины. Бабушка с удовольствием посиживала на холме над замком; оттуда виднелась долина, покрытая зелеными лугами, где паслось господское стадо, и можно было даже разглядеть городок; ну а замок, стоявший на невысокой горушке посреди долины, вместе с окружавшим его прекрасным парком лежал прямо у ног. Зеленые жалюзи в окнах были опущены; на балконе не красовались больше цветы; розы у белой каменной балюстрады увяли; вместо слуг в ливреях с позументами и знатных гостей по саду теперь расхаживали рабочие – они прикрывали хвоей клумбы, где не пестрело уже веселое разноцветье, но зато спали крепким сном семена, готовые в нужное время пробудиться и породить замечательные цветы, которые станут радовать глаз хозяйки, когда она соизволит опять сюда вернуться.
Редкие иноземные деревья, лишенные своего зеленого убора, стояли, окутанные соломой; фонтан, журчавший серебряными струями, был закрыт досками и дерном; золотые рыбки нашли укрытие на дне пруда, поверхность которого, прежде зеркальная, была теперь усеяна опавшими листьями и затянута тиной. Дети смотрели вниз, вспоминая тот восхитительный день, когда они гуляли с Гортензией по саду и завтракали потом в гостиной, и думали: «Где-то она сейчас?» А бабушка чаще всего глядела в сторону Жличского холма – там, за деревнями, заповедными лесами, рощами и прудами, за Новым Городом и городом Опочно, лежит Добрушка, где живет ее сын; ну а за Добрушкой, среди гор, приютилась деревенька, и там обитают бабушкины милые друзья. А если посмотреть на восток, то глазам открывается все красивое полукружье Крконошских гор – от длинного гребня Гейшовины до вечно заснеженной, тянущейся к облакам Снежки. Бабушка подозвала к себе детей и сказала им:
– Я знаю там каждую тропинку, в тех горах лежит Кладско, где родилась ваша мать, а еще там Вамбержице и Варта…[53] Немало счастливых лет провела я в тех краях.
Бабушка задумалась, но Барунка вскоре прервала ее размышления вопросом:
– Ведь правда, что там, в Варте, сидит на мраморном коне Сивилла?
– Так и есть. На одном из холмов неподалеку от Варты восседает она на мраморном коне, сама вытесанная из мрамора, с рукой, воздетой к небесам. Люди говорят, что, когда вся она целиком уйдет под землю, так что даже кончиков пальцев не будет видно, ее пророчества исполнятся. Мой отец был там и рассказывал, будто конь уже погрузился в землю по грудь.
– Кто она такая, эта Сивилла? – спросила Аделка.
– Сивилла была мудрой женщиной и умела предвидеть будущее.
– А что она предвидела? – любопытствовали мальчики.
– Да я уже много раз рассказывала вам про ее пророчества, – ответила старушка.
– Мы все позабыли!
– Плохо. Это надо помнить.
– Я, бабушка, многое запомнила, – успокоила ее Барунка, которая всегда отличалась усердием. – Сивилла предсказала, что чешские земли ожидает множество несчастий, что будут войны, голод и мор; но самое страшное наступит, когда перестанут понимать отец сына, сын отца и брат брата, когда ничего не будут стоить ни честное слово, ни клятва. Те времена сулят нам разорение, и чужаки разнесут на копытах своих коней чешскую землю по всему свету.
– Да, ты запомнила все правильно. И не дай Бог, чтобы такое случилось, – вздохнула бабушка.
Барунка, опустившись возле старушки наземь и прижавшись к ее коленям, подняла к любимому лицу ясный взор:
– А еще вы рассказывали нам о бланицких рыцарях, святом Вацлаве и святом Прокопе! Вот бы послушать!
– Это пророчество слепого юноши, – пояснила бабушка.
– Ах, бабушка, меня иногда такой страх берет, что и передать нельзя. Я уверена, вы бы тоже не хотели, чтобы чужаки разнесли чешскую землю по всему свету.
– Милая моя, да как бы я могла хотеть такое? Все мы каждый день молимся за то, чтобы края наши процветали и были благополучны. Ведь земля чешская – наша мать. Разве могла бы я радоваться, видя мать свою рыдающей от горя? Разве не тронуло бы меня такое зрелище? Что бы вы сделали, захоти кто-то убить вашу маму?