– Ох, дорогой пан отец, бывали времена, когда и я плясала до упаду, до кровавых мозолей на ногах. Стоило мне появиться в трактире, как парни тут же кричали: «Мадлена, Мадлена здесь! Ну-ка, музыканты, играйте каламайку или вртак!» Сами знаете, нет ничего лучше этих наших старинных танцев. Ну, я и влетала в круг. Да те времена миновали, и нынче я подобна пару, что поднимается над горшком на плите и не может от него оторваться!
– Что вы такое говорите, бабушка, какой там пар – вы же ловкая, точно перепелка, так почему бы нам чуток не поплясать? – настаивал мельник, привычно вертя в пальцах табакерку.
– Ну уж нет, пан отец; вот, лучшей пары вам не найти! – смеялась бабушка, указывая на молодую супругу Томеша, которая стояла за спиной мельника и прислушивалась к разговору.
Анча тут же взяла пана отца под локоть и сказала шарманщику Кудрне, чтобы тот играл помедленнее. Кудрна, держа в одной руке пирог с кашей, от которого он порой торопливо откусывал, послушно заиграл небыструю «соседку»[59], и мельник не слишком охотно ступил в круг танцоров. Молодежь немедленно принялась хлопать в ладоши, да так громко, что на шум из комнаты вышла хозяйка с пани мамой и лесничихой, чтобы понять, что тут творится. Как только они появились, Томеш подхватил под руки пани маму, а пан отец пустился в пляс с Терезой, и прыгали они этак по кухне довольно долго – на радость бабушке и остальным.
После Долгой ночи настал черед праздников на мельнице – там в ожидании обитателей Старой Белильни и пана лесничего закололи свинью и напекли пышек; чтобы гостям легче было добраться, пан отец послал за ними сани. Потом веселье продолжилось в лесничестве; Прошековы же принимали дорогих гостей последними, в День святой Дороты[60]. Императора Диоклетиана изображал Вацлав Кудрна, Доротой была его сестра Лида, двоих придворных, судью, палача и его подручных играли подростки из Жернова. Подручные и придворные несли мешки для подарков. Перед усадьбой Прошековых была ледяная горка, и господа актеры обычно задерживались там, чтобы пару раз прокатиться, а бедняжка Дорота ждала их, дрожа от холода. Она, конечно, пыталась торопить товарищей по сцене, но слабый девичий голос тонул в веселом гомоне мальчишек, так что ей приходилось только беспомощно наблюдать, как ее спутники падают и возникает куча-мала.
Наконец все входили во двор, где собаки встречали их настороженным лаем, а дети – радостными выкриками. Возле печки актеры сбрасывали с плеч мешки и переодевались. Наряды их были просты: Дорота надевала сапоги брата и накидывала поверх своего повседневного платья белое кисейное, позаимствованное у Манчинки; на шее у нее красовались бусы, на голове – материнский белый платок и бумажная корона. Мальчики натягивали белые рубашки, перепоясывались пестрыми кушаками, нахлобучивали бумажные колпаки. На Диоклетиане тоже была корона, а еще – цветастый материнский праздничный фартук, которому выпадала в тот день роль императорской мантии и который мать охотно одалживала. Немного согревшись, актеры вставали посреди гостиной и начинали представление; хотя дети и видели его каждый год, оно им ужасно нравилось. Языческий император Диоклетиан судил христианку Дороту и приговаривал ее к отсечению головы, а потом помощники палача подхватывали несчастную под руки и вели к эшафоту, где уже ожидал ее душегуб с воздетым мечом. Завидев Дороту, он патетически восклицал: «Встань на колени, Дорота-девица, перед мечом моим должно склониться! Коли не будешь дрожать и кричать, легкую смерть я смогу даровать!» Дорота опускалась на колени, склоняла голову – и палач сбивал с нее корону, которую потом поднимали его подручные. В конце все раскланивались, Дорота снова надевала корону и уходила в уголок, поближе к двери.
– До чего ж детки ловко представлять научились, слушала бы да слушала! – восхищалась Ворша.
Бабушка тоже расхваливала господ артистов, и они покидали дом Прошековых, нагруженные подарками. На улице они тут же принимались их рассматривать: съестное император честно делил поровну, а вот монеты ссыпал в свой карман. Да и как иначе? Он же всем тут распоряжался, был, можно сказать, директором труппы, и на его плечах лежала огромная ответственность. После дележки воодушевленные лицедеи устремлялись в сторону Ризенбургского замка.
Братья и сестры Прошековы долго еще потом вспоминали увиденный спектакль, повторяли стишки из него и даже сами разыгрывали казнь бедняжки Дороты. Их матушка никак не могла взять в толк, что интересного находят дети в этакой чепухе.
В последний день Масленицы из города приехали роскошные сани; на конских дугах звенели бубенцы, да так громко, что, когда упряжка очутилась во дворе и кони встали, потряхивая гривами, ворона, эта зимняя гостья усадьбы Прошековых, поскорее перелетела с амбара на рябину, а куры и воробьи поглядели на незнакомых зверей с опаской, словно спрашивая: «Это еще что такое?!»
Сани прислал кум Станицкий; они должны были доставить семейство Прошековых в городок, чтобы оно повеселилось там на Масленицу. Бабушка ехать решительно отказалась:
– Не хочу, лучше я дома побуду, куда мне с господами сидеть!
Станицкие были люди хорошие и добрые, но они держали большой трактир, где всегда собиралось пестрое общество; гости съезжались туда со всей округи, и такая компания пугала скромную смирную бабушку. Когда вечером Прошековы вернулись домой, дети принялись наперебой рассказывать старушке, сколько они всего ели вкусного, какая веселая музыка играла в зале и что за люди там были. И конечно, отдали бабушке привезенные гостинцы.
– А угадайте, кого еще мы там видели? – спросил Ян.
– Ну и кого же?
– Купца Влаха, который всегда к нам ездит и угощает нас финиками! Но вы бы его ни за что не узнали, он был совсем не такой перепачканный, как тогда, когда к нам заезжает. Сегодня он вырядился, как князь, даже золотая цепочка от часов на животе висела!
– Коли богатство есть, отчего ж его и не показать? – ответила бабушка. – Да и вы, когда в гости едете, надеваете не те одежки, в которых по дому носитесь. Тот, кто уважает себя и других, одевается по возможности чисто.
– Значит, он богатый! – заключили дети.
– Может, и так, я в его сундуки не заглядывала, знаю только, что торговля у него идет бойко.
В тот день к Прошековым явились еще и ряженые во главе с самой Масленицей, с ног до головы увитой гороховой соломой и оттого мохнатой, как медведь. В каждом доме хозяйки отрывали от наряда Масленицы пучок такой соломы и весной подкладывали ее в гусиные гнезда, чтобы птица лучше неслась.
С Масленицей череда праздников завершилась. Бабушка, сидя за прялкой, пела приличествовавшие посту песни; когда дети подходили к ней, она рассказывала им о жизни Иисуса Христа и в первую же неделю Великого поста облачилась в траур. Дни становились длиннее, солнце согревало все сильнее, теплый ветер слизывал снег со склонов. Курицы уже опять весело кудахтали во дворе, хозяйки толковали о наседках и о сеянии льна, а мужчины готовили плуги и бороны. Лесничий не мог больше ходить к Старой Белильне напрямик, через реку, потому что лед сделался хрупким: одна грязно-белая глыба за другой, отламываясь, уплывала вниз по реке, «откланивалась», как говаривал мельник, который каждое утро проверял шлюз и по дороге непременно останавливался поболтать с бабушкой.
Миновало несколько воскресений после Масленицы, каждое из которых имело свое собственное название (Черное, Дружественное, Чихающее[61]), и, наконец, пришло пятое, Смертное, которого дети всегда ждали с нетерпением. «Сегодня мы выносим смерть!» – радовались они, а девочки добавляли: «Колядовать будем!»
Бабушка сделала Аделке «лето» – украсила еловую веточку яичными скорлупками, которые копила несколько дней, и яркими красными ленточками – «для веселья». И девочки отправились колядовать.
После полудня все девчата собрались на мельнице и принялись наряжать чучело (связанные Цилкой вместе несколько снопов), изображавшее Морану – богиню смерти и зимы. Каждая девушка надела на него что-то из одежды: чем Морана наряднее, тем лучше. Когда все было готово, ее подхватили под «руки», все выстроились парами и, размахивая веточками, запели: «Из деревни смерть, а в деревню – лето!» Путь девушек лежал к плотине. Взрослые селяне сопровождали процессию молча и степенно, зато парни бегали вокруг и пытались сорвать с Мораны чепчик, который девушки весело защищали. Возле плотины чучело быстро раздели и бросили в воду, после чего все дружно запели: «Зима по реке плывет, а лето к нам идет – с красными яичками, с желтыми куличиками!» А затем девушки завели еще одну песню:
Лето, лето, лето, где ж так долго было? У колодца, у воды руки-ноги мыло! Ни фиалка и ни роза зацвести не сможет, Если милостивый Бог цветочкам не поможет!
И парни подхватили:
Святой Петр из Рима, Пришли побольше пива, Чтобы мы все пили Да Бога хвалили!
– Проходите, проходите, – сказала пани Прошекова, услышав пение у себя во дворе. – Напоить я вас не обещаю, но угоститься вы сможете на славу!
Девочки вошли в дом; Кристла и остальные последовали за ними, по-прежнему распевая коляды.
Утром Вербного воскресенья Барунка побежала к реке наломать веточек вербы с пушистыми сережками. К этому дню они всегда уже появлялись. «Точно верба знает, что сегодня они нам очень нужны», – думала девочка. Когда позднее они с бабушкой шли к обедне, каждая из них несла по пучку таких веточек, чтобы освятить их в церкви.
В Страстную среду бабушка, закончив прясть, уносила прялку на чердак, и Аделка оглашала дом криком:
– Ой, прялка уже на чердаке, значит бабушка скоро возьмется за веретено!
– Коли даст Господь дожить до зимы, я ее опять вниз спущу, – отвечала бабушка.
В Зеленый (Чистый) четверг дети знали, что не получат никакой другой еды, кроме медовых «иудушек»