Все распрощались. Манчинка напомнила Барунке, что утром опять будет ждать ее с братьями у мостика, и побежала вслед за матерью к мельнице. Барунка немедленно взяла бабушку за руку.
– Ну рассказывайте, как у вас день прошел. Чему вы научились, как себя вели?
– Ой, бабушка, бабушка, а я теперь bankaufser! – похвастался Ян, радостно подпрыгивая перед старушкой.
– Кто ты теперь? – удивилась бабушка.
– Это ученик, который сидит на скамье с краю. Он следит за поведением соседей и отмечает тех, кто шалит, – объяснила Барунка.
– По-чешски такой человек, кажется, зовется надзирателем. Но этакое важное задание не каждому доверят, а пан учитель сразу тебя выделил.
– Вот и Тоник Копршива ругал нас за это, когда мы вышли из школы, – мол, если бы мы не были Прошековы, пан учитель так бы нас не обласкивал.
– Это неправда, – ответила бабушка. – Пан учитель не будет давать вам поблажку; если вы провинитесь, он накажет вас так же, как Тоника; он сделал тебя старшим, чтобы ты это оценил, занимался с усердием и смотрел за порядком. Ну а чему вы нынче научились?
– У нас была диктовка, – хором ответили дети.
– А это что ж такое?
– Пан учитель диктует нам из книги, мы это записываем, а потом еще переводим с немецкого на чешский или с чешского на немецкий.
– И дети понимают по-немецки? – спросила бабушка, которая всегда хотела составлять обо всем собственное мнение и потому так подробно расспрашивала о школьных делах. (В этом она была похожа на пани княгиню.)
– Ой, бабушка, немецкого никто не знает, разве что мы немного, потому что дома учили, да к тому же батюшка с нами по-немецки говорит. Но это ничего, пускай они и не понимают, лишь бы урок хорошо приготовили.
– Но как же они его приготовят, если по-немецки ни в зуб ногой?
– Вот их и наказывают за это; пан учитель или черточки особые в черной книжке ставит, или в угол отправляет, или по рукам сечет. Сегодня, к примеру, старостова Анина, что со мной сидит, долго в наказание у доски простояла, потому что она по-немецки вовсе ни писать, ни говорить не может. Она в обед мне жаловалась, что домашнее задание не сделала, и так боялась, что даже есть не могла. Ну, я за нее все и написала и за это получила два куска сыру.
– Зря ты их взяла, – упрекнула ее бабушка.
– Да я отказывалась, но она сказала, что у нее еще два остались. Она очень радовалась, что я ей помогла, и обещала каждый день мне что-нибудь приносить, если я и дальше за нее уроки стану писать. Так почему бы мне так не делать?
– Помогать ей ты можешь, а писать за нее задания – нет, иначе она никогда немецкий не выучит.
– Ну и ладно, мы все равно его учим только потому, что этого пан учитель хочет.
– Пан учитель хочет, чтобы из вас вышел толк. Чем больше вы узнаете, тем легче в жизни придется. А немецкий язык вам пригодится; я вот даже с вашим отцом поговорить не могу.
– Но батюшка же понимает все, что вы ему говорите, и вы его понимаете, хоть немецкого и не знаете. И в Жличе все только по-чешски разговаривают, так что Анине немецкий ни к чему; она сказала, что если захочет его выучить, то к немцам поедет. Но пан учитель по-другому думает. Ой, бабушка-голубушка, да у нас никто такие диктовки писать не может, вот если бы они чешские были, так все бы как по маслу шло.
– Малы вы еще, чтобы эдак вот рассуждать; вам надо слушаться и прилежно учиться. Ну а как мальчики себя вели?
– Они были послушные, вот только Еник, когда пан учитель вышел из класса, подначивал мальчишек скакать по партам. Но я ему сказала, и он…
– Ты сказала?! Да я сам перестал, потому что услышал, что пан учитель обратно идет!
– Да что ж это такое? Тебе поручили за другими смотреть, а ты безобразничаешь!
– Ох, бабушка, – вмешался в разговор Вилим, который прежде молчал, потому что показывал Аделке большой кусок лакричного корня и листочки сусального золота, полученные им за крейцер у какого-то одноклассника, – вы и представить не можете, как мальчишки в школе озоруют. Просто жуть берет! Видели бы вы, как они прыгают по печке и дерутся – и ученики-надзиратели вместе с ними!
– Господь всемогущий! А пан учитель что на это?
– Нет, ну они же не при нем такое делают. Стоит ему воротиться, как они прыг на свои места, руки на парте складывают и молчат.
– Вот ведь шалуны! – вздохнула бабушка.
– А девочки прямо в классе в куклы играют, я сам видел! – наябедничал Ян.
– М-да, как я посмотрю, все вы хороши! Бедному учителю нужно с вами ангельское терпение, – промолвила бабушка.
Дети много еще нарассказали ей о школе и о том, что с ними приключилось по дороге; это было их первое самостоятельное путешествие, и они гордились им так, словно побывали в самом Париже.
– А где же тот сыр, что тебе дали? Вы весь его съели? – спросила бабушка, всегда волновавшаяся за здоровье детей.
– Один кусок мы сами съели, а второй я хотела домой принести, да пока я на доске писала, Копршива у меня его из сумки стащил. Он за мной сидит. А если бы я нажаловалась, он бы меня после школы побил, так он мне сказал.
Бабушка, конечно, укорила внуков, но про себя подумала: «Да мы же ничуть не лучше были».
Дети знали, что бабушка куда снисходительнее матери и готова закрыть глаза на многие шалости, порой позволяя баловаться даже Барунке, поэтому они бывали со старушкой откровеннее, чем с пани Терезой, которая в силу своего характера относилась к детским проделкам гораздо строже.
XIV
В четверг, в начале мая, детям не надо было в школу, и они помогали бабушке в саду: поливали цветы и виноградные лозы, которые уже зазеленели. Потом они отправились поливать собственные деревца; у них вообще накопилось много дел – Барунка целых три дня не занималась своими куклами, мальчики не скакали на деревянных лошадках, мячики, игрушечные тележки и ружья скучали в углу. И в голубятню они давно не заглядывали, и даже кроликов кормила Аделка. Так что в четверг надо было все наверстать.
Бабушка, закончив поливать цветы, отпустила детей играть, а сама уселась на дерновую скамеечку под сиреневым кустом и принялась за прядение, потому что и минуты не могла провести, бездельничая. Она казалась опечаленной, не напевала и даже не обращала внимания на черную курицу, которая вошла через открытую калитку в палисадник и начала разрывать грядку, радуясь, что никто ее не прогоняет. Серая гусыня щипала травку возле плетня, ее желтые птенчики просовывали сквозь него головки и с любопытством рассматривали сад; бабушка очень любила этих малюток, но сейчас даже не глянула в их сторону. Она была погружена в свои мысли. Ян прислал из Вены письмо о том, что не вернется домой в середине мая, как ожидалось, потому что графиня Гортензия серьезно больна. Если, Бог даст, ей полегчает, то княгиня, возможно, и приедет ненадолго в имение, но это не точно. Пани Тереза, получив послание, горько расплакалась, и дети тоже принялись всхлипывать. На двери оставалось всего несколько черточек, по которым Вилим отсчитывал дни до отцовского приезда, и вот теперь выяснилось, что все это напрасно. Ну а то, что добрая и красивая Гортензия может умереть, никак не укладывалось в детских головках; каждый день ребята молились о ее здоровье.
Дети, впрочем, скоро успокоились, но вот Тереза, и без того немногословная, теперь и вовсе замкнулась в молчании, а когда бабушка заходила к ней в комнату, то непременно заставала дочь в слезах. Старушка советовала ей почаще навещать кого-нибудь из соседей и очень радовалась, когда Терезка соглашалась на это: бабушка понимала, что хозяйке дома лучше почаще бывать на людях, ведь она, привыкшая к жизни в шумном городе, страшно скучала в уютной, но уединенной Старой Белильне. Да, брак ее был счастливым, но то, что Ян большую часть года проводил в Вене, пока она тосковала без него в деревне, не шло женщине на пользу. И она сама, и дети не видели отца семейства уже много месяцев. «Он живет ради них», – вздыхала бабушка.
Вместе с Яном собиралась приехать и Иоганка, вторая бабушкина дочь, которой хотелось повидать матушку, обняться с ней и обсудить кое-что очень важное, а именно – свое будущее замужество. Бабушка ждала Иоганку с нетерпением, но надеждам ее, к сожалению, не суждено было сбыться. Вдобавок ее очень тревожила судьба Якуба Милы. Мила был славный, надежный парень, Кристла – хорошая и добрая девушка, и бабушке, очень любившей обоих, хотелось, чтобы они поженились.
– Когда ровня с ровней встречается, Господь Бог такой свадьбе радуется, – говаривала старушка.
Но какая уж там радость! Счастью молодых грозила беда: нынче утром Мила отправился с другими парнями в город, где должно было решиться, станет ли он рекрутом. Вот о чем размышляла бабушка, и вот почему она грустила.
– Бабушка, глядите-ка, Чернушка грядку портит. Ну погоди у меня, негодница! Кыш-кыш! – раздался голос Барунки, и бабушка, подняв голову, увидела улепетывающую из палисадника курицу и глубокую ямку на грядке.
– Как же ты вовремя пришла, умница моя! Возьми-ка грабли, Барунка, и поправь грядку. Надо же, и гуси тут как тут. Это они меня зовут, им на насест пора, а я задумалась и их не накормила.
Бабушка отложила веретено и пошла насыпать зерна птицам. Барунка осталась в садике, чтобы поправить грядку.
Скоро пришла Кристла.
– Вы одна? – спросила она, перегнувшись через плетень.
– Заходи, бабушка вот-вот вернется, она птицу кормит, – пригласила девушку Барунка.
– А мать ваша где?
– Пошла в город куму навестить; матушка все время плачет, потому что батюшка даже летом к нам приехать не сможет, вот бабушка ее и посылает почаще в город, чтобы она от своих дум отвлеклась. Мы все так батюшку ждали, так ждали, и графиню тоже… а оно вон как обернулось. Бедняжка Гортензия!
Сказав это, Барунка, стоявшая на одной коленке на дорожке, оперлась локтем о второе колено и, опустив голову, крепко задумалась. Кристла же села под сиреневый куст и понурилась. Она была сама на себя не похожа, а глаза у нее покраснели и опухли от слез.