сь. Я спас его тем, что выхлопотал позволение жениться. Не буду тебя обманывать – в Чехию Иржику возвращаться нельзя. И одну тебя домой мы отпускать боимся – вдруг твоя родня тебя отговорит. Вот поженитесь, и мы с тобой поедем в Олешнице за родительским благословением. Отец с матерью тебе в нем не откажут. А сейчас мы передадим им с богомольцами письмо. Послезавтра вас обвенчают в полковой церкви; я заступлю перед алтарем место ваших родителей, возьму на себя эту ответственность. Мадленка, взгляни на меня, голова моя седа, так неужто ты думаешь, что я сделал бы нечто такое, за что не сумел бы ответить перед Богом?»
Слезы текли у него по щекам, и я на все согласилась. Иржи чуть с ума не сошел от счастья. Одежды у меня с собой никакой не было, кроме той, что на мне. Иржи немедля купил мне юбку, жакет и гранатовые бусы, а все прочее справил дядюшка. Эти самые гранаты я и теперь ношу… Юбка была шафрановая, а жакетик – облачного цвета. Богомольцы ушли, и дядюшка передал с ними письмо – мол, я побуду в Кладско еще несколько дней, а потом он меня привезет. Больше он ни о чем не написал. «Лучше будет, если сами им все расскажем».
На третий день с утра мы поженились, венчал нас военный священник. Посаженой матерью была пани Лидушка, шафером – Леготский, подружкой моей – его сестра; дядюшка и еще один человек были свидетелями, а больше мы никого и не звали. Пани Лидушка собрала нам угощение, и весь тот день мы, в страхе Божием и в радости, провели в воспоминаниях о наших родных. За столом пани Лидушка то и дело поддразнивала Иржика, говоря: «Ах, пан жених, что-то я вас не узнаю, куда же подевался вечно насупленный пан Иржик; впрочем, чего удивляться, что вы нынче так и сияете!» Ну и как уж это водится, другие гости тоже всякие шутки отпускали.
Иржи хотел, чтобы я сразу у него осталась, но дядя не позволил, – дескать, сначала мы с ним съездим в Чехию. И через несколько дней мы отправились в Олешнице – я и дядя. Я и описать вам не могу, как удивились мои тому, что я вышла замуж, и как плакала и причитала тетушка Новотная, услышав, что ее Иржика обрядили в мундир. Моя матушка ломала руки и неумолчно жаловалась, что я хочу ее бросить и перебраться вслед за солдатом в чужие края. У меня от ее криков волосы на голове дыбом вставали. Но батюшка, по обыкновению рассудительный, наконец сказал: «Теперь уж что горевать! Сами постель постелили, самим и спать. Они любят друг друга, так пускай вдвоем счастья добиваются. Ты ведь, женушка, тоже ради меня отца и мать оставила, таков удел каждой девушки. Кто ж виноват, что Иржика угораздило солдатом стать. Но служить ему недолго, а как отслужит, так, может, еще и вернется. А вы, кума, успокойтесь, Иржик – парень умный, скучать ему в тех краях будет некогда, он сам об этом позаботился. И ты, Мадленка, тоже перестань плакать, авось даст Господь вам счастье, а я тебе желаю, чтоб с кем ты к алтарю пошла, с тем до гроба прожила».
И батюшка со слезами на глазах благословил меня; обе мамы тоже плакали. Моя матушка, всегда хлопотливая, сразу принялась меня укорять: «Да что ж это такое, ни перины у тебя нет, ни посуды, ни платья, а ты замуж пошла! Сколько живу на свете, а такого непорядка видеть не доводилось!»
Я получила хорошее приданое, распрощалась со всеми в деревне, воротилась к Иржику и уже не расставалась с ним до самой его смерти. Если бы не та несчастная война, он, может, до сих пор был бы со мной. Так что, девонька, знаю я, что такое радость и горе, знаю, что такое молодость и неразумность, – закончила бабушка свой рассказ и, легонько улыбнувшись, положила на круглое плечико Кристлы свою сухонькую руку.
– Много же вам, бабушка, испытать пришлось! Но зато вы были счастливы, получили то, к чему у вас сердце лежало. Коли бы я знала, что после всех этих мучений меня счастье ждет, я бы вынесла их, хоть бы мне даже и пришлось ждать Якуба целых четырнадцать лет, – сказала Кристла.
– Будущее в руках Бога. Что будет, то и будет, девонька, судьбу не обманешь, так что советую тебе положиться на Господню волю.
– А что мне еще остается? Да только человек не всегда над собою властен и если моего Милу заберут в солдаты, я буду горевать. С ним вместе уйдет и моя радость, ведь он – единственная моя опора.
– Что ж ты такое говоришь, Кристла? А твой отец?
– Отец у меня хороший, храни его Господь, но он уже старый и вечно ворчит. А еще он побыстрее хочет замуж меня выдать, чтоб было на кого хозяйство оставить. Так что ж мне делать, если Якуба заберут? Я же ни за кого другого не пойду, сколько бы парни вокруг меня ни увивались. Работать буду до упаду, чтобы батюшка не ворчал, а если не поможет, все одно – ничьей женой не стану. Ах, бабушка, вы не поверите, сколько мне всякого в нашем трактире терпеть приходится! И я вовсе не о работе толкую, ее-то я не боюсь, просто такого там порой наслушаешься, что хоть беги.
– И поделать с этим ничего нельзя?
– А что ж тут поделаешь? Сколько раз я отцу говорила: «Послушайте, батюшка, ну зачем мы к себе этаких гостей пускаем?» Однако он и слова никому не скажет, не хочет их обижать, мне же только твердит: «Болтай им, дочка, что хочешь, но не груби, нельзя посетителей отваживать, они – наш хлеб». Мне должно приветливой быть и улыбаться, но, когда я с кем-то поласковей обхожусь, любой нахал меня оклеветать может; к тому же я не сумею больше так, как раньше, напевать да веселиться, мрачной стану – и что тогда? И если бы это еще были какие-то заезжие проходимцы – их-то я знаю, как угомонить, но к нам часто заглядывают управляющий и замковый писарь, а они – люди богатые, с ними по-другому обходиться надо. До чего же они оба противные! У меня язык не повернется повторить вам те гадости, что я от этого старого козла выслушиваю. И я вот что думаю: ему потому охота побыстрее избавиться от Якуба, единственного моего защитника, что он очень боится, как бы с ним не сотворили того же, что с итальянцем. Прикидывается, будто угодить старосте хочет, отомстить, дескать, за обиды Люцины, а сам только о выгоде и помышляет. Отца моего он запугал; мама, бедняжка, все хворает, уже чаще лежит, чем ходит, не могу я с ней таким делиться. Коли б я замужем была, тогда дело другое; попробовал бы меня кто обидеть! Я бы Миле сказала, и он такого грубияна или за дверь бы выставил, или одним только суровым взглядом приструнил. Ах, бабушка, я и передать не могу, как он меня любит, а как я его – никаких слов не хватит! – И девушка умолкла, понурившись и закрыв лицо руками.
И в то же мгновение в палисадник тихо, не замеченный девушкой, вошел Мила. Его красивое лицо искажала горестная гримаса, обычно ясный взор помутнел; темно-каштановые кудри были острижены, на голове вместо щегольской выдровой шапки высилась военная, с кокардой, украшенной еловой веточкой. Барунка при виде Милы испугалась, а побледневшая бабушка уронила руки на колени и прошептала лишь:
– Да убережет тебя Господь!
Когда же Кристла вскинула голову и услышала, как Мила глухим голосом говорит ей:
– Я солдат и через три дня должен явиться в Градец, – она без чувств упала к нему на руки.
XV
На другой день бабушка, по обыкновению, встретила внуков из школы и сразу сказала:
– Угадайте, кто нас сегодня навестил?
Дети поначалу растерялись, но потом Барунка закричала радостно:
– Пан Байер, да, бабушка?
– Угадала. И еще сыночка своего привел.
– Ура! Вот здорово, побежали скорее к нему! – крикнул Ян и сорвался с места; Вилим помчался следом – только сумки на боках у обоих подпрыгивали.
Бабушка окликала их, просила идти по-людски, а не нестись сломя голову, но какое там! Мальчишки были уже далеко. Задыхаясь от бега, они ворвались в комнату; матушка хотела их отругать, но пан Байер обнял детей своими длинными руками и по очереди расцеловал.
– Ну и что же вы делали весь этот год? Какие новости? – спросил он звучным голосом, гулко отозвавшимся в небольшом помещении.
Мальчики ответили не сразу – их внимание привлек паренек возраста Барунки, стоявший подле пана Байера. Это был красивый подросток, похожий на отца, только руки у него еще не огрубели; в его глазах светилась простодушная детская радость, а щеки полыхали румянцем.
– Ага, смо́трите на моего мальчишку! Что ж, как наглядитесь, пожмите друг другу руки. Вы должны стать добрыми товарищами. Это мой Орел.
С этими словами пан Байер легонько подтолкнул сына вперед, и тот охотно обменялся с Яном и Вилимом рукопожатиями. Тут в комнату вошли Барунка и бабушка с Аделкой.
– А это Барунка, про которую я тебе дома часто рассказывал. Она всегда первой утром здоровается со мной, когда я тут ночую. Но в этом году, думаю, все будет иначе – ведь вы теперь тоже ходите в школу, так что встаете не позже, чем ваша сестренка. Ну что, нравится вам учиться? Может, ты, Еник, предпочел бы бродить по лесу? Вот мой Орлик стоит со мной на тяге, поднимается в горы, а скоро и стрелять будет не хуже меня, – говорил окруженный детьми пан Байер, одновременно и расспрашивая их, и делясь своими новостями.
– Ой, не надо про стрельбу, – вмешалась бабушка. – Еник сразу захочет поглядеть на ружье Орла.
– Что ж тут плохого? Ступай, Орлик, принеси его сюда. Оно же не заряжено?
– Нет, батюшка, – ответил мальчик. – Последней пулей я сарыча подстрелил.
– И верно! Подстрелил. Тут есть чем хвастаться. Ладно, покажи свое ружье, но все же не здесь.
Дети гурьбой выбежали из дома; бабушке это совсем не нравилось, и она, хотя пан Байер и убеждал ее, что Орел будет осторожен, тоже вышла следом за ними.
– Так тебя зовут прямо как птицу? – спросила Аделка, когда они оказались во дворе и Еник с Вилимом кинулись рассматривать застреленного сарыча.
– По-настоящему меня зовут Аурел, – улыбнулся мальчик. – Но батюшка придумал звать меня Орлом, и мне это нравится. Орел – очень красивая птица. Мой батюшка однажды подстрелил такого.
– А я покажу его тебе в книжке, – сказал Ян. – Там есть не только орел, но и разные другие звери; мне ее к именинам подарили; пойдем!