Он отвел Орла в гостиную и протянул ему книгу. Орлу рисунки очень понравились, да и пан Байер с любопытством листал страницу за страницей.
– В прошлом году у тебя ее еще не было, верно? – спросил лесничий.
– Это подарок от графини, к именинам. А Кристла мне двух голубей подарила, а ризенбургский лесничий – кроликов, а бабушка – серебряную монетку, а родители – материю на костюмчик! – выпалил Ян.
– Повезло тебе, мальчуган, – заметил пан Байер, не отрываясь от книги. – Надо же! Лиса как живая! Ну погоди, доберусь я до тебя!
Вилим посмотрел на него с удивлением, потому что подумал, будто он говорит о картинке, но пан Байер, улыбнувшись, пояснил:
– Не бойся, этой лисичке я ничего не сделаю, а вот той, что в горах живет, задам трепку. Ох и шкодливая зверюга!
– Может, Петр ее изловит, я ему перед уходом помогал капканы ставить, – сказал Орел.
– Нет, мой мальчик, лиса в десять раз хитрее Петра, она такие уловки знает, что никакому человеку не снились. К тому же эта один раз уже попадалась в капкан. Плутовка из плутовок! Мы ее тогда жареным мясом приманили, надеялись схватить, так она лапу себе откусила и ушла от нас. Вряд ли теперь ее поймать удастся, беда людей зачастую умнее делает, а лиса чем хуже? – философствовал лесничий, по-прежнему перелистывая страницы.
– Ну да, недаром же говорится – хитрый, как лиса, – кивнула бабушка.
– Вот он орел, гляди! – закричали мальчики при виде картинки с огромной птицей, бросающейся, раскинув крылья, на добычу.
– Как раз такого я и подстрелил; красивый был орел, мне его даже немного жалко было, но что поделаешь? Нельзя упускать такую редкую птицу. Я тогда метко прицелился, и это хорошо: негоже животное мучить.
– Я тоже так всегда говорю, – поддакнула лесничему бабушка.
– Но разве вам не жалко убивать всех этих зверей? – спросила Барунка. – Вот я бы никого подстрелить не могла.
– Зато могли бы зарезать, – улыбнулся лесничий. – А что лучше – когда животное, ничего не подозревая, сразу гибнет от пули или же, перепуганное, умирает от ножа, а то и ковыляет, полумертвое, по двору после неловкого удара?
– Мы сами птиц не режем, – возразила Барунка. – Это Ворша делает, она их не жалеет, и рука у нее легкая.
Дети еще поболтали про зверей, а потом матушка позвала всех ужинать.
Прежде ребята всегда расспрашивали пана Байера про горы, хотели знать, не забрел ли он, случаем, в волшебный сад Рюбецаля, и про все такое прочее, но сейчас они жадно слушали рассказы Орла. Подросток говорил об опасностях, пережитых им вместе с отцом, о животных, которых ему удалось застрелить, о снежных лавинах, могущих погрести под собой целые деревни вместе с жителями, – чтобы выбраться на поверхность, им приходится карабкаться по печным трубам, а потом еще долго расчищать снег вокруг своего жилища.
Но все это не отпугнуло Яна и не отбило у него охоту пойти, когда подрастет, в ученики к пану Байеру.
– Когда ты будешь жить у нас, батюшка отправит меня к ризенбургскому лесничему, чтобы я научился охотиться и там, где полегче.
– Жалко, что тебя со мной не будет, – огорчился Ян.
– Скучать тебе не придется, у меня же есть брат Ченек, твой ровесник, и сестра Марженка, ты им обязательно понравишься, – ответил Орел.
Пока дети после ужина сидели во дворе, слушая рассказы Орла и глядя на небо сквозь прозрачные камешки, которые он принес, пан Байер расспрашивал бабушку и хозяйку дома о том, что произошло за минувший год, – о наводнении и других событиях.
– А как поживает семейство моего ризенбургского собрата? – спросил он.
– Все здоровы, – отвечала пани Прошекова. – Анушка быстро растет; мальчики ходят в Красную Гору в школу, им туда ближе, чем до города; странно, что пан лесничий все еще у нас не объявился, он же намеревался поприветствовать вас, когда соберется на охоту. Заходил к нам нынче утром, передал вести из замка, где получили письмо из Вены. Я сразу пошла в замок и узнала, что графине стало лучше и что, возможно, княгиня приедет сюда к празднику урожая, пробудет две недели, а потом отправится во Флоренцию. Я очень надеюсь, что мужу позволят провести зиму с нами, вряд ли княгиня заберет с собой в Италию всю свою свиту. Так что мы впервые за долгие годы будем вместе…
Пани Прошекова давно уже не говорила так много, давно не казалась такой довольной – и все потому, что получила известие о скором приезде любимого мужа.
– Слава Богу, барышня от той страшной болезни излечилась, до чего жаль было бы, если бы такая молоденькая да пригожая умерла, – вздохнула бабушка. – Мы все за нее молились, Цилка Кудрнова как раз вчера слезы о ней проливала.
– Еще бы ей не плакать! – коротко заметила пани Прошекова.
Пан Байер спросил, о чем речь, и бабушка поведала ему о том, как ходила вместе с внуками в замок, и о том, как помогла Кудрнам Гортензия; разумеется, все заслуги она приписала одной только юной графине, а о себе даже не упомянула.
– Я слыхал, – начал пан Байер, – что графиня – это дочь…
Но тут кто-то постучал по стеклу.
– Это кум, я узнаю его стук, – встрепенулась пани Прошекова и крикнула: – Заходите, заходите!
– Люди злоязычны, – ответила бабушка лесничему. – И как бы человек ни уберегался, всегда найдут, какую напраслину на него возвести. Да и что нам до того, чья она дочь?
Появился ризенбургский лесничий и сердечно поздоровался со своим собратом.
– Где же это вы задержались? – спросила бабушка, опасливо косясь на ружье, которое гость повесил на гвоздик у двери.
– У меня был важный гость, сам пан управляющий! Дрова ему, видите ли, понадобились. Свою часть он уже успел продать, а теперь опять просит – в долг, так сказать. В мошенничество меня втянуть хочет. Я сразу это понял, слишком уж добреньким он прикидывался. Ну уж нет, не на таковского напал. Я все ему высказал! И про Милу, конечно, не забыл; жалко парня, и Кристлу жалко. Был я у них сегодня в трактире, посмотрел на нее – и даже перепугался. Это все его, чертяки… – Тут лесничий вспомнил, что рядом стоит бабушка, и прикрыл рот ладонью. – Короче, это он в ответе за их несчастье.
– Да что случилось-то? – спросил Байер, и словоохотливая бабушка рассказала ему, что Якуба отдали в солдаты и что виноват в этом управляющий.
– Так уж заведено на этом свете: куда ни взглянешь – всюду муки и горе, и у богатых, и у нищих. А у кого горя нет, тот его сам себе создает, – сказал Байер.
– Несчастья и страдания очищают людей, как золото очищается огнем. Без горя нет радости. Знала бы как – непременно помогла бы девушке, но, похоже, ничего тут не поделать. Придется Кристле смириться. Завтра, когда Якуб уйдет, ей будет хуже всего.
– Уже завтра? – удивился лесничий. – Странно. К чему бы такая спешка? А куда?
– В Градец.
– Я направляюсь туда же, но только по реке, с плотогонами, а он пешком.
Прибежали мальчики. Ян и Вилим принесли показать ризенбургскому лесничему сарыча, подстреленного Орликом, а Орлик торопливо рассказывал отцу, что они были у плотины и видели там безумную Викторку.
– Неужто она все еще жива? – изумился пан Байер.
– Жива, бедняжка, хотя лучше бы ей лежать в могиле, – ответила бабушка. – Но она изменилась, постарела… Поет теперь куда реже, чем раньше, разве что в ясные ночи.
– Но к плотине она ходит по-прежнему, – сказал лесничий. – Все на воду смотрит, иногда далеко за полночь засиживается. Вчера я шел мимо, а она ломала ивовые ветки и бросала их в реку; было уже поздно. «Что ты делаешь?» – спрашиваю. Она молчит, я опять вопрос задаю – и тогда она ко мне оборачивается, а глаза у нее так и блестят… Я даже подумал, что она на меня кинется, но то ли ее какая-то мысль отвлекла, то ли она меня узнала, только отвернулась Викторка и опять принялась веточки бросать. Порой с ней никакого сладу нет. Я жалею несчастную и хотел бы, пожалуй, чтобы она поскорее упокоилась, но как подумаю, что не слышать мне тогда, стоя на тяге, ее печальной песни, так понимаю, что мне будет этого недоставать… Я бы скучал по ней, – проговорил лесничий, все еще держа в руках убитого сарыча.
– Привыкнуть легко, отвыкнуть трудно, – сказал пан Байер, разжигая горящим трутом свою короткую глиняную трубочку. Сделав несколько затяжек, он продолжил: – А привыкнуть можно и к человеку, и к зверю, и к вещи. Вот я, к примеру, не могу жить без этой трубки; моя мать курила похожую; я, кажется, так и вижу ее, сидящую на крыльце.
– Так ваша мать курила? – удивленно воскликнула Барунка.
– В горах многие женщины курят, особенно старушки, правда не табак, а картофельную ботву или, если повезет, вишневые листья.
– Не думаю, чтобы все это было приятно на вкус, – заметил лесничий, закуривая собственную разрисованную фарфоровую трубку.
– Вот и в лесу я некоторые места так люблю, – опять заговорил пан Байер, – что всякий раз останавливаюсь там. Они напоминают мне о людях или о разных хороших либо плохих событиях из моей жизни. Если бы хоть одного дерева в этих местах не хватало, да пускай даже одного-единственного крохотного кустика – я бы сразу заметил и огорчился. Есть там утес, на котором высится ель, – старая, нависшая над глубокой пропастью, в расселинах которой растет можжевельник и папоротник, а по дну мчится поток. Он встречает на своем пути множество камней и потому рождает маленькие бурные водопады. Бог знает почему, но всякий раз, когда меня постигало какое-то горе, я приходил туда. Так было, когда я ухаживал за своей будущей женой и думал, что не заполучу ее: родители страшно противились нашему браку и долго не соглашались благословить нас. Так же было, когда умер мой старший сын и когда потерял я свою старуху-мать. Я просто выходил из дома, шагал бесцельно, не глядя ни влево, ни вправо, но ноги сами приносили меня в эти дикие места; и когда я оказывался над пропастью, рядом с дряхлой елью, когда видел перед собой горные вершины, одна выше другой, я словно сбрасывал с себя какой-то груз и, не стесняясь, плакал. Я обнимал шершавый древесный ствол, и мне чудилось, будто там есть жизнь, будто дерево внимает моим жалобам, и ветви шумели над моей головой, точно вздыхая и пытаясь поведать мне свои, похожие горести.