Очень скоро там появилась Кристла – смятенная, заплаканная, белая как полотно. Она попробовала заговорить, но тоска камнем лежала у нее на сердце, а горло перехватило так, что девушка и словечка не смогла промолвить. Она оперлась о ствол цветущей яблони – той самой, через которую кидала свой святоянский веночек. Он перелетел тогда через крону, однако не суждено было соединиться Кристле с любимым, забирают его теперь у нее. Девушка закрыла лицо белым фартуком и горько расплакалась. Бабушка не стала ее утешать.
Пришел Якуб. И куда только подевались его румянец и блеск его глаз? Он был похож на мраморную статую. Молча пожал бабушке руку, молча обнял Кристлу… а потом достал из-за пазухи вышитый платочек (такой каждый парень получает в дар от своей возлюбленной) и принялся утирать им слезы, струившиеся по девичьим щекам. Они не говорили о той печали, что терзала обоих, но когда из трактира донеслась песня:
Расстаемся мы с тобою, Сердца будут тосковать, Наши души и сердечки Станут слезы проливать, —
Кристла крепко обхватила своего нареченного и, всхлипывая, спрятала лицо у него на груди. Песня эта не могла не отозваться в их сердцах.
Бабушка поднялась, ее глаза были полны слез; Барунка тоже плакала. Старушка положила руку юноше на плечо и сказала дрожащим голосом:
– Да пребудет с тобой Господь, Якуб! Да утешит Он тебя! Исполняй честно свой долг, и тогда тебе легче будет переносить лишения. Если Бог услышит мои молитвы, ваша с Кристлой разлука окажется недолгой. А ты, девонька, коли любишь его, не прибавляй ему страданий своими причитаниями. Прощай.
Она перекрестила Якуба, пожала ему руку, быстро отвернулась и, подхватив внучку, направилась домой, радуясь тому, что сумела хоть немного утешить двоих страдальцев.
Влюбленные, для которых бабушкины слова были точно роса для вянущих цветов, воскрешающей их к новой жизни, остались стоять, обнявшись, под яблоней, осыпавшей их бело-розовыми лепестками.
Вскоре к трактиру с грохотом подкатила телега, предназначенная для новобранцев, послышались голоса: «Мила! Кристла!» Но влюбленные ничего не слышали. Они обнимались, и что им было до остального мира, если весь мир заключался сейчас для них друг в друге…
После обеда распростился со своими дорогими друзьями и пан Байер. Хлебосольная хозяйка дома, по обыкновению, дала отцу и сыну в дорогу полные сумки снеди. Мальчики подарили Орлику по вещице на память; Барунка преподнесла гостю шнурок для шляпы, а Аделка, по бабушкиному совету, подарила ему розу, что дала ей когда-то графиня Гортензия.
– Но вы же говорили, что я стану носить ее у пояса, когда вырасту, – заупрямилась поначалу девочка. – Она ведь такая красивая!
– Если хочешь угодить дорогому человеку, то надобно отдать ему то, что мило тебе самой. Ты девочка, а девочкам как раз и пристало дарить гостям цветы. Так что не пожалей для Орлика розы.
И Аделка прикрепила цветок к его шляпе.
– Дорогая Аделка, уж и не знаю, убережет ли мой сынок эту розочку. Орел – птица дикая, в дождь и ветер летает по скалам и утесам, – предостерег девочку пан Байер.
Аделка вопросительно взглянула на Орлика.
– Не беспокойся, батюшка, – ответил мальчик, любуясь цветком, – когда я полезу в горы, он останется дома, в укромном месте, а по праздникам я стану прикалывать его к одежде. Розочка будет цела!
Аделку обрадовали эти слова. Никто не догадывался тогда, что именно она и есть та самая розочка, о которой станет мечтать Орлик и которую перенесет он со временем в свой край снежных гор и лесов. Там Орел будет всячески оберегать и лелеять ее, и любовь Аделки наполнит его жизнь блаженством.
XVI
Прошла Троица, которую бабушка называла «зеленым днем», наверное, потому, что весь дом, внутри и снаружи, украшали свежие березовые веточки, осенявшие собой и стол, и даже кровати. Миновали праздник Божьего Тела и День Иоанна Крестителя. Соловей в кустах не выводил больше свои трели, ласточки учили птенцов выпархивать из-под стрехи, на печи под бочком у кошки грелись родившиеся в мае котята, с которыми любила возиться Аделка. Ее курица Чернушка водила за собой подросших уже цыплят, а Султан и Тирл прыгали по ночам в воду и ловили там мышей, из-за чего прачки пугали друг дружку рассказами о водяном, что шалит возле Старой Белильни.
Аделка отводила вместе с Воршей корову Пеструху пастись на луг, ходила с бабушкой собирать травы или сидела с ней во дворе под липой, цветки которой бабушка тоже сушила, и читала ей вслух разные книжки. А по вечерам, когда обе они шли встречать школьников, надо было непременно заглянуть на поле, проверить, как подрастает лен. Бабушка любовалась обширными господскими нивами, радовалась тому, как наливаются золотом колосья, не могла отвести взгляд от волновавшейся под ветерком пшеницы. Она говорила Кудрне, обходившему дозором порученные ему угодья:
– Сердце радуется при виде этакой Божьей благодати! Только бы не было грозы!
– Да уж, парит знатно, – отзывался Кудрна, задирая голову к небу.
Когда все трое проходили мимо горохового поля, сторож обязательно насыпал Аделке в подол молодых стручков, успокаивая свою совесть тем, что пани княгиня против такого бы не возражала, «потому как любит и бабушку, и ее внучат». Барунка не носила больше сестренке куски лакричного корня и лакричные тянучки, которые покупала за один крейцер или получала в оплату от соучениц за помощь с немецким. Как только торговка черешней раскладывала неподалеку от школы свой товар, а это бывало каждый день, Барунка набирала себе ягод как раз на эту единственную монетку. Дорога домой пролегала через дубовую рощу, и ребята рвали там землянику – Барунка делала корзинку из бересты и наполняла ее для Аделки; когда же земляника отошла, то началась пора черники и орехов. Бабушка любила собирать в лесу грибы и учила внуков отличать хорошие от плохих.
Короче говоря, стоял конец июля, а в начале августа должна была приехать княгиня, а с нею и отец семейства. И конечно, дети с нетерпением ожидали конца учебы. Пани Прошекова проводила целые дни в замке, следя за тем, как идет уборка, и проверяя каждый уголок на предмет пыли. Садовник с ног сбился, бегая по саду и обследуя цветочные клумбы (что, если какой-нибудь цветочек растет неправильно?), газоны (что, если какая-нибудь травинка вымахала выше прочих? такую придется укоротить!) и кусты (что, если поденщики пропустили несколько стебельков крапивы? их надо без промедления выдрать и кинуть через забор!).
Всюду царила суета, связанная с возвращением хозяйки. Те, кому приезд ее сулил выгоду, радовались; кто-то, напротив, был недоволен. В семье управляющего с каждым днем нарастало беспокойство. Сам пан управляющий день ото дня становился словно бы чуть-чуть ниже ростом, а уж когда по имению пронеслось: «Завтра, завтра приедут!» – то даже снизошел до того, что ответил на льстивое приветствие одного из слуг, чего никогда не делал, пока оставался в замке за главного. Бабушка, желавшая пани княгине только добра, ежедневно молилась за нее; впрочем, в прежние времена ей не было бы, пожалуй, до ее приезда никакого дела, но, во-первых, вместе с княгиней возвращался и зять, а во-вторых, старушка кое-что задумала. Однако этим своим замыслом она ни с кем не делилась.
В начале августа приступили к жатве, и пани княгиня подгадала свой приезд именно к этим дням. Дочка управляющего ожидала увидеть в свите госпожи и своего итальянца, но выяснилось, что княгиня оставила его в столице. Пани Прошекова сияла от радости, дети не отходили от своего дорогого батюшки; бабушка же немного расстроилась, узнав, что вместе с Яном не приехала ее дочка Иоганка. Правда, пан Прошек привез письмо, в котором Иоганка передавала тысячу поклонов от тетушки Дороты и дядюшки и объясняла, что последний прихворнул и что приехать, как обещала, она не может, ибо тетушке не под силу было бы в одиночку и ухаживать за больным, и следить за хозяйством. Также она писала, что ее жених – достойный человек, что тетя совсем не против ее брака и что свадьбу хотят сыграть на Катеринин день. Ждут только ее, бабушки, согласия.
Как только мы поженимся, то сразу соберемся в Чехию, чтобы вы, матушка, нас благословили и познакомились с моим Иржи, которого все мы зовем Юра. Он тоже не чех, родом откуда-то из пограничных с Турцией земель, но вы с ним отлично поладите. Я уже научила его чешскому языку – даже быстрее, чем Терезка своего Яна. Я бы и рада выйти за чеха, я знаю, матушка, что вас бы это порадовало, но что поделать – сердцу не прикажешь, мне по душе мой кробот.
Так заканчивалось это письмо.
Пока Терезка читала послание, Ян был рядом и сказал бабушке:
– Кажется, я так и слышу веселый голосок Ганы! До чего же хорошая девушка! И Юра ей под стать, я его знаю, он у дяди старший подмастерье; как ни зайду в кузницу, всегда им любуюсь. Высокий такой, широкоплечий, да и работник хоть куда.
– Только, Терезка, объясни мне одно слово из письма, я его не поняла, прочитай еще раз самый конец, – попросила бабушка.
– Наверное, вы имеете в виду «кробота»?
– Да. Это кто ж такой будет?
– Так в Вене называют хорватов.
– Вон оно что! Ладно, дай ей Бог счастья. Надо же, из каких далеких краев едут люди, чтобы найти свою любовь. И зовут его Иржи, как ее покойного отца!
И бабушка, отерев слезы, пошла прятать письмо в сундук.
Дети были на вершине блаженства. Еще бы: ведь они опять свиделись со своим любимым батюшкой! Они не могли на него наглядеться и, перебивая друг дружку, спешили поделиться с ним всем тем, что случилось за год разлуки и о чем он и так давно знал из жениных писем.
– Но ты же останешься у нас на зиму, правда? – спрашивала Аделка, нежно расправляя отцовские усы, что всегда было ее излюбленным развлечением.
– А как выпадет снег, ты, батюшка, опять повезешь нас кататься в тех красивых санях? И бубенчики на коней повесишь? Пан кум однажды прислал за нами из города такие сани, мы ездили тогда на них вместе с матушкой, а бабушка ехать не захотела. Славная вышла поездка, и звон был такой веселый, что весь город выбежал смотреть, кто это к ним едет, – говорил Вилим, но отец не успел ничего ему ответить, потому что Яну тоже было что сообщить: