– Я, батюшка, в лесники подамся. Вот закончу школу и пойду в горы к пану Байеру, а его Орлик пойдет к ризенбургскому лесничему.
– Хорошо-хорошо, только пока тебе надо быть прилежным учеником, – улыбнулся отец, оставляя за сыном свободу выбора.
Пришли друзья – лесник и мельник, – чтобы поприветствовать дорогого гостя. Дом ожил; даже Султан с Тирлом резво помчались навстречу Гектору, словно желая поделиться с ним радостной новостью. Ведь хозяин очень их любил; с тех пор как они передушили утят, он ни разу их не наказывал, а когда они подбегали к нему, обязательно гладил. Недаром бабушка всегда говорила, что животные помнят ласку и чувствуют, как относится к ним тот или иной человек.
– Как поживает пани графиня? Оправилась от болезни? – спросила лесничиха, которая тоже пришла вместе с детьми повидаться с паном Прошеком.
– Говорят, что да, но мне кажется, ей все еще плохо. Ее что-то гнетет. Она и так-то была хрупкая, а сейчас и вовсе непонятно, в чем душа держится. И глаза у нее… будто она уже с небес на всех смотрит. У меня слезы наворачиваются, как вижу этого ангела. Да и пани княгиня очень ее состоянием встревожена; с тех пор как графиня занедужила, у нас в доме никаких балов, никакого веселья. А ведь незадолго до своей болезни она должна была обручиться с одним графом. Он из богатой семьи, пани княгиня давно знакома с его родителями и очень хочет этой свадьбы. Но что-то я сомневаюсь… – И пан Прошек недоверчиво покачал головой.
– А граф этот что говорит? – любопытствовали женщины.
– А что ему говорить? Ему положено спокойно ждать окончательного выздоровления своей нареченной, а в случае ее смерти облачиться в траур – если, конечно, он действительно ее любит. Ходят слухи, что он собирается ехать вместе с княгиней в Италию.
– А графиня любит этого графа? – спросила бабушка.
– Кто ж такое может знать? Если ее сердце свободно, то могла и полюбить. Человек он достойный, – ответил Ян.
– Вот именно, что если свободно, – сказал пан мельник, протягивая другу открытую табакерку. – На вкус и цвет товарища нет. – (Это была любимая поговорка пана мельника.) – Взять хотя бы нашу трактирщицу. Увели у нее злодеи жениха, вот и ходит как в воду опущенная, – закончил пан отец, беря, после того как угостил всех мужчин, и себе щепотку табаку.
– До чего же жалко мне было вас обоих, когда узнал я от Терезки об этом несчастье, – сказал пан Прошек, взглянув на бледную Кристлу. – Как там Мила? Пообвыкся немного?
– А что ему, бедняжке, остается? Пришлось… Однако легче ему не становится, – ответила Кристла и отвернулась к окну, чтобы скрыть выступившие на глазах слезы.
– Оно и понятно, – проговорил лесничий. – Посади птицу хоть бы даже в золотую клетку, она все равно будет по лесу скучать.
– Особенно когда его там пташечка ждет, – усмехнулся мельник.
– Я тоже был солдатом… – начал пан Прошек, и улыбка заиграла на его красивых губах, а взгляд голубых глаз устремился на Терезку.
Та ласково улыбнулась в ответ:
– Ну, ты у нас настоящий герой!
– Не смейся, дорогая; небось только и делала, что слезы проливала, когда ходила с тетей Дороткой на городские стены смотреть, как я марширую.
– Да ты и сам тогда плакал, – отозвалась пани Тереза. – Никому из нас было в то время не до смеху, кроме тех, пожалуй, что глазели на нас со стороны.
– Надо вам сказать, – добродушно продолжал хозяин дома, – что мне тогда было совершенно все равно, сочтут ли меня героем или обзовут бабой. Я не был честолюбив. Все те две недели, что я провел в армии, я лишь плакал да вздыхал, даже не ел толком и не спал, так что от меня лишь тень осталась, когда меня наконец отпустили.
– Так вы пробыли солдатом всего четырнадцать дней?! – вскричал мельник. – Вот бы и Якубу так! Если бы ему день за год посчитали, он бы легко со службой справился!
– Я бы мучился куда меньше, коли б знал, что добрый друг готовит за меня выкуп, а брат согласен занять мое место. Я был совершенно ошеломлен этой новостью. Брату по душе воинская служба, так что он годился для нее куда больше, чем я. Не подумайте только, будто я трус. Если понадобится защищать семью и родину, я первым встану под ружье. Но люди все разные, один рожден для одного, другой – для другого. Правда, Терезка?
Говоря это, пан Прошек положил руку на плечо жены и заглянул ей в глаза.
– Да-да, Еник, ваше место здесь, среди нас, – ответила за свою дочь бабушка, и все присутствующие с ней согласились, потому что хорошо знали мягкий нрав хозяина дома.
Когда друзья стали прощаться, Кристла проскользнула в бабушкину комнатку и вытащила из-за пазухи письмецо с оттиском солдатской пуговицы на сургуче.
– Вот, от Якуба!
– Славно-то как! И что же он пишет? – спросила бабушка, обрадованная не меньше Кристлы.
Девушка развернула листок и принялась медленно читать вслух:
Дорогая моя Кристинка! Сто раз приветствую тебя и целую! О господи, да что в этом проку? Лучше б я один раз поцеловал тебя по-настоящему, чем тысячу раз на бумаге, но нас разделяют целых три мили и мы не можем прикоснуться друг к дружке. Я знаю, что ты все время думаешь: «Что-то сейчас поделывает мой Якуб? Каково ему приходится?» Дел у меня хватает, да что это за дела, когда тело трудится, а голова иным занята? Если б я был свободен, вон как Тонда Витков, мне бы военные порядки, может, и понравились; сотоварищи мои привыкают, и скоро все им тут легким покажется. Я тоже учусь и роптать не ропщу, но ничто мне здесь не мило; привыкнуть к новой жизни я не могу, все мне опостылело, и с каждым днем только хуже становится. От рассвета и до заката я думаю лишь о тебе, моя голубка, и о том, как порадовала бы меня хоть одна весточка от тебя, чтоб уверился я, что ты здорова. Когда я стою в карауле и вижу птиц, что летят в наши края, я всегда думаю – вот бы умели они говорить, вот бы смогли передать тебе мое послание… А лучше бы мне самому обернуться птахой, крохой-соловьем, да помчаться к тебе.
А что, Кристла, не говорила ли тебе чего бабушка Прошековых? О чем она думала, когда сказала, что разлука наша не будет долгой? Не знаешь? Я, когда мне совсем тошно, вспоминаю эти ее прощальные слова, и тогда ноша моя вроде как легче становится, будто сам Господь подает мне надежду, и я жду ее совета, жду, что она подскажет, как и что нам делать. Она ведь никогда не говорит попусту. Порадуй меня, пришли хотя бы несколько строчек, пускай их кто-нибудь за тебя напишет; пиши мне обо всем, слышишь? Успели вы управиться с сеном до дождей? И как идет жатва? Здесь уже тоже начали жать хлеб, и меня при виде жнецов, что идут на поле, так и подмывает бросить все и сбежать. Прошу тебя, не ходи на работы одна, я знаю, что любопытные будут донимать тебя расспросами, огорчат… Так не ходи одна; да еще этот мерзкий болтун, этот замковый писаришка…
– Ну вот еще, что он там себе навоображал? Неужто думает, будто я!.. – рассердилась Кристла, но тут же вернулась к письму:
…который вечно не дает тебе проходу. Держись Томеша, я просил его стать твоей опорой. Кланяйся ему и Анче. Зайди и к нашим тоже и передай приветы от меня, и вашим я сто раз кланяюсь, и бабушке, и ее деткам, и всем знакомым и друзьям. Мне надо еще столько тебе написать, но на этот клочок бумаги все не поместится, тут нужна была бы кипа бумаги высотой с жерновский холм… А теперь мне пора заступать в караул. Когда по ночам я стою на часах, то всегда напеваю тихонько: «Звездочки ясные, звездочки малые…» Мы пели ее вместе накануне моего отъезда, и ты плакала. До чего же радовали нас всегда эти крохотные звездочки… но порадуют ли они нас еще, Бог весть. Прощай, Господь с тобой!
Кристла сложила письмо, не спуская с бабушкиного лица вопросительного взгляда.
– Что ж, милая, тут есть чему радоваться – хороший парень твой Якуб. Передай ему привет от меня и прибавь, что он должен верить в Божье милосердие. Пока дела не так плохи, чтобы не могли стать лучше. И для него солнышко воссияет. Но пока рано мне еще говорить тебе – мол, так вот и так; уверенности у меня, девонька, нет. Однако же на работы ходи; я бы рада была, если б ты пани княгине сама венок в праздник урожая подала, никто другой лучше тебя с серпом управляться не умеет, так что старайся, чтобы эта честь тебе досталась.
Кристлу эти слова успокоили, и она пообещала, что бабушку послушается.
С тех пор как Ян вернулся домой, бабушка уже несколько раз приступала к нему с расспросами о том, когда княгиня бывает в замке и где она любит прогуливаться, так что зять даже удивился. «Бабушка никогда прежде не интересовалась жизнью замка, он для нее будто вовсе не существовал, а теперь вдруг любопытство пробудилось. Чего же она хочет?» Но бабушка молчала, а донимать ее вопросами никто не осмеливался. Так Прошековы ничего и не узнали и решили, что старушка просто скучает.
Через несколько дней пан Прошек и все его семейство отправились в город – просто так, для удовольствия. Ворша и Бетка пошли в поле, а бабушка осталась сторожить дом. Взяв, по своему обыкновению, веретено, она села с ним во дворе под липу. Ее явно что-то тревожило, она даже не напевала, а только молча покачивала головой; наконец, приняв какое-то решение, сказала себе: «Так и поступлю!»
Тут она заметила спускавшуюся по косогору к мостику через мельничный ручей юную графиню. На девушке было белое платье; на головке – круглая соломенная шляпка; графиня легко, как фея, ступала по тропинке, едва касаясь своими атласными туфельками земли. Бабушка проворно встала и радушно поздоровалась с гостьей. Но сердце у нее заныло, когда она увидела, как бледна девушка; ее кожа стала почти прозрачной, а лицо выражало такую боль и одновременно смирение, что на него невозможно было взглянуть без сострадания.
– Ты одна? Здесь сегодня так тихо… – проговорила графиня после того, как сердечно поприветствовала старушку.
– Одна, одна, мои все в город уехали. Дети не могут нарадоваться на отца, ведь они так долго его не видели, – ответила бабушка, протирая фартуком лавочку, прежде чем пригласить Гортензию садиться.