– Еще бы не долго, и все из-за меня.
– Что вы, милая барышня, уж коли Господь попустил болезнь, так что ж человек может поделать? Мы все очень вас жалели и горячо молились о вашем выздоровлении. Здоровье – великий дар, но ценим мы его, только когда теряем. Слава Богу, что мы вас не лишились, ведь вы такая молоденькая! А уж что сталось бы с пани княгиней, и подумать страшно.
– Знаю, – вздохнула графиня, опустив руки на альбом в красивом переплете, что положила себе на колени.
– До чего же вы бледненькая, милая барышня. Что с вами? – спросила сочувственно старушка у гостьи, напоминавшей всем своим обликом ангела печали.
– Ничего, бабушка, – ответила девушка, силясь улыбнуться. Но улыбка ее вышла такой вымученной, что бабушка не решилась продолжать свои расспросы. Она лишь поняла, что недуг графини не столько телесный, сколько душевный.
Очень скоро графиня начала задавать вопросы о том, как шла жизнь в этом домике, пока они с княгиней были в Вене, и о детях – вспоминали ли они ее; охотно удовлетворив любопытство Гортензии, бабушка, в свою очередь, осведомилась о здоровье пани княгини и о том, чем она нынче занимается.
– Княгиня поехала в лесничество, – ответила девушка. – Я попросила разрешения остаться, чтобы прогуляться по окрестностям, немного порисовать и навестить вас. Пани княгиня заедет за мной сюда.
– Сам Бог ее ко мне посылает, – обрадовалась бабушка. – Надобно мне только фартук сменить, собаки так и норовят его перепачкать своими лапами. Погодите, милая барышня, я скоро вернусь! – И бабушка быстро скрылась за дверью, чтобы через несколько минут предстать перед гостьей в чистом фартуке; на голове у нее был свежий платок, на шее – свежая косынка, а с собой она несла белый хлеб, мед, сливочное масло и сливки. – Милая барышня, не угодно ли вам чего-нибудь отведать? Отрежьте себе хлеба, он свежий, вечерней выпечки. Только давайте перейдем в сад, там больше зелени. Правда, липа тоже дает тень, и я люблю сиживать под ней; да и вся птица домашняя тогда у меня на виду – бродит себе вокруг или в земле копается…
– Давай останемся под липой, здесь так хорошо, – перебила графиня, забирая у бабушки принесенное угощение. Она без всякого жеманства отрезала кусок хлеба и принялась есть и пить: Гортензия знала, что очень бы обидела бабушку, если бы ни к чему не прикоснулась. Потом она раскрыла свой альбом и показала бабушке рисунки.
– Батюшки, да тут же вся наша долина, и луг, и косогор, и лес, и плотина… А это, кажется, Викторка?! – удивленно вскричала бабушка.
– Она очень подходит к здешнему уединению. Я недавно встретила ее на косогоре; эта женщина плохо выглядит. Нельзя ли ей как-то помочь? – с состраданием в голосе спросила графиня.
– Ох, милая барышня, телу-то помочь можно, да что ей в той помощи, когда нет главного – разума! Душа бедняжки блуждает в потемках, и Викторка живет, точно во сне. Думаю, Господь смилостивился над ней, когда отнял память о пережитой ею боли. Если бы она вдруг обрела рассудок, то, боюсь, могла бы и душу свою погубить от отчаяния, ведь она… Ну да Бог простит ее, она согрешила, но и настрадалась потом так, как и врагу не пожелаешь. – Бабушка умолкла и перевернула страницу альбома. – Боже мой, вы нарисовали Старую Белильню, и наш дворик, и липу! А вот и я, и детишки, и собаки – словом, все! Господи Исусе, довелось же мне увидеть такое чудо! Вот бы наши тоже посмотрели! – с удивлением восклицала бабушка.
– Я никогда не забываю людей, которые мне по душе, – объяснила Гортензия. – Но чтобы их облик действительно навсегда сохранился в моей памяти, я рисую их портреты. И переношу на бумагу места, где мне было хорошо. А эта долина так прекрасна! Бабушка, ты позволишь мне нарисовать тебя? Детям на память.
Бабушка покраснела и смущенно покачала головой:
– Меня, старуху? Нет, барышня, ни к чему это…
– Бабушка, прошу тебя! Вот останешься ты опять одна дома, и я приду и нарисую тебя; а потом отдадим твой портрет внучатам.
– Ну, коли вам так угодно, милая барышня… – нехотя согласилась старушка. – Но пускай об этом никто не знает, а то еще решат, будто я на старости лет тщеславной стала. Пока я жива, не нужен им мой портрет, а как умру, так мне и дела до него не будет.
Графиня Гортензия понимающе кивнула.
– Но где же вы, милая барышня, всему этому научились? Я и не слышала прежде, чтобы женщины рисовали… – спросила бабушка, листая альбом.
– Людям нашего круга приходится обучаться очень многим вещам, чтобы было чем занять время. Но мне больше всего понравилось именно рисование, – ответила гостья.
– До чего же красиво! – заметила бабушка, разглядывая вложенный между страницами рисунок. На нем была изображена поросшая лесом скала, о подножье которой бились морские волны. На вершине стоял юноша; сжимая в руке розовый бутон, он смотрел на море, на видневшийся вдалеке парус корабля.
– Это тоже вы рисовали? – спросила бабушка.
– Нет, это работа художника, который обучал меня живописи, – тихо ответила графиня.
– Значит, это он сам?
Гортензия промолчала; залившись румянцем, она поднялась со скамьи:
– Кажется, сюда едет пани княгиня.
Бабушка уже обо всем догадалась; теперь она знала причину душевных страданий юной девушки. Нет, пани княгиня еще не приехала. Графиня снова села, и бабушка ловко подвела разговор к истории Кристлы и Якуба Милы. Она призналась гостье, что хотела бы обсудить ее с княгиней. Барышня Гортензия горячо поддержала это намерение и тоже пообещала замолвить словечко за двух влюбленных.
Наконец появилась княгиня; она пришла пешком по тропинке, а ее экипаж ехал по дороге. Сердечно поздоровавшись с бабушкой, она протянула Гортензии букетик, прибавив:
– Ты ведь любишь дикие гвоздики. Вот, собрала их для тебя, пока шла полем.
Графиня поклонилась, поцеловала княгине руку и прикрепила букетик к корсажу.
– Это слезки, – сказала бабушка, взглянув на цветы.
– Слезки? – удивились дамы.
– Да, слезы Богородицы. Так называют этот цветок. Когда Иисуса Христа вели на Голгофу, его мать следовала за ним, и сердце у нее разрывалось от горя. Увидела она в пыли капли крови своего сына и заплакала, и из слез Богородицы и Христовой крови выросли на крестном пути такие вот цветочки, – рассказала бабушка.
– Значит, это цветы боли и любви, – промолвила княгиня.
– Если парень и девушка влюблены, они никогда не дарят их друг другу, потому что слезки – к слезам, – опять заговорила бабушка, подавая пани княгине баночку сливок. – Прошу покорно, угощайтесь! – Княгиня с благодарностью приняла подношение. – Господи Боже, – вернула бабушка беседу в прежнее русло, – людям всегда найдется о чем поплакать. Рви слезки или не рви, а горе и радость все равно в любви перемешаны. Если даже влюбленные счастливы, непременно отыщется злодей, который захочет навредить им, подсыпать, как говорится, перчику.
– Княгиня, дорогая, бабушка хочет заступиться за несчастных влюбленных, пожалуйста, выслушайте ее и помогите! – Графиня сжала руки и умоляюще взглянула на свою благодетельницу.
– Говори, тетушка, я ведь уже предлагала тебе обращаться ко мне с любой просьбой; я готова тебя выслушать, тем более что я уверена: ты не станешь просить за кого-то недостойного, – сказала княгиня, ласково приглаживая густые волосы своей воспитанницы и приветливо глядя на старушку.
– Я бы ни за что не решилась тревожить вас, милостивая пани, если бы не знала точно, что люди они хорошие.
И бабушка начала рассказывать о Кристле и Якубе Миле, которого отправили в армию; правда, она умолчала о том, что управляющий упорно преследует Кристлу, – ей не хотелось доставлять этому человеку лишние неприятности.
– Это та самая девушка и тот самый парень, что поссорились тогда с моим Пикколо?
– Те самые, милостивая пани.
– Неужели она так красива, что мужчины готовы драться за нее?
– Девушка просто ягодка, милостивая пани; на празднике жатвы она понесет венок, и вы сможете посмотреть на нее. Хотя страдания, конечно, красоты не прибавляют; когда любовь не дарит счастья, девица клонит головку, подобно увядшему цветочку. От Кристлы нынче лишь тень осталась, но одно-единственное слово сможет вернуть ее к жизни, и она станет прежней хохотуньей. Вот и милая барышня что-то совсем бледненькая; надеюсь, возвращение в родные края пойдет ей на пользу. Увидит она то, что мило ее сердцу, и на щеках ее вновь расцветут розы, – прибавила бабушка; причем слова «мило ее сердцу» она произнесла с таким нажимом, что девушка даже смутилась. Княгиня бросила на воспитанницу быстрый взгляд, потом посмотрела на бабушку, но та сидела спокойно, с невозмутимым видом. Ведь она всего-то и хотела, чтобы княгиня призадумалась, и явно добилась желаемого. «Если ей дорого счастье этой девушки, она разберется, в чем тут дело», – рассудила мудрая женщина.
После недолгого молчания княгиня поднялась, положила руку на бабушкино плечо и произнесла своим мелодичным голосом:
– Я займусь судьбой этих влюбленных. – И прибавила вполголоса: – Ну а ты навести меня завтра в это же время.
– Милая княгиня, – сказала Гортензия, беря альбом под мышку, – бабушка позволила мне нарисовать ее, но хочет сохранить это в секрете, пока она будет жива. Как же это сделать?
– Приходи ко мне в замок, тетушка; Гортензия нарисует твой портрет, и он останется у меня до самой твоей смерти. Она и внучат твоих нарисует, чтобы была у тебя память об их детских годах.
И княгиня, поклонившись, села вместе с Гортензией в экипаж. Бабушка же, весьма довольная, вошла в дом.
XVII
Утро выдалось знойное. Все – и стар, и млад – работали в полях, чтобы успеть вывезти оттуда хотя бы то, что было уже сжато. Крестьянам приходилось работать даже по ночам – ведь управиться предстояло не только со своим, но и с господским урожаем. Солнце палило нещадно, земля трескалась под его жгучими лучами. Людям было жарко, цветы увядали, птицы летали очень низко, животные искали тень. С самого рассвета на небе начали собираться небольшие облачка – сперва сероватые, белесые, рассеянные там и сям, ближе к полудню они принялись сливаться воедино, образуя длинные темные полосы; полосы эти постепенно наливались чернотой, и наконец весь горизонт затянуло тяжелой тучей, затмившей солнце. Жнецы глядели на это зрелище со страхом; впрочем, часто поднимать головы к небу им было недосуг – они работали до изнеможения, так что замковый писарь, непрерывно подгонявший их криками, надрывался понапрасну. Но такой уж это был человек – вечно вопил, не давая никому забыть о том, какая он важная персона, и требовал к себе уважения.