– Как и наше грушевое дерево, – печально кивнула бабушка. – И куда вы ее перенесли?
– Пока к нам в лесничество; я сам займусь ее похоронами, хоть друзья меня и отговаривают. Я уже побывал в Жернове, сообщил тамошним о ее смерти. Вот уж не думал, что мы так скоро ее потеряем. Я буду скучать по ней! – промолвил лесничий.
Тут из Жернова донесся до них звук погребального колокола. Все перекрестились и принялись читать молитвы. Колокол звонил по Викторке.
– Позвольте взглянуть на нее! – попросили дети.
– Разве что завтра, когда ее обрядят и положат в гроб, – ответил лесничий и ушел, понурившись.
– Не будет больше Викторка приходить к нам, не будет петь у реки; она уже на небесах! – переговаривались между собой дети, возвращаясь к своим делам. Они так опечалились, что даже позабыли спросить бабушку, видела ли та графиню Гортензию.
«Конечно на небесах, а как же иначе? – думала бабушка. – Довольно она настрадалась на земле!»
Весть о гибели Викторки быстро разнеслась по долине; все тут ее знали, все ей сострадали и потому считали, что лучше было ей покинуть этот мир. И вот Бог послал ей смерть – такую, какой редко умирают люди. И если раньше о ней говорили с жалостью, то теперь с почтением.
Когда назавтра бабушка пришла с детишками в замок, чтобы графиня начала рисовать их портреты, княгиня тоже завела речь о Викторке. Гортензия, услышав, что покойную очень любили и в Старой Белильне, и в лесничестве, пообещала перерисовать тот свой рисунок, что показывала бабушке (на котором Викторка стояла под деревом), и для пана лесничего, и для Прошековых.
– Гортензия скоро уедет, вот и хочет на прощание вас порадовать. Она бы с удовольствием захватила всех вас с собой! – улыбнулась княгиня.
– Нет большей радости, чем быть среди любящих людей; и нет большего удовольствия, чем доставлять радость близким, – сказала бабушка.
Детям их портреты очень понравились – про бабушкин никто из них не знал; вдобавок графиня посулила им награду, если будут сидеть смирно, и они изо всех сил старались не шелохнуться. Бабушка внимательно наблюдала за тем, как под умелой кистью юной художницы возникают на холсте дорогие черты, и одергивала внуков, если те все-таки делали попытки шалить.
– Ян, не вертись, ты же не хочешь, чтобы барышня Гортензия нарисовала тебя неправильно. А ты, Барунка, не морщи нос, как кролик, а то такой на картине и выйдешь. Вилимек, не вздергивай плечи, ты же не гусь, который машет крыльями, когда теряет перо! – Аделке же, которая, забывшись, принялась было сосать палец, бабушка сказала строго: – Постыдилась бы! Ты ведь уже такая большая, что можешь сама хлеб резать; вот возьму когда-нибудь и поперчу твой пальчик.
Графиня радовалась гостям и тому, что ей хорошо рисуется, и оттого часто смеялась. Ее лицо становилось свежее день ото дня, и щеки напоминали теперь своим цветом если не розы, то яблоневый цвет. Девушка повеселела, взор ее прояснился, глаза сияли; она расточала всем улыбки и старалась в разговоре непременно упомянуть то, что было заведомо приятно ее собеседнику. Иногда она взглядывала на бабушку, и тогда глаза ее увлажнялись; отложив кисть, она подходила к старушке, гладила ее седые волосы, обхватывала обеими руками ее голову и целовала в бледный лоб; а один раз даже низко наклонилась и поцеловала ей руку.
Бабушка этого совершенно не ожидала и едва смогла выговорить:
– Да что вы такое надумали, барышня! Не годится эдак вот со мной!
– Я знаю, что делаю, тетушка, мне есть за что тебя благодарить, ты стала моим ангелом-хранителем! – И графиня опустилась перед старушкой на колени.
– Благослови вас Господь и ниспошли заслуженного вами счастья, – промолвила бабушка, положив руку на лилейно-белый лоб юной графини. – Я буду молиться за вас и за ее милость княгиню. Хорошая она женщина!
На другой день лесничий зашел в Старую Белильню сказать, что ее обитатели могут прийти попрощаться с Викторкой. Пани Прошекова не пожелала видеть мертвое тело и потому осталась дома; мельничиха отговорилась тем, что брезгует глядеть на покойников, но на самом деле, как по секрету сообщил пан отец, она боялась того, что Викторка однажды ночью заявится к ней. Кристла работала на господском поле, так что бабушку с детьми сопровождала только лишь Манчинка. По дороге они нарвали цветов и еще захватили из домашнего палисадника букетик резеды; мальчики несли с собой священные картинки, подаренные им бабушкой после ее богомолья, сама бабушка – четки, а Манчинка – тоже картинки.
– Вот уж не думала не гадала, что доведется мне устраивать ее похороны, – сказала, завидев их, пани мама.
– Все мы лишь гости на этой земле; встаем утром, не зная, ляжем ли спать вечером, – ответила бабушка.
Прибежала серна, ткнулась носом в подол Аделкиного платьица; хозяйские дети и собаки прыгали вокруг гостей.
– Где она лежит? – спросила бабушка, войдя в дом.
– В садовой сторожке, – ответила пани мама, взяла Анушку за руку и проводила гостей в сад.
Совсем небольшой, об одну комнату, домик был выложен внутри хвоей; посередине, на носилках, сколоченных из неструганых березовых досок, стоял простой гроб, в котором лежала Викторка. Лесничиха обрядила ее в белый саван, надела на нее венок из гвоздик, подложила под голову мягкий мох. Руки покойной были скрещены под грудью – при жизни она часто так их складывала. Гроб и крышку увивала хвоя; в головах Викторки горела свеча, в ногах стояла склянка со святой водой, а в ней – кропило из ржаных колосков. Пани мама устраивала все здесь сама, она заходила в сторожку по нескольку раз в день и потому, можно сказать, пообвыклась; бабушка же, подойдя к гробу и перекрестив покойницу, опустилась на колени и начала молиться. Дети последовали ее примеру.
– Ну скажите, правильно ли я все сделала? Вам нравится? – нетерпеливо спросила пани мама бабушку, когда та, закончив молиться, поднялась с колен. – Тут маловато цветов и веночков, потому что мы подумали – вы тоже захотите подарить что-нибудь бедняжке.
– Все хорошо, кума, все верно, – похвалила бабушка хозяйку.
Пани мама взяла у детей цветы и картинки и уложила их в гроб. Бабушка оплела четками руки покойницы и долго глядела на нее, прощаясь. В лице Викторки не было больше привычной дикости. Черные жгучие глаза были закрыты, их свет угас. Черные волосы были заботливо расчесаны, а холодное, как мрамор, чело украшал веночек из красных маленьких гвоздик-слезок – точно залог неразделенной любви. Черты Викторки не искажала уже жуткая гримаса, делавшая ее безобразной в гневе; на губах застыла горькая усмешка – отражение последней ее предсмертной мысли.
– Отчего же болело несчастное твое сердечко? – шептала бабушка. – Что дурного тебе сделали? Хотя и не вознаградят тебя на земле за твои страдания, виновника не минует Божья кара, а ты теперь обрела свет и покой.
– Кузнечиха говорила, что под голову ей надо стружки положить, а муж вот мох принес, – все беспокоилась пани мама. – Боюсь, как бы не осудили нас люди, и в особенности ее родные, за то, что мы решили о ней позаботиться, а устроили все так бедно.
– Да к чему же покойнице пышное ложе? Не тревожьтесь, кумушка, и не слушайте всяких глупцов. После смерти они, значит, готовы парчой ее укутать, а как жива была, так часто ли ей помогали? Оставьте Викторке зеленую подушечку изо мха, ведь она уже много лет спала только на такой.
Бабушка взяла кропило и трижды окропила покойницу святой водой. Потом перекрестилась, велела детям сделать то же самое и тихо вышла из сторожки.
За Ризенбургским замком, в уютной романтичной долине, рядом с небольшой церковкой, возведенной Турыньским рыцарем в благодарность за исцеление своей немой дочурки, есть кладбище; там Викторку и похоронили. На ее могиле лесничий посадил елочку.
– Она зеленеет и зимой, и летом, бедняжка любила такие деревца, – сказал он бабушке, когда оба предавались воспоминаниям о покойнице.
Викторку не забыли, хотя и не звучала больше над речной водой ее колыбельная, пуста была ее лесная пещерка, а молния сразила ее любимое дерево; долгие годы имя бедной Викторки живо было в тех краях благодаря печальной песне, сложенной о ней Барлой из Красной Горы.
XVIII
Графиня оставила портрет бабушки у себя, а детские портреты отдала ей – к огромной радости отца с матерью и особенно самой старушки. Ребята вышли совсем как живые, и права была бабушка, когда, показывая работы Гортензии знакомым – а увидели их, конечно же, все без исключения! – непременно добавляла:
– Кажется, вот-вот заговорят!
И много лет спустя, когда внуки уже покинули родительский кров, она часто повторяла:
– Не заведено у простых людей портреты свои иметь, но до чего все-таки хорошо, что нарисовала тогда графиня моих детишек. Хотя я и помню пока их лица, но с годами память слабеет. Тут-то картинки и пригодятся!
С господских полей увозили последние снопы пшеницы. Поскольку было известно, что пани княгиня и ее воспитанница пробудут в имении совсем недолго, ибо торопятся поскорее уехать в Италию, управляющий решил устроить праздник урожая в конце жатвы.
Кристла была первой красавицей во всей округе и отличной работницей, так что бабушка угадала верно – именно ей поручили поднести княгине венок.
На задах дворца был большой пустырь, частью поросший травой, частью заставленный скирдами соломы. Парни установили там высокий шест, украшенный хвоей и красными ленточками, что развевались на ветру, подобно флажкам. В хвою вплели полевые цветы и колосья. Около скирд поставили скамьи, соорудили беседки из молодых елочек, вытоптали вокруг нарядного шеста площадку для танцев.
– Бабушка, ох, бабушка, – жаловалась Кристла, – вы все это время успокаивали меня, я каждому вашему слову верила и Якуба моего обнадежила, но вот уже и праздник урожая наступил, а я так и не знаю, чего ждать. Пожалуйста, ответьте, не кривили ли вы душой, когда говорили все это? Может, вы просто хотели помочь нам отвыкнуть друг от друга?