Вчера папа именинник. Целый день накануне готовили, думали, что хоть кто-нибудь придет, а никого, а мне досадно. Думаю, и наплевать, когда готовится и нет никого, и, наоборот, своих угощала обедом – вышел на славу, все прекрасно удалось. После сели играть в винт и играли до одиннадцати часов. Сегодня, конечно, прибирала все. Не хочется писать. Вспомнила, что есть хочу, а взять негде, ну хоть печенье возьму, в голове все-таки шумит и звенит.
Ну вот и покушала. На дворе кто-то возится, воротами кто-то стукнул, прошел, а я боюсь, и маму будить не хочется. Да если б кто чужой, то хоть одна бы собака залаяла, а то молчат, а я все-таки трушу. Недавно на улице спала и напугалась: упала с крыши жердь – кони уронили, – а я думала, кто ходит. Сегодня на улице холодно и очень сыро после дождя, поэтому перебралась в комнату. До Петрова дня была такая жара и духота, что на дворе спать невыносимо жарко было. Анюта хочет к 10 июля приехать. Какой красивый лимон разросся, прелесть, листья какие громадные, ветви редкие и так красиво раскинулись во все стороны. Наконец, в зале пол выкрасили. До завтра.
П. Я. Нечаев, 1890-е гг.
2 июля, среда, 9 часов вечера
И спала, спала весь день.
<…>
Не верится мне что-то тому, что мы с Митей сойдемся, хотя препятствий никаких сейчас пока не предвижу, а так просто думается. Да смешно еще как-то. Не могу себя представить без смеха его женой. А жить тоже будет плохо: он будет ворчать на меня, а мне будет смешно, или я буду злиться и капризничать, он же будет подсмеиваться, что и раньше устраивал. Хладнокровием и сдержанностью он сильнее всего будет мучить меня, а я его – своими порывами и горячностью. Отчего я сейчас мучаюсь? Кажется, ясно, что спокойствие и тишина более всего для меня мучительны. Не столько пишу, сколько старое перечитываю. А кто знает, может, и я буду более спокойна, когда буду довольна своим положением, хотя и будут порывы, но все-таки не так, уж не будет, я уверена, того исканья выхода из своего положения, а сейчас я вглядываюсь в замужних женщин и, право, становится досадно.
А. Я. Нечаева, урожд. Беляева, 1890-е гг.
Видно, что они очень довольны своим положением, ничего не ждут, ничем не интересуются, сидят, как лягушки, в своем болоте, разве когда выйдут на бережок поквакать – осудить разве кого да посплетничать. А мне противна подобная жизнь, это спокойствие и эгоизм, он высказывается во всем. Стану звать свою сестрицу гулять – нет, куда тебе, не хочет понять, что мне тошно уж просто, ну поневоле уж идешь с кавалером, хотя знаешь, что эти же счастливые существа начнут о тебе злословить, хотя сами отказали в этом удовольствии. А спутник-то, т. е. кавалер-то, все один и тот же: вот и чешите свои языки, сколько кому угодно, да и, кстати, он плохо с женой живет, значит, что же еще надо, а никто не знает, что если б был один человек, то… все здешние аристократы получили бы немедленно отставку.
До завтра, может быть.
Кто, читая этот дневник, не поверит моим жалобам на скуку и неудовлетворенность, подумает, что я преувеличиваю, тот тяжко согрешит, лучше пусть бросит и не читает. Я, напротив, еще сдерживаюсь и стараюсь не писать да и не умею написать верно, что чувствую, переживаю, что тут одна сотая доля только. Если есть хоть малейшее развлечение, так я как утопающий за соломинку хватаюсь, стараясь хоть на минуту забыться, и иногда удается.
<…>
3 июля 1897 года, четверг,
9 ч. вечера
Что же мне теперь и остается – только писать дневник. Читать мне нечего, а со злости ничего не выписываю, да и не знаю, что выписать, хочу нарочно одуреть хорошенько. Сегодня мама, разбудив меня в 9 часов, предложила: «Не желаешь ли стирать белье?» Ну как откажешься от такого лестного предложения? Ну, конечно, стирала до 2 часов и на речку ездила белье синить. Часов с 4 играли в винт с Калининым и Григорием Николаевичем. Была Маша, я ей играла на гитаре. Спать не хочется, а писать нечего, читать тоже надоело, право, все писать-читать, читать-писать, а поговорить не с кем.
Хоть бы письма скорее дождаться. Долго ли я еще буду бороться? Неужели старики не понимают, что такая жизнь тяжела. Маме все только: работай, думает, что мне все лень. Да разве возможно так работать, что пользы в этой работе. А папа зимой удружил: «Если не можешь вдовство переносить, то иди замуж». Тоже, значит, понял, да видно из всего этого, что им непонятно мое положение. Им непонятно, что я каждый вечер с 9 часов от скуки, когда полягут все, не знаю, что делать, куда деваться, а есть чтение, то огонь туши, что напрасно жжешь. Погасишь этот несчастный огонь, хоть и не хочется спать, а почитать бы, и лежишь с открытыми глазами, чего только не придумаешь, а все ничего не могу выдумать. Теперь вот уж три дня сплю в зале, дверь затворена, и огонь могу жечь, сколько угодно.
Не знаю 2-е сегодня или 1-е, кажется, второе: второе, третье, четвертое. «Хорошо было детинушке сыпать ласковы слова» – разучиваю на гитаре, а самоучителя все нет.
Никакого почерка, одна гадость.
Читаю: «Игры действительные и воображаемые».
6 июля, воскресенье
С утра болела голова. Проснувшись и посмотрев спросонок на часы, увидела, что уже 9 часов, и благовест слышу, думаю: к обедне, поторопилась встать, но, оказывается, было всего 5 часов и благовестили к утрене, только еще прилечь уж не пришлось.
Обидно, но едва простояла и, придя домой, не стала чай пить, легла. К 14 ч. приехал Кеша: у него украли лошадь, ездит, разыскивает. Жаль и мне такую лошадь, настоящий огонь и рысь хорошая. Немного погодя, подъехал благочинный, только у нас не был, прямо в церковь, а затем к псаломщику, с папой идет раздор. Наконец-то получила жалованье 20 р.
Вчера работала целый день: мыла полы, прибирала в комнатах, чистила самовары. Может быть, оттого и хворала сегодня, хоть говорит мама: «Работай, так, может, здоровее будешь», – а я чувствую совершенно наоборот.
Что-то реже стала получать письма от Мити. Хотела дождаться от него письма и потом уже отвечать, но мне не терпится, напишу.
7 июля, понедельник. Алтат
Не хочется и писать-то.
<…>
С сегодняшнего дня постараюсь не высказывать, что у меня на душе, то есть не в дневнике своем. Нет, дневник – это моя подруга, которая всегда с сочувствием меня выслушивает. А Мите не стоит надоедать, я вижу, ему надоело мое нытье, да он все равно и не поможет, так что же напрасно ему надоедать. Отчета в прожитой жизни никому не буду давать. Спасибо Наташе, хоть сочувствует и желает советом хоть помочь. Но, пожалуй, все напрасно. Я сплю, засыпаю.
Уж ты плачь ли, не плачь – слез никто не видит.
9 июля 1897 года. Алтат, 10 ч. вечера
Кто на море не бывал,
Тот и горя не видал
И досыта Богу не маливался.
Пришлось встать в 6 часов. Папа едет в Ачинск и уж у Палеевых, а у меня поручения туда. Мама забыла меня разбудить вовремя, пришлось торопиться, бежать туда, ну и то хорошо, хоть застала. Была поденщина сегодня в 10 человек: косили. Варили шоколад, только не совсем удачно. Дома были я, Нюра моя и Иванова, да еще днем пришла Фета и пробыла до вечера. Папа, Петр Кузьмич, Гордевна и Берниковы уехали сегодня в Ачинск. Мне хотелось ехать, но тяжело лошадям, если приедет Анюта, и тесно сидеть будет.
Сегодня сильно напугалась. Буду Мите писать, видно от него еще не скоро придет. А теперь его письма отличаются от прежних.
Не так рассудили старики!
<…>
7 ноября 1897 года
Вот и праздник завтра наш алтатский храмовый – Михаила Архистратига. Мама хочет завтра ехать в Скрипачи на ярмарку. Конечно, не за тем, чтоб продавать что-либо или покупать, а просто в гости к батюшке. Я так удивилась, что и меня мамаша звала с собой, но я, несмотря на такую честь, все-таки отказалась. Не хочется, неудобно Нюрочку и Олю без присмотра оставить. Настроение мое? Мне все равно. Тревожусь, что от Мити нет долго письма, хотел вскоре послать подробное письмо и откровенное, но и до сих пор нет. Ни карточек, ни кофты, ни черта нет, просто досада.
<…>
К чему все это писать, и так нерадостно, да вспоминать еще минувшее горе и страдания, только… А как переживешь да вспомнишь, то кажется, что через это пережитое делаешься чище, лучше. Хорошая школа.
Есть у меня предчувствие, что мои мытарства не кончены и будут, пожалуй, продолжаться до конца моего существования, по пословице: одна беда и другую накличет.
13 декабря, Алтат, 1897 год
Часто слышишь, жалуются наши интеллигенты на скуку в деревне, да и сама я того же мнения была раньше, т. е. что в деревне, кроме скуки, ничего не сыщешь, теперь же думаю иначе. Правда, что в глуши трудно жить привыкшему к городской жизни, да притом еще слабому характером. Если будешь стараться, по возможности не для себя только, то забудешь скучать, только не совсем. Лучше б было, если б хоть один человек был, который мог разделять твои взгляды и понятия. Я только в этом чувствую недостаток. Например, я мечтаю, чтоб в нашей школе было две учительницы, другая была бы старшая, более знающая и опытная, могла бы руководить мною и помогать мне добрым советом. Я бы всей душой полюбила ее, старалась единодушно с ней действовать на пользу общего блага и не подумала бы скучать.
14 февраля 1898 года
Вчера я испытывала такое сильное чувство одиночества, какое испытываю очень редко.
До того было тяжело, до того невыносимо, что я, чтоб не выдать себя, легла поскорее, но, несмотря на страшную усталость и слабость, я долго не могла заснуть. Думала, что слезы облегчат меня, но вышло наоборот. И сегодня скверно, какая-то пустота, словно кто помер.
Неужели в жизни все так, неужели для того находишь, чтоб потерять. Нет, мне не себя больше жаль: я еще могу найти утешение, хоть сейчас тяжело и больно. Если б хоть мне понять, что это такое: ужас, ужас! Хотела вчера писать, да с отвращением вспомнила…