Чем измеряется любовь? У нее нет ни веса, ни объема. Но если измерять любовь в минутах, отданных другому человеку, то тогда мне досталось ее от бабушки больше всех. Благодарность не измеряется ничем. Словами? Но качество слов тоже не измеряемая величина, никак не связанная с их количеством. Когда дело касается жизни, уже не работают никакие уравнения и формулы. Бабушка знала это очень хорошо, но почему-то все равно собирала и хранила все наши нехитрые открытки и поздравления, написанные неуверенным детским почерком и часто повторяющие друг друга. И мне хотелось бы, чтобы эти мои воспоминания легли очередным листом нашего с бабушкой альбома или повисли самодельной хлопушкой среди золотых шаров, повешенных кем-то еще на дереве жизни.
Мало учености – много эротикиЕ. В. Лаврентьева
© Е. В. Лаврентьева, 2008
На фотографии – чья-то прабабушка:
«Милочка», «кисочка», «душечка», «лапушка».
Шляпка с полями и бантиком губки.
В узких перчатках и в бархатной шубке.
Сумка с застежкой, блестящие ботики.
Мало учености – много эротики.
Лена, запомни три вещи, – говорила мне двадцать лет назад коренная москвичка Мария Ильинична, заботливо направлявшая меня, провинциальную «тургеневскую девушку», на путь истины, когда я была студенткой и снимала у нее комнату. – Никогда мужу не штопай носки, регулярно покупай ему дорогой одеколон и раз в неделю меняй постельное белье». Мария Ильинична – ровесница моей бабушки. Только одна в 75 лет была воплощением житейской мудрости, а другая – неуемной любознательности.
– Леночка, прошу прощения за нескромный вопрос, а твой муж пристрастный?
– Бабуля, нормальный, – с улыбкой произносила я, зная наперед, что за моим ответом должно последовать какое-то неожиданное откровение.
– Дедушка тоже был нормальный: мы спали только на ночь и утром.
Уже несколько лет я коллекционирую воспоминания о бабушках благодарных внуков.
– Милочка, хорошая идея! – сказала бы свою коронную фразу почтенная Мария Ильинична, раскладывая на кухонном столе пасьянс.
Моя бабушка тоже любила обращение «милочка». Список старомодных слов в ее лексиконе был «не богат, но весьма примечателен»: шифоньер, гардины, модистка, перманент, ридикюль, гардероб, капельмейстер. От них веяло загадочной стариной и пахло нафталином, как от бабушкиных шляп. Мне нравилось заглядывать в громоздкий шкаф, где они хранились, с двумя скрипучими дверцами и зеркалом посредине. Нередко эти дверцы служили мне школьной доской, когда я воображала себя учительницей русского языка и литературы. Каждый раз, встав на цыпочки, я писала мелом друг под другом неизменные две строки: «число» и «классная работа». Белые разводы, оставленные на дверцах после очередного урока, не нарушали бабушкиного спокойствия. Зато мои парикмахерские затеи доставляли ей много хлопот: я просила ее принести то ножницы, то расческу, то дедушкин одеколон с резиновой грушей, не говоря уже о шпильках, заколках, гребешках и т. д. После долгих уговоров бабушка неохотно усаживалась перед зеркалом и разрешала подрезать ей концы волос на полсантиметра, а иногда позволяла даже сделать «прическу». В это время я обычно рассказывала ей всякие небылицы, в которые она верила по своему простодушию. Убедить в чем-либо бабушку не составляло никакого труда. Мой старший брат Игорь разыгрывал ее на каждом шагу, а я называла это занятие «морочить бабушке голову».
Бабушка (слева) с подругой, 1934
– Бабуля, а ты знаешь, в тебя влюблен грек Абрам Андреевич. Он хочет на тебе жениться, – на ходу выдумывал мой братец.
– Ах, Игорек, – печально вздыхала бабушка. – Мне никто не заменит дедушку Ивана Михайловича Кривцова. При этом она ни на йоту не сомневалась в существовании неизвестного ей грека Абрама Андреевича, которого не было и в помине, не задумывалась, откуда он взялся и почему грека зовут Абрам. Бабушка верила всему безоглядно.
А вымышленный грек был назван Абрамом совсем не случайно. Как истинная хохлушка бабушка во всех грехах обвиняла евреев. Но ее лучшая подруга Клара смотрела на это снисходительно, тем более что бабушка открыто признавала ее неоспоримые достоинства: она «бесподобно» фаршировала щуку и в молодости могла завоевать сердце любого мужчины.
От бабушки я знала, что у Клары никогда не было детей, что она пережила трех своих законных мужей, боялась быть заживо погребенной, что в Одессе у нее осталось много родственников.
– Красотой она никогда не блистала, но как женщина умела все! – со знанием дела говорила бабушка.
Я догадывалась о тайном смысле произнесенных слов, но в четырнадцать лет не хватало смелости спросить «про это». После смерти Клары бабушка загрустила и многим знакомым и даже родным стала приписывать еврейское происхождение. Не избежала этой участи и ее покойная свекровь.
– Ваня! – с торжествующим видом воскликнула однажды бабушка. – А ты знаешь, твоя мать была еврейка!
– Тебе лучше знать, – невозмутимо ответил дед, продолжая читать газету. «Еврейский вопрос» не оставлял бабушку в покое. Она вдруг обнаружила, что у моего отца типичный еврейский нос, а у тещи моего брата самая настоящая еврейская походка. Никаких сомнений не вызывала у нее национальная принадлежность моей другой бабушки, польки, Софьи Ричардовны.
Когда я знакомила бабушку со своим очередным «ухаживателем», она с простодушной улыбкой спрашивала:
– Будьте любезны, я прошу прощения за нескромный вопрос: вы, случайно, не еврей?
Некоторые поклонники выглядели в этот момент весьма растерянными. Поэтому, прежде чем представить бабушке своего будущего мужа, я строго-настрого предупредила ее не интересоваться его происхождением. После первых приветственных фраз она спросила «московского гостя»:
– Будьте любезны, я прошу прощения за нескромный вопрос…
Моя реакция была незамедлительной. Я тихонько ущипнула бабушку за локоть. Она с испугом посмотрела на меня и через секунду выпалила:
– Славочка, Вы не знаете, почему я так много пью воды? Может быть, у меня сахарный «диабэт»?
Очки моего мужа внушали бабушке доверие, и она была очень горда, что ее любимая внучка вышла замуж за «ученого».
– Славочка, не занимайтесь так много, а то умрете, как профессор Сафронеев, – предупреждала его моя бабушка. Профессор Сафронеев, муж бабушкиной тетки, был намного старше своей «дражайшей половины». Умер он в 89 лет, сидя за письменным столом. Больше о нем мне ничего не известно.
– Бабуля, а профессор Сафронеев чем занимался, – интересовалась я.
– Как чем? Он был профессор.
– А профессор в какой области, – продолжала пытать я бабушку, – математик, врач, естествоиспытатель?
– Милочка, ты что, не понимаешь? Он был профессор Сафронеев.
И это звучало гордо. Остальные вопросы были излишни. Его жена, родная сестра моей прабабки, переехала из Москвы под Киев, к себе на родину, когда ей было за восемьдесят. Я очень хорошо помню обеих старух: одна худенькая, сморщенная, другая круглолицая и толстушка, одна говорит по-русски, другая – по-украински. Такие разные, но их объединяет общее горе: у жены профессора Сафронеева пятнадцатилетний сын Сенечка погиб в последние дни войны, а у моей прабабушки (бабы Мани) любимый Колечка был немцами повешен на ее глазах. И та и другая дожили до глубокой старости и оставались до конца дней большими жизнелюбками.
Летом баба Маня гостила у нас. Когда на экраны вышел фильм «Война и мир», мама отправилась с ней в кино. Прабабушка в прямом смысле слова онемела от того впечатления, которое произвела на нее картина. На все вопросы о фильме она отвечала как загипнотизированная:
– Боже-Боже! И що воны йилы, и що воны пылы!
И все попытки родных вывести ее из этого состояния оказывались бесполезны.
– Бабушка, в фильме любовь-то была? – спрашивал ее кто-то.
Но бабе Мане было не до любви. Она то и дело повторяла:
– Боже-Боже! И що воны йилы, и що воны пылы!
Помню, с каким нетерпением я ждала окончания пятого класса, чтобы отправиться к моим прабабушкам на каникулы под Киев. В то лето у меня была особая миссия: я должна была убедить 80-летнюю бабу Маню и ее 86-летнюю сестру в том, что Бога нет. Я основательно продумала свои доказательства и сформулировала их сразу же в день приезда.
Во-первых, ну как он может сидеть на небе, когда небо – это воздушное пространство?!
Во-вторых, как в одну и ту же секунду он может следить за миллионом людей?! В-третьих, если он такой добрый, почему люди умирают?!
Что было «в-четвертых», «в-пятых», «в-шестых»… догадаться нетрудно. Старушки сидели передо мной на диване и блаженно улыбались. Когда я закончила свое выступление, баба Маня поправила на голове платок и сказала своей сестре:
– Вот мы с тобой постимся и в церковь ходим, и молитвы читаем, и милостыню подаем… И ведь неизвестно, примет нас Господь в Царствие свое или нет. А явится к Нему какой-нибудь забулдыга, который жену бил, о детях не заботился, свечки Богу не ставил, упадет на колени и скажет: «Прости, Господи, все мои прегрешения!» – и Господь простит ему и в Царствие свое пустит. А нас – неизвестно.
Моя бабушка любила свою тетку, а о профессоре Сафронееве говорила, что он был скуп и прятал деньги от жены между страницами толстых книг. Интересно, принял его Господь в Царствие свое? Уверена, что бабушку этот вопрос нисколько не волновал. Она не призывала других раскаиваться в содеянных грехах и сама не боялась «гореть в адском пламени» за собственные прегрешения. Ей было известно о фронтовом романе своего мужа, моего деда, о том, что в Ленинграде у него живет сын, военный переводчик. Но бабушку эта история не слишком задевала за живое.
– Мало ли что было на войне. Там в любую минуту каждый мог погибнуть. Но вернулся он ко мне! – с видом победительницы говорила бабушка.
Быть женой полковника считала она почетной профессией.
– Бабуля, зачем ты надеваешь сто шерстяных кофт, когда на дворе тридцатиградусная жара? – недоумевала я.