о после выяснения всех вопросов по части этики, политики и социологии. Человечество, конечно, всегда, создавало и будет создавать барьеры для любви, а любовь всегда брала и будет брать эти барьеры, и я тоже влюбился, не справляясь, как это там понравится маменьке, приятелю, науке или религии. Мне помог познакомиться с ней случай. А может быть, и что-нибудь другое: я фаталист, – верю в предопределение… Ветром сдуло её шляпу в реку, и я, не долго думая, если не вру, кинулся за этой шляпой, да, да… Это было ужасно, я выкупался, но шляпу поймал, хотя едва-едва не утонул. После этого ей нельзя было не познакомиться со мной: я переоделся, и мы провели один из тех вечеров, которые, как и переживаемый нами, не забываются: чудный вечер… И вот чем ещё был замечателен тот вечер: он подтвердил то, что тогда было для меня только предположением, а теперь фактом. Дело в том, что общение людей идёт двояким путём: путём наших слов, жестов, – внешним путём, и другим, внутренним, в котором мы не вольны. И вот, до чего эти внутри нас сидящие договорятся, это мы узнаем по нашим непроизвольным действиям. Так, когда мы разошлись в тот вечер, я ушёл к себе и долго сидел, смотря в окно. А потом какая-то сила вдруг подняла меня, и я пошёл: я знал, что дверь её каюты не будет заперта… Я прошу извинения: я слишком долго говорил и неудачно – это я сам чувствую, – но цель всего этого рассказа та, чтобы предложить, милостивые государыни и государи, ещё один тост, – тост, которым я всегда кончаю те пиршества, где участвую. Господа, я предлагаю тост за женщину!
– Ура! Ура! – кричал Сапожков.
– А затем, повторяя слова Пруткова: если у тебя фонтан, то заткни и его, потому что и ему надо отдохнуть, – я умолкаю и не скажу больше ни слова, – объявил Сильвин.
– Да, пора спать, – сказала Мария Павловна.
– Ну, так рано, – запротестовал было Сапожков, но Сильвин перебил его:
– Дамы, действительно, устали. А мы с тобой проводим дам до их апартаментов и воротимся назад.
Так и сделали.
Сапожков настоял, чтобы Сильвин на прощание продекламировал ещё что-нибудь. После долгих отказов Сильвин задумчиво стал тереть лоб рукой.
– Чудную вещь я собираюсь поставить в свой бенефис… Не помню только…
– Что помнишь!
– «Но Беатриче, что ж я дам тебе?..» Нет, забыл…
– Ну, ради Бога!
…Случится, может быть, что у тебя родится сын.
Так знай же: коль это счастье улыбнётся нам,
Ему я всё заветное отдам.
О, да! О Боже мой, чем глубже погружусь
Я взором в тайну прелести твоей…
– Нет, не могу.
Сильвин быстро поцеловал руку Матрёны Карповны, так быстро, что она не успела отдёрнуть свою и только вспыхнула вся, и также быстро ушёл на террасу.
За ним пришёл и Сапожков.
Разговор не клеился.
– Деньги мне сегодня дашь? – спросил Сильвин.
– Нет, уж завтра: у приказчика надо взять, а он, пожалуй, спит уже.
– Вексельный бланк у тебя найдётся?
– Найдётся.
– Ну, прощай, отведи меня в мою комнату.
Сапожков проводил и на прощанье ещё раз расцеловался с Сильвиным.
– И засну же я сладко, – говорил Сильвин, потягиваясь и провожая глазами идущего по коридору хозяина.
– Ох, и я! – весело ответил Сапожков и, поворачивая за угол, послал рукой поцелуй Сильвину: – прощай!
Проснувшись на другой день, Сильвин долго лежал с закрытыми глазами.
Затем он стал ждать, не придёт ли кто-нибудь, не принесут ли ему кофе, которое он привык пить лёжа в кровати, и в это время думать о чём придётся. Но никто не являлся, и приходилось вставать без кофе.
От вчерашнего шампанского немного болела голова. Умывальник был очень плохой, с тоненькой трубочкой, из которой едва выбивалась слабая струйка воды.
Вода пахла и её оказалось очень мало. Мыло тоже не пришлось по вкусу Сильвину: яичное. И платье не было вычищено. Заменяя щётку рукой и ворча, Сильвин кое-как оделся, вышел в коридор и, подойдя к комнате Марии Павловны, постучался.
– Вы?
– Я.
Замок щёлкнул, и Сильвин вошёл.
– Вообразите, сегодня ночью кто-то подходил к моей двери, трогал ручку…
– Н… да… – неопределённо промычал Сильвин и, уныло оглядываясь, прибавил: – ну, я боюсь, что кофе нам сегодня не придётся пить… во всяком случае, надо повидать хозяина.
Сильвин вышел в коридор и оттуда прошёл в комнату хозяина.
Сапожков лежал в кровати, пил содовую воду и думал о чём-то.
Гость и хозяин поздоровались сухо.
– Я хотел бы с Марией Павловной уехать по железной дороге: поезд, кажется, через два часа уходит?
– Кажется. Что ж, лошадей?
– Пожалуйста, кстати то, что ты вчера обещал?
Сапожков не сразу ответил. Он посмотрел в потолок, посмотрел в окно, нехотя зевнул, и сказал:
– Да, вот получил телеграмму: дело, на которое рассчитывал, не вышло. А пока не вышло, и я дать не могу, потому что могут понадобиться и самому деньги.
Сильвин встал и, угрюмо сдвинув брови, сказал:
– Но мне вчера было дано определённое обещание: я же объяснял, в чём дело.
– Что ж дело? Росли бы у меня в саду деньги, как цветы, – пошёл бы да нарвал. Дело коммерческое, – не вышло, о чём говорить?
Сильвин помолчал.
– Так нельзя ли, по крайней мере, распорядиться насчёт лошадей?
Сильвин пошёл к двери.
– Сегодня не вышло, завтра может выйдет, до завтра подожди.
– Я сегодня еду и сейчас же, – ледяным голосом, не останавливаясь, ответил Сильвин.
Он заглянул к Марье Павловне:
– Поторопитесь одеваться: мы сейчас едем на вокзал.
– А вещи?
– Вещи приехали.
Когда Сильвин с Марией Павловной вышли на подъезд, они увидали плетушку, запряжённую парой кляч.
– Это что?
– Экипаж для вас.
– Э-э… не нужно… Вот что, любезный, вот тебе рубль, сбегай на село, найми там лошадей, пусть положат эти вещи и догонят нас: мы пешком пойдём к вокзалу. Дорога та, по которой приехали?
– Та…
Они под руку пошли пешком.
Они шли парком. Было утро, – ароматное, свежее. Солнце играло уже на дороге, пробиваясь сквозь листву деревьев, и дальше туда, где на лужайках, покрытых сочной зелёной травой, ещё была тень и прохлада.
Марья Павловна прижималась к своему спутнику и восторженно говорила:
– Какое чудное утро, как хорошо здесь: рай!
– Да, и этот рай принадлежит какому-нибудь обгрызку мысли и чувства, а мы с тобой, которым рукоплещет и поклоняется толпа – мы, как Адам и Ева, уходим изгнанниками.
– Маленькая разница на этот раз: Ева, изгоняемая до вкушения запрещённого плода, но результат, впрочем, тот же: изгнали.
– Сами изгоняем себя…
Наёмная пара нагнала их у самого города.
Когда Сильвин и Марья Павловна сели, ямщик о весёлым лицом, вздёрнутым носом обратился к ним:
– У Сапожкова в гостях, видно, были?
– Н-да…
– Уж такой негодяй, – сплюнул ямщик, подбирая вожжи, – такой сквалыга, не накажи Господь. На вокзал, что ль?
– На вокзал.
– Но!.. Деньги в срок за землю ему не принесёшь, сейчас к земскому, – неустойку, да судебные издержки… Скотина ступит на его землю, – опять три рубля штрафу… Такой негодяй…
Он помолчал:
– А уж насчёт девок… где только застукает…
– Ну, дальше можешь не распространяться. Погоняй: хорошо получишь.
VIII
Три месяца ездили молодые.
И хоть, возвратившись, Матрёна Карповна скрывала свою беременность, но всевидящая бабушка сразу сообразила, в чём дело.
Она и радовалась, и в то же время новые мучительные мысли не давали ей покоя: «мальчик, девочка, с короткой шеей или длинной?»
Невестка была, как могила.
При всей своей неустрашимости, и бабушка не решалась заговаривать с ней.
– Узнаю всё, – утешала она себя, – когда придёт время…
И, действительно, когда пришло это время, всё узнала бабушка.
Она смотрела с безумной радостью на эту, вдруг таинственно выглянувшую из бесформенной массы среди стонов и воплей, головку, и руки её дрожали, когда она творила крестное знамение.
Она бросилась в соседнюю комнату, где томился внук, и, притащив его за руку, исступлённо говорила ему:
– В брата моего, весь в брата: такой же тёмный, с длинной шеей и глаза его… и мальчик, мальчик… Ох, умница моя!.. Благодари, благодари! Земным поклоном! Так!.. Ноги её мыть, воду ту пить должен!
IX
Бабушка ещё двенадцать лет жила после этого.
Как-то, незадолго до смерти, она призвала к себе няньку и призвала утром, что не было у неё в обычае.
– Сон мне приснился, – сказала бабушка. – Третий такой сон вижу в жизни. Первый перед смертью мужа, второй, как ездила тогда за Матрёной, а третий нынче ночью. Сижу я вот здесь, на этом месте и жду чего-то: вот сейчас растворится дверь, и узнаю я всё. И тихо, так тихо сами двери растворяются, и тьма за ними непроглядная, и, гляжу я, из тьмы выходит мой муж покойный, и знаю я, что умер он, и знаю уже, зачем он пришёл. И говорю ему: «за мной, что ли?» А он этак головой мне кивает. А чёрный кот на окне сидит… помнишь, который ещё при покойнике извёлся… поднял шерсть, окрысился на меня, а глаза, как угли, и растёт он, растёт… И проснулась я… Ну… вещий сон?
Няня молчала, смотрела в пол, и мутные слёзы текли по её лицу. Бабушка вздохнула:
– То-то же… Ну и будет плакать: негоже это… Пожила, потрудилась, как умела, пора и в дорогу…
Стала бабушка готовиться. Хотела было церковь строить, да побоялась, что не поспеет: отказала в духовной на церковь, а для единоверческой церкви заказала колокол, какой только может поднять колокольня.
– Чтобы его медный язык напоминал обо мне, недостойной, перед престолом Всевышнего.
Последнее желание бабушки было своими ушами услышать первый звон колокола.
Она уже лежала, когда провезли его по улицам.
– Ох, доживу ли? Позволит ли Господь дожить, примет ли мою грешную жертву? – металась бабушка и на это время забыла обо всём земном.
Всю ночь уставляли снасти, натягивали канаты, к утру всё было готово, и после ранней обедни начали поднимать колокол.