Вячик посмотрел на меня. Я сказал брату беспутного Николки:
— Ну, пошли. Мы в этих местах ориентируемся…
— Да и я тоже. Но ведь этот тип в самые закоулки забирается. Будто ищет чего-то на свою голову. Спросишь его: «Ну, какая холера тебя из дому тянет?» А он глазами лупает и… думаете, молчит? Объясняет, зануда: «Меня будто зовёт кто-то…» Попадись мне этот «кто-то»…
— Всыпали бы вы ему как надо, — тоном опытного человека посоветовал Вячик.
— Я так матери и говорю. А она прижмёт его и слёзы роняет на макушку: нашлось сокровище… Я когда-нибудь его сам…
Этот разговор мы вели уже на ходу. Мы с Вячиком сошли с велосипедов и катили их рядом с собой, а Николкин брат шёл между нами. И вздыхал и жаловался на судьбу. И между делом сказал, что зовут его Гошкой.
Тогда я узнал его.
Но спрашивать сейчас о рамке было бы бессовестно. У человека такое на душе, брат пропал…
Мы обошли ближние улицы, переулки и спуски. Даже под мостики заглядывали — у Гошки был фонарик. Но попадались нам только бродячие кошки: с шипеньем прыгали в заросли…
Наконец Гошка беспомощно сказал:
— Ну ладно, вам ведь по домам пора…
Нам и правда нужно было домой. Но как оставить человека одного в таком деле?
— Может, он уже сам вернулся? — неуверенно спросил я.
— Ага, дождёшься от него…
— Значит, надо в милицию, — решительно заявил Вячик.
— Да было уже и такое. Толку-то! Они раскачаются не раньше чем через сутки. Для них пропавшие пацаны — рядовое дело…
— Давайте ещё здесь пройдём, вверх, — сказал я. Это был короткий, идущий в горку переулок с названием Переплётный. Справа — забор и репейники выше головы. Посредине — разрытая для каких-то труб дорога. А слева, за густыми рябинами, тянулось вверх приземистое кирпичное здание с квадратными окнами. Окна были у самой земли, на разном уровне. Как бы поднимались по ступеням. Они неярко светились сквозь ветки.
Мы разделились. Вячик и Гошка пошли вдоль забора, а я мимо окон. И, конечно, в эти окна я заглядывал.
Сперва там было пустое помещение с рядами стульев, как в обшарпанном клубе. Потом… непонятное. И сказочное.
Прежде всего я увидел камин. С живым огнём. Не с тем беспощадным пламенем, которое спалило наш дом и чуть не изжарило меня, а с уютным огоньком на красных углях. А ещё было нагромождение всякого волшебства. Громадные звёзды, узорчатые фонари, рыцарские латы, нарисованный на широченном холсте многобашенный город. И стояла покосившаяся карета на колёсах с красными спицами.
Лишь во вторую очередь я увидел людей. Их было трое. Один в костюме Пьеро: в белом балахоне с круглым складчатым воротником и в шапочке, похожей на половинку чёрного мяча. Другой — в обыкновенном пиджаке и брюках, в круглых очках, с плоской лысиной. А ещё — женщина в широких белых штанах и синей кофте — квадратная какая-то, некрасивая. А между этими тремя стоял пацанёнок дошкольного размера. С кудрявыми локонами, в просторной, но куцей красной курточке. Подняв лицо, он что-то охотно рассказывал этим дядькам и тётке.
Я тихо свистнул Гошке и Вячику. И, пока они перебирались через разрытую дорогу, отступил в кусты и наблюдал. Что там? Музей, антикварная лавка или какая-то самодеятельность? Или притон сумасшедших, которые заманивают малышей для чёрных дел?
— Тихо, не гремите великом. Смотрите. Это Николка?
— Он, поросёнок! — тихо возликовал Гошка. — Ну, я ему…
— Постой. А вдруг там… злодеи какие-то? Пусть один войдёт, а двое на страже…
Гошка и Вячик сосредоточенно задышали.
— Надо жребий, кому туда идти, — опасливо сказал Вячик.
— Какой там жребий! Чей это брат?.. Где, интересно, у них дверь…
— Наверно, с тыла… — Я, откровенно говоря, был рад Гошкиному решению.
— Пошёл я. Если увидите, что дело плохо, дуйте за помощью. Милиция на Ручьевской… — И Гошка исчез.
Он долго не появлялся в «притоне». Мы уже решили, что у входа его скрутил дежурный сообщник злодеев. Но вот рядом с камином раскрылась старинная, как в замке, дверь, и Гошка возник. Решительный, как Геракл перед схваткой со львом.
Но схватки не получилось. Гошке обрадовались. Заговорили наперебой, заприглашали словами и жестами. Только беспутный Николка понурился и запереступал ногами в коротеньких штанах и синих колготках. Так, словно очень захотел в туалет.
Гошка взял брата за шиворот. Послушал ещё Пьеро, очкастого и квадратную тётку, повернул лицо к окну и махнул нам.
Мы обогнули дом и отыскали дверь.
В помещении было очень тепло и пахло столярным клеем. И ещё всякой смесью: пыльной тканью, красками, ржавчиной и дровами.
Гошка уже не держал брата за шиворот. Николка сидел верхом на пушке. Очкастый оживлённо объяснял:
— Он появился на пороге, словно этакий посланец небес. Мы спрашиваем: «Тебе что, дитя?» А он молчит и оглядывается. Причём этак по-хозяйски. Наконец снизошёл до разъяснения, что гулял, заглянул в окно и стало ему интересно. Это, безусловно, делает нам честь. Но тем не менее мы уже собирались сопроводить юного гостя домой, ибо догадывались, что там отсутствие этого чада создаёт некий дискомфорт. А тут — явление старшего брата, в очах которого справедливое негодование…
— Щас он узнает негодование, — мечтательно сообщил Гошка. — Всыплю мерзавцу…
— Ладно. Потом, — отозвался Николка. Покладисто, но без боязни.
— Нет, сейчас!
— Постойте, юноша… Ваши чувства, конечно, понятны, однако нет ли во всём этом вмешательства судьбы? — перебил Гошку лысый. — Судьба эта явно послала ребёнка на нужную нам роль.
— Какую ещё роль? — мрачно отозвался Гошка.
— Охотно раскрываю секрет… То, что вы видите вокруг, не свалка и не мастерская сумасшедшего художника. Это небольшой, не очень знаменитый, но полный надежд на славное будущее театр. Самодеятельный и народный. Театр Демида… Слева, — лысый указал на квадратную тётку (или девицу), — наша беззаветная Маргариточка, заведующая реквизитом и всей материальной частью, а также художница по костюмам. Справа… — он кивнул на смуглого тонколицего парня, который стягивал через голову «пьеровскую» кофту, — гениальный трагик, но прежде всего драматург Шурик Половцев, синьор Алессандро, как именуют его друзья. Немногословен, но безотказен и неутомим в любой творческой работе…
— Не надоело тебе? — сказал синьор Алессандро.
— Я ввожу гостей в ситуацию, дабы они не заподозрили нас в чёрных замыслах…
— А что такое «Демида»? — спросил Вячик. Он живо оглядывался, ему здесь явно нравилось. Мне тоже.
— Не Демида, а Демид! — возгласил лысый. — Демид Полянский. Это, с вашего позволения, как раз я. Бессменный руководитель и главный режиссёр в этом храме искусства… Остальных представителей творческого коллектива здесь пока нет. Он, коллектив этот, невелик числом, но богат талантами. И намерен раскрыть их в гениальной постановке «Огниво»…
— По Андерсену, что ли? — вставил я.
— Именно! И-мен-но! Андерсен — наш кумир. Но он известен зрителю прежде всего в переложениях Шварца. Шварц, конечно, блестящ, но, на наш современный взгляд, излишне традиционен. И вот Шурик сочинил по знаменитым сказкам свою пьесу. А в пьесе есть пролог. Там к сочинителю дождливым вечером приходит промокший кудрявый мальчик. Сочинитель отогревает его, а этот негодник вместо благодарности ранит беднягу в сердце стрелой. Как вы догадываетесь, стрелой любви. Потому что он не кто иной, как Амур… Наша труппа, как я уже упоминал, полна талантами, но взрословата. Нужен ребёнок…
— Не буду я Амуром, — вдруг сообщил с пушки Николка. — Амуры голые. Я видел на картинке.
— М-да… — Демид зачесал лысину.
— Тебе сделают спереди листик, — язвительно пообещал Гошка. — Подорожник.
— Себе сделай. Лопух…
Мы запереглядывались и захихикали. Все, кроме Гошки. Младший братец-то был не без юмора. Интересно: назвал он лопухом Гошку или посоветовал ему лопух вместо подорожника?
— Мы тебе сошьём зелёные штанишки, — пообещала Маргарита. — С крылышками на лямках. Так будет даже забавнее.
— А на штанишках всё равно листик, — злорадно добавил Гошка. Николка не удостоил его взглядом.
— А лук будет настоящий?
— Разумеется! — обрадовался Демид. — И после спектакля ты получишь его в награду.
— Тогда ладно.
Маргарита стала угощать нас чаем в больших фаянсовых кружках. С мелкими чёрными сухариками. Было уже поздно, однако мы не устояли перед соблазном. Сели на чурбаки у огонька.
Огонь был добрый. От ласкового тепла у меня даже перестали чесаться изжаленные в зарослях ноги. В этот почти летний вечер я был в старых обгорелых штанах, а под мостами и у заборов ожила задубевшая было крапива и перед окончательной гибелью кусалась по-крокодильи. К тому же и я, и Вячик, и Гошка были в репьях — теперь мы их отцепляли и бросали в камин.
На Николку больше никто не досадовал. Гошка обещал поговорить с родителями и привести «этого окаянного бомжа» на репетицию.
— Только вы следите за ним…
Демид прижал кружку к груди и поклялся.
На улице Гошка сказал:
— А я тебя помню. Вы с бабушкой нам рамку заказывали.
— Я тебя тоже узнал.
— А почему вы не звоните?
— Бабушка ваш номер посеяла.
— А отец ногу сломал. Второй месяц дома сидит. Но рамку сделал! Поехали к нам!
— Поздно сегодня. Дома будет мне «рамка»…
Но тут выяснилось, что Гошка и Николка живут в квартале от Насти. Мне всё равно надо было вернуть ей «Каму».
Гошка сел на «Каму» и хотел устроить Николку на багажнике. Но тот вдруг заявил:
— Хочу с ним! — И ко мне (мы с Вячиком собирались ехать на его велосипеде). Непонятно, отчего он так. Может, всё ещё дулся на брата?
Спорить было некогда. Вячик сел к Гошке, а Николку я посадил перед собой, на раму дребезжащего «Прогресса».
Покатили с ветерком. Николка сидел тихо. Но когда ехали вдоль длинного неровного забора, этот малыш вдруг сказал:
— А ты знаешь, что этот забор на самом деле поезд?
Я не стал допытываться: почему поезд? Ответил: «Конечно».