Через полчаса я не выдержал, на цыпочках подошёл к кухонной двери. Отец сидел перед телевизором и смотрел на выключенный экран. Дверь скрипнула, он обернулся.
— А, это ты…
Наверно, он думал, что это пришла мириться мама. А тут такое разочарование: всего-навсего сын!
— Ты что-то хочешь сказать? — Равнодушный тон. Я понял: это он отыгрывается за свою недавнюю растерянность. И за то, что я уклонился от его ладони.
— Нет. Ничего не хочу…
— А мне показалось…
— Что?
— Будто ты чем-то недоволен.
— Да, недоволен. Как ты разговариваешь с мамой…
Он повернулся ко мне вместе со стулом.
— А вот тут, дорогой мой, ничего не поделаешь. Перевоспитываться мне поздно. Пока жив, придётся вам терпеть меня такого, какой есть.
Я молча прикрыл за собой дверь.
Телефон появился у нас в середине марта. Белый кнопочный аппарат. Бабушка то и дело звонила теперь своим знакомым. У неё были в городе подруги ещё со школьных времён. А были и те, с кем она работала много лет в Железнодорожном институте. Последние годы перед пенсией бабушка заведовала там научной библиотекой.
Звонил и я: Вячику, Арбузу, ребятам из класса. И жалел, что у Насти нет телефона.
Пытался позвонить я и Стоковым. Ивке. Но у них молчал телефон. Испортился, что ли? Я и досадовал, и… чувствовал облегчение. Было стыдно: ведь с того дня, шестнадцатого октября, я ни разу не побывал у него. Нет, не лень мешала мне. Просто я боялся, что при встрече будет мне тягостно и неловко. Ведь горе-то никуда не ушло из дома Стоковых. И я просто не знал, чем утешить Ивку, Соню, их маму. Не говорить же снова о бессмертии души…
Отец уехал на неделю в Москву (видимо, с заездом в Калугу). В субботу позвонил из столицы. Мамы не было, ушла на рынок, и трубку взяла бабушка.
— Алик, папа зовёт тебя.
— Здравствуй, наследник. Ну, как вы там?
— Нормально.
— Вот какое дело. Один знакомый приглашает нас летом к нему на дачу в Подмосковье. Он один, места много. Отдохнём наконец по-человечески. Мама, ты, я… Ну, и Алексея позовём… Ты не против, а?
Я сказал, что не против. Надо же, в конце концов, повидаться с братом.
— Ну и чудесно! Тем более что ему скоро восемнадцать. Осенью может в армию уйти, если в институт не попадёт…
— Ладно, папа, поедем, я ничуть не против!
Он сказал опять:
— Ну и чудесно…
Едва я положил трубку, как снова звонок:
— Саша…
Я сперва не узнал. Тонкий ребячий голос. Далёкий.
— Саша, это ты?
— Да, я… А это кто?.. Ой, Ивка!
Я слышал, как он быстро задышал в трубку.
— Ивка, ты откуда? Я звонил, звонил… У вас телефон был сломан, да? Теперь починили, да?
— Ещё не починили, я с автомата…
— Ивка, я такая свинья. Сколько раз собирался приехать, и всё никак…
Он сказал очень серьёзно:
— Саша, ты не бойся теперь приезжать.
— Ивка, я не боюсь! Я…
— Саша. Митя-то наш в госпитале. Он живой…
Кажется, Ивка всхлипнул. И связь оборвалась.
Мы с бабушкой тут же — на такси и скорее к Стоковым…
Ивкина мама была дома. Они с бабушкой обнялись и заплакали. Ивка взял меня за рукав и увёл в их с Соней комнату. И всё рассказал.
Митю подобрали после боя. С раздробленной ногой. Одежда на нём обгорела, документы погибли. А сам он ничего сказать не мог. Сначала был без сознания, а потом — потеря памяти…
— Называется амнезия. Это сейчас нередкое явление у раненых мальчиков… — Ивка, видимо, повторил чьи-то взрослые слова. Ведь для него-то, для младшего братишки, Митя никак не был мальчиком.
Теперь Митя находился в Москве. В госпитале Бурденко.
— Ему ногу хотели ампутировать, — сказал Ивка почему-то с виноватой ноткой, — вот так… — Он провёл пальцем по брючине над ступнёй. — Но, кажется, пока обошлось…
— Ивка, нога это… ну, всё же лучше, чем рука. Для скрипача ведь главное пальцы, — сказал я с усилием.
Ивка — похудевший и очень серьёзный — кивнул.
— Ему и помогло, что он скрипач. Он услышал по радио скрипичный концерт и стал… Ну, будто просыпаться. Всё вспомнил понемногу… Недавно мама говорила с ним по телефону, не по нашему, а от соседей… А скоро она поедет к нему в Москву. Только вот денег на билет насобираем…
Молчаливая Соня сидела у стола и слушала Ивку. И катала по клеёнке пластмассовый паровозик: видишь, я не забываю твой подарок…
Я наконец решился спросить про очень тяжёлое. Сказал с трудом, будто продрался сквозь колючки:
— Ивка… А тот, который здесь… на кладбище… Он, значит, сейчас неизвестный солдат?
— Нет, он известный. Из Владимира. Фамилии похожие, поэтому получилась ошибка. А теперь всё выяснилось. На днях его мама к нам приезжала.
— Будут… перевозить, да?
— Сперва Галина Антоновна, мама его, сказала, что да… А потом они с моей мамой решили: чего туда-сюда мотать-то? И при жизни покоя не было, и теперь. Да и денег надо ужас сколько, а помощи-то ниоткуда не дождёшься. Решили, что пусть лежит здесь спокойно. Место хорошее, деревья там… Только надпись поправили. Галина Антоновна сказала, что будет приезжать. А мы будем там смотреть, чтобы всё как надо… Он же для нас теперь… ну, не чужой же…
Мите Стокову повезло, думал я. Тяжело, конечно, однако живой всё-таки. Ивке, Соне, их маме повезло… А Галине Антоновне и её сыну — наоборот… Горе и радость знакомых людей всегда нам ближе, чем горе и радость незнакомых. Но если взглянуть на Землю как бы со стороны, с высоты, в общем плане — горе у всех людей одинаково… Ведь тот погибший паренёк тоже мог быть моим знакомым. Или даже моим братом… Озму всё равно, кого убивать, он несёт гибель без разбора. На то он и ОЗМ…
Бабушка в соседней комнате негромко, но внятно сказала:
— Господи, что же это делается на свете…
Не на свете. В Озме. В Озверелом мире…
А Соня всё катала по клеёнке паровозик. Он искрил…
Апрель был капризный — то с солнцем, то со снегом. А в первые числа мая вдруг пришло тепло, как в июне. Сразу всё зазеленело.
Мы с Вячиком теперь, как в прошлом сентябре, то и дело гоняли по улицам на велосипеде. Не только по вечерам, но часто и перед уроками.
Один раз катили мы вниз по бугристому Воронцовскому спуску — я на седле, Вячик на багажнике. Жара стояла, встречный ветер был словно из печки. И мы были совсем летние: Вячик в своих «десантных» бермудах, а я в старых джинсах с обгорелой бахромой у колен. И в одинаковых клетчатых рубашках. Наш одноклассник Валька Самойлов крикнул нам от своей калитки:
— Эй, два ковбоя на одной кобыле! В школу опоздаете! Уже без двадцати два!
Ёлки-палки! Оказывается, мои старые часики остановились! Может, и здесь постарался Квасилий?
Мы примчались к моему подъезду.
— Вячик, сейчас я кусок в зубы — и за тобой! Не канителься!
— Сам не канителься! Первый урок — контрольная по математике!
— Я только рюкзак схвачу! Переодеваться не буду, так пойду! А ты? Слабо?
— Ни капельки не слабо! Я так и собирался. Тропики на дворе!
Настя догнала нас у школы.
— Вы, кажется, самые первые открыли летний сезон мод…
Сама она была в малиновых лосинах и в свитере того же цвета. Снизу блестящая, сверху пушистая. Вячик отошёл в сторону и с задумчивой ехидцей сообщил:
— Иволга и малиновка, две певчие пташки.
Я пообещал дать ему по пятнистому кузову.
На дворе галдели и кидались шишками лихие второклассники.
— Камрады, залпом! Ура-а!..
И даже звонок задребезжал празднично, будто перед самыми каникулами…
Но, конечно, это было ещё не лето. Холод возвращался не раз. Правда, не надолго.
Хуже непогоды была холодная война с отцом. Тоже не постоянная, но с частыми стычками. Наверно, я и сам был иногда виноват. Кто меня тогда, в марте, дёрнул за язык, что я не против отдыха в Подмосковье? Чем ближе к лету, тем хотелось мне этого всё меньше.
— Вместо билета на поезд купите мне лучше велосипед. И отдыхайте там на даче. А я здесь, с ребятами…
Отец сказал, что терпеть не может такого непостоянства.
— В конце концов, это не по-мужски.
— Конечно, не по-мужски. Я не мужчина, а дитя неразумное.
— Не паясничай!
А через несколько дней он придрался к моей внешности.
— Что ты в таком виде ходишь в школу? Надо следить за собой, вроде бы не маленький.
— Нет, маленький, — сказал я довольно дерзко. — Ещё двенадцати нет. А в коротких штанах можно ходить до четырнадцати, так написано в энциклопедии, которую ты мне подарил.
Отец терпеть не мог упоминаний об этой книжке. Потому что её не раз язвительно «анализировала» бабушка. «Поразительное сочинение! Всё там есть! И только о том, что существуют книги, музыка, живопись, — ни слова! Видимо, эти излишества не входят в джентльменский набор так называемых тинэйджеров…»
В самом деле, там хватало всяких сведений. И как причёсываться, и как одеваться, и, конечно же, откуда берутся дети, и как обращаться с электроникой, и как начать свой бизнес, и даже как пользоваться автоматическим оружием (не было только сказано, где его взять: видимо, авторы считали, что в наше время это проще простого).
А про искусство и правда ни словечка…
Отец сказал, что я могу ходить хоть совсем без штанов (мы живём в демократическом обществе!), но мыть колени всё-таки надо. Если об этом даже не написано в энциклопедии.
А мы только что на физкультуре играли в футбол. И я сумел вляпать два гола нашему «железному» вратарю Владику Корнееву. Раньше мне такое счастье никогда-никогда не приваливало!
Вот если бы отец спросил: «Как у тебя дела? Что хорошего?» Тут бы я и выдал про небывалую удачу, про свою победу! А он — будто холодной водой из ведра: «Не по-мужски!.. В каком ты виде!..»
Я читал, что в начале переходного возраста мальчишки делаются чувствительнее девчонок. И с железами, которые вырабатывают слезу, у них что-то неладное. Ну, иногда вроде недержания. Но отец про это, конечно, не читал. А переходный возраст у него давно кончился. И я услышал: