— …А вот эта как называется?
Вопрос был не мой. И не Ивкин. Мы увидели отражение незнакомого мальчишки. Он сидел на корточках позади нас, у штакетника.
Это был пацанёнок Ивкиного возраста.
Мы оглянулись и разглядели незнакомца получше. Лицо его было острое, загорелое, волосы почти белые, а брови, наоборот, тёмные, как нарисованные углём. И ресницы чёрные — на них будто сажа осела. И загар — словно с примесью пыли. Мальчишка задрал колючий подбородок и смотрел на нас очень тёмными блестящими глазами.
— Вот эта, рядом с самой большой… Она как называется?
Он был в замызганной коричневой майке с рукавами, в затёртых джинсах с поперечными прорехами на коленях. Они были зашиты, но неумело, через край. Видно, что пацан из тех, кто обитает на вокзалах и в колодцах водопроводной сети. Не исключено, что неподалёку его друзья. От таких можно ждать чего угодно. У них — борьба за выживание…
— Это виолончель, — сказал Ивка.
— Как?
— Ви-о-лон-чель, — разъяснил я, незаметно оглянувшись. — От старинного слова «виола». Виола — это предшественница скрипки.
Мальчишка смотрел то на Ивку, то на меня. И щипал нитки в разъехавшейся дыре на колене. Дыра была похожа на приоткрывшийся рот — чёрные нитки, как щели между крупными нечищенными зубами.
— Ви-о-лон-чель, — повторил мальчишка раздельно, словно передразнивая меня. — Это точно?
— Совершенно точно, — отозвался я. Чтобы Ивка не подумал, будто я опасаюсь этого юного бомжа. — У нас есть фотография знаменитого виолончелиста Брандукова. Он там в точности с таким инструментом.
— А он где живёт? — нервно спросил мальчишка и встал.
— Он нигде не живёт, давно умер. Это старинный снимок. А тебе… что за дело до виолончели? — Это у меня получилось не очень-то ласково. Шагал бы ты, мол, по своим делам, подальше от нас.
Но он не ушёл. Может, решил, что я спрашиваю из интереса. И объяснил хмуро, но без задержки:
— Она мне теперь ни за чем. Но знать-то надо… Она меня спасла…
Ивка смотрел на мальчишку не так, как я. Бесстрашно и с сочувствием. Тихо спросил:
— От чего спасла?
— Вообще… Всего спасла, как есть… Ну, не сама она, а её хозяин.
Теперь, конечно, полагался новый вопрос. Ивка спросил. Но совсем не про то:
— Ты, наверное, есть хочешь?
Мальчишка мигнул. Если бы такое сказал я, он бы обязательно огрызнулся. Но Ивка есть Ивка. Его ясная душа была видна сразу и каждому.
— Вообще-то да… Я утром не поел… — Мальчишка говорил сипловато, будто у него заложило горло.
На сумке-тележке был карман. Ивка достал оттуда полиэтиленовый свёрток. В нём было пять жареных пирожков. Ивка дал мальчишке, мне и себе тоже взял. Пирожки были с капустой. Мы стояли и жевали, поглядывая на витрину. Будто все трое давно знакомы.
Пирожок — он ведь маленький. Полминуты — и нет его. Ивка взял оставшиеся два. Один протянул нашему незнакомцу, другой разломил — мне и себе:
— Мы-то всё же позавтракали.
Мальчишка не отказался. Даже улыбнулся чуть-чуть. И когда мы с Ивкой двинулись вдоль витрин, он пошёл рядом с нами. Будто так и договорились. Может, ждал, что мы продолжим свои вопросы?
Ивка спросил:
— А как ты спасся? Где?
— Зимой. Недалеко от Гудермеса…
Вот оно что! Я посмотрел на Ивку и сказал мальчику:
— Вот у него там брата чуть не убили. Он теперь в госпитале.
Ивка шёл, опустив голову. И отдувал упавшие на лицо волосы. Мальчик шагал сбоку от него. Они друг на друга не взглянули, но… будто локти их сдвинулись поближе. Да…
Мальчик вдруг заговорил. По-прежнему хрипловато:
— Это как-то неожиданно началось… Сперва не стреляли и не бомбили, мы тогда жили в деревне у маминой знакомой. Отец сказал, что уйдёт на три дня, и пропал. В горы ушёл, там их окружили, но они прорвались… Мы радовались, когда узнали, что они прорвались… Мама не хотела, чтобы он уходил туда… Она говорила: «Зачем тебе, это не твоё дело». Он всё равно ушёл…
Мама сказала, чтобы я принёс воды, я пошёл к колодцу, и тут налетели вертолёты. Всё перемешалось. Я упал в яму и надел ведро на голову… Потом затихло. Я побежал к дому, а его уже не было… Потом пришли соседи, сказали, что никто не спасся.
Ну, потом я не всё помню… Я жил у незнакомых людей. Думал, что за мной придёт отец. Потом пришёл раненый человек и сказал, что отец не вернётся.
— Тебе, — говорит, — надо выбираться к своим.
Я говорю:
— К каким своим?
— Всё равно. Главное, чтобы отсюда…
Несколько человек решили идти к железной дороге, я пошёл с ними. Они кормили… Но однажды по шоссе стали стрелять из танков, все побежали кто куда, и я остался один. Пришёл в какую-то деревню, названия не помню. Там был пункт…
— Какой пункт? — спросил я.
— Филь-тра-ци-онный… Кого-то пропускали, кого-то забирали. Крик такой… Двоих мужчин отвели и застрелили прямо у дороги. У всех требовали документы. А какие у меня документы? Я сунулся в обход, а там бэтээры. Один солдат схватил меня в охапку и говорит:
«Ты один? Тогда уходи. Детей без взрослых не пропускают, майор приказал всех ловить. Иди отсюда, кончить могут…»
Я спрашиваю:
«А чего я такого сделал?»
«Ты, может, и ничего, а вчера к солдатам подошли два пацана и говорят: где ваш командир? Солдаты сказали, что командир ушёл в деревню. «Тогда получайте вы!» — и две гранаты в них. Кого-то ранило, кого-то наповал. Одного пацана тоже наповал. А второго не насмерть, но его добили. И сейчас отгоняют всех маленьких и даже стреляют иногда…»
Я ему говорю:
«Ни в кого я гранат не кидал. Я даже не ихний, смотрите, я совсем белый».
А он:
«Один из них тоже был белый, вас не разберёшь…»
Я потыкался к одним беженцам, к другим. «Возьмите меня с собой». Все боятся…
Там были музыканты. Целый оркестр со скрипками. Их-то обещали выпустить…
— Откуда там такой оркестр, — сказал я. — Со скрипками — это же не военный, не духовой…
— Не знаю. Может, выступали перед солдатами и задержались из-за обстрела… Они ждали специального автобуса.
— А кто обстреливал?
Мальчишка глянул с недоумением:
— Разве там можно понять?.. На этих музыкантов солдаты тоже смотрели не по-хорошему. Кто-то говорил, что один скрипач носил в футляре не скрипку, а «калашников» и убежал к боевикам…
— Это правда? — шёпотом спросил Ивка.
— Откуда я знаю. Может, и правда… Но музыканты, конечно, говорили, что нет. Что он задержался в больнице из-за какого-то приступа, поэтому его и нету среди них…
Там, в этом оркестре, был один старик. С большущим таким инструментом. Он его не оставлял ни на минуту. Другие музыканты смеялись: «Вы от него не отцепляетесь, даже когда в кустиках садитесь…» Один раз он и правда пошёл с ним в кусты. Никакой будки для туалета там нигде не было, да он бы и не влез в неё с таким футляром… Ну, я подождал, пока он там в снегу… Подождал, а потом выбрался из-за куста и говорю:
«Дяденька, возьмите меня с собой на вокзал. Одного меня не выпустят…»
Он сперва испугался, вцепился в футляр. Потом понял и опять испугался:
«Как же я тебя возьму? Тебя же нет в нашем списке!»
«А я залезу в футляр. Я лёгкий…»
«А куда я дену инструмент?»
«Здесь оставите. Никто не заметит».
Он тогда и говорит:
«Мальчик, ты представляешь, какая дорогая вещь этот инструмент? Это всё, что у меня есть…»
«А человек, значит, не дорогая вещь, да? Дешевле вашей музыки? Меня же здесь пристрелят…»
Он тогда посмотрел на меня через толстенные очки и спрашивает:
«А ты не думаешь, что могут пристрелить нас обоих, если тебя найдут?»
«А может, и не найдут…»
Он смотрел, смотрел на меня, а там автобус загудел. Старик и говорит:
«Почему Бог дал мне талант, но не дал смелости? Ладно, полезай…»
Вытащил он эту… виолончель. Положил в кусты, погладил. А я — в футляр, скорчился там. Ну и стало темно, закачало…
Дышать было трудно. Долго трясло, потому что ехали по неровной дороге. Я не знаю сколько. Потом опять застряли, и мотор заглох. У меня рядом с головой щёлкнуло — и дырка такая небольшая, круглая. Я в первую очередь обрадовался даже — дышать легче. А потом полетел куда-то в этом футляре, кувырком. Оказалось — на дорогу. Ну и думал, что конец, грохнулся так… Лежал, лежал. Вылезти-то не мог, футляр заперт снаружи, сил не было, чтобы поднатужиться и запоры сорвать. Да и страшно…
Потом поднялись, понесли. Открыли. Один, с чёрной бородой, говорит другому:
«Посмотри, брат, какая здесь музыка…»
Вытащили меня.
«Ты откуда, мальчик?»
А я молчу после такой тряски.
Тогда самый главный, в большой папахе, спрашивает по-русски:
«Ты почему в этом чемодане?»
Я кое-как объяснил, что спасался. На поезд хотел попасть. «Чтобы уехать, — говорю, — а то убьют».
Они переглянулись, больше ничего говорить не стали. Дали горячей каши и чаю. Потом главный опять ко мне:
«Вот этот человек отведёт тебя на станцию», — и показывает на бородатого. Потом заговорили между собой, по-своему. Думали, что не понимаю.
Старший бородатому говорит:
«Отведёшь подальше и застрелишь».
А тот:
«Зачем? Ребёнок ведь. Аллах не простит».
«А твой ребёнок где? А твоя жена? А мои дети где? Те, которые бомбили, смотрели, где чей ребёнок?»
«Мальчик не бомбил».
«Мальчик видел наши лица. Может узнать потом. Дорогу сюда запомнить может… Иди, это мой приказ. Если грех, Аллах накажет меня…»
Я больше не смог есть, сделался почти без сознания.
Бородатый взял за плечо и сказал, что пора.
Мы пошли. У меня ноги не слушаются. Но уже не страшно, только спать хочется. А по краям дороги скалы и кусты. Я думал: скорей бы уж. Потому что совсем уже сил нету, только лечь бы скорее. Я остановился и сказал по-ихнему:
«Стреляй, собака».
Он тоже остановился.
«Откуда понимаешь по-нашему?»
«Не твоё дело. Стреляй, я дальше не хочу идти».
Он постоял и говорит: